Наш Теодор

4 февраля 2020 года социальные сети разнесли новость, от которой перехватывало дыхание: «Сегодня ночью умер Теодор Шанин». В свои 89 он поражал живостью ума и оптимизмом, и казалось, что ему природа даровала еще немало лет. 7 февраля состоялась церемония прощания, вечером в МВШСЭН собрались многие из тех, кто знал и любил Теодора. Публикуем воспоминания его коллег и друзей.

Любовь Борусяк, социолог, вед. науч. сотр. МГПУ:

Теодор был очень крупным человеком. Он и внешне напоминал глыбу. Во всяком случае, я об этом подумала, когда впервые его увидела. В 2009 году я начала брать у него интервью для проекта «Взрослые люди» на «Полит.ру». О том, что он крупная личность, я слышала и раньше, а во время первого разговора не только в этом убедилась, но и поняла, что это исключительно крупная личность. А потому захотелось говорить с ним снова и снова. Он прекрасно знал себе цену. В том, что он человек исключительный, штучный, сомнений у него не было, а потому он очень многим рассказывал о своей жизни. Недавно вышла замечательная книга Александра Архангельского «Несогласный Теодор», но книг о нем можно написать и, надеюсь, будет написано еще много. Их можно было бы назвать и «Непокорный Теодор», и «Гордый Теодор», и «Бесстрашный Теодор», и «Мудрый Теодор». Все эти названия вполне ему в полной мере подходят.

Мне бы хотелось не возвращаться к биографии Теодора, о ней напишут и расскажут очень многие, а обратить внимание на обстоятельство, которое меня поразило. В ходе того же проекта я взяла много интервью у людей его поколения, т. е. 1930-х годов рождения, в том числе у ряда социологов. Многие из них были практически ровесниками Теодора, только родились и прожили всю жизнь в СССР, а потом в России.

Теодор отличался от них тем, что у него было несколько родин: это и его любимый Вильно, где прошло его раннее детство, и Самарканд, где они с мамой жили во время войны, и Израиль, за существование которого он, подросток, бился в составе коммандос, а потом учился и создавал систему социальной помощи, и Англия, которую он очень любил, и, конечно, Россия. В ходе одной из бесед он сказал, что ему бы хотелось пожить еще и в Норвегии, которая очень подходит ему по характеру. Ему нравилось, что норвежцы — люди молчаливые, сдержанные. Да, Теодор был из тех редких людей, которые могли подбирать себе королевство, близкое своей натуре.

Я об этом пишу, потому что Теодора нельзя назвать советским человеком, в отличие от его сверстников-социологов, которые прожили в одной стране всю жизнь. Его легкий и очень характерный акцент, думаю, звучит в ушах всех, кто с ним разговаривал или его слышал. Все эти люди 1930-х, в том числе отцы-основатели советской социологической науки, были не только учеными, они были гражданами, и их гражданская позиция была очень сильной. Им не просто хотелось в тихих кабинетах изучать устройство общества, им очень хотелось сделать это общество лучше. Вот и Теодор, где бы он ни жил, чем бы ни занимался, хотел именно этого.

Когда он решил создать в России университет нового для нее типа, более современный и похожий на лучшие университеты мира, никто его об этом не просил. Он сам загорелся этой идеей, воплощение которой потребовало огромных сил, нужно было преодолеть множество бессмысленных бюрократических барьеров. Зачем? Понятно, что никакой выгоды это не сулило, он даже в стране еще не жил, это не была еще его страна.

В одном из интервью он говорил, что в России есть что-то, что затягивает человека. Вот потому ему и захотелось сделать и для России что-то очень хорошее и важное. А что может быть важнее хорошего образования? Он считал, что это самое главное. Сложно сказать, удалось ли ему создать университет своей мечты, иногда барьеры были слишком высокими даже для Теодора. Но он попытался и сделал. Честь ему и хвала, огромное спасибо! Уверена, что светлая память о Теодоре сохранится очень надолго. У тех, кому посчастливилось с ним общаться, совершенно точно.

Валерий Виноградский, крестьяновед (Саратов):

Мне посчастливилось быть участником уже ставшего легендарным Первого крестьяноведческого проекта (1990–1994) Теодора Шанина, который стал непревзойденным до сих пор опытом долговременного и максимального плотного вхождения полевых социологов в русскую глубинку. Нам довелось безвыездно жить в деревнях, ежедневно входить в избы, сидеть на завалинках, расспрашивать стариков и записывать их нескончаемые повести о деревенских трудах и днях.

Летом 1992 года в поволжскую деревню Лох, где я вместе с семьей обосновался ради полного включения в жизнь этой старинной деревни — купил домик, развел кур, вспахал огород, — приехал Теодор Шанин. В те времена визит иностранца-профессора в деревню был подлинным экстрасобытием. Местные власти даже нарядили милицейский «козлик», чтобы сопроводить небывалого гостя от райцентра до моей избы на хуторе Суходолка.

Дорога шла мимо местной пекарни, где я несколько месяцев проработал подсобником, выбивая горячие буханки из форм и выкладывая их на поддоны. Это была, в сущности, некая спецоперация моего нетравматического внедрения в социологическое поле — вся деревня, приходя с утра за свежим хлебом, тотчас начала расспрашивать пекарей: «А это кто?», «А это чей?» — и постепенно привыкла ко мне. И успокоилась: «Он, мол, истории собирает. Ну и ладно…»

Пользуясь дружеской приязнью, я попросил пекарей задержать на пару часов обычно раннеутреннюю процедуру высаживания хлебов — уж очень хотелось угостить Теодора еще не остывшей, дышащей натуральным теплом, телесной материей хлеба, взращенного на соседнем пшеничном поле и смолотом на местной мельнице.

И вот я вынес на руках, как носят крупные поленья, четыре золотистых буханки — с румяной, цвета топленого молока, сферической коркой. Аккуратно, чтобы не смять, сел в машину позади Теодора — пора ехать к дому. Тотчас учуяв хлебный аромат, британский профессор повернулся и молча, с бережной жадностью обнял и прислонил к груди увесистое крестьянское изделие. Спустя несколько минут, умывшись с дороги, мы уже сидели за столом. Мои малолетние сыновья необычно серьезными глазами смотрели на крупную фигуру Теодора, а тот, проголодавшись в трехчасовой поездке, аккуратно разламывал и сосредоточенно, без улыбки, поглощал — сначала белоснежную хлебную мякоть, а потом и вязкую, требующую довольно мощного кусания, корку. Стеклянная банка утреннего молока была ополовинена Теодором в одиночку, и от целой буханки остался небольшой хвостик. Он — это было видно — заметно утомился от самого процесса этой простой, но требующей усилий трапезы.

Мы перешли из кухни в переднюю избу, и я предложил Теодору отдохнуть. Он улегся на высокую металлическую кровать и тотчас уснул, на боку, подложив руку под щеку. Все мы вышли во двор и не тревожили его. Примерно через час он поднялся и грустно сказал: «Я хотел бы здесь остаться…» А потом, после долгой паузы, добавил: «Вам повезло, коллеги: вы здесь прикасаетесь к жизни напрямую…» Опять пауза. «Но я ведь тоже не в стороне — помог завертеть всю эту историю». И по своему обыкновению громко и заразительно захохотал.

Потом мы отправились знакомиться с нашими информантами, потом посетили местное начальство. Потом, уже к ­вечеру, проводили Теодора в город. А сами остались в деревне. Остались потому, что программа Крестьяноведческой экспедиции была рассчитана не на дни и недели, а на годы.

По ее окончании начался Второй крестьяноведческий проект, где тоже удалось всласть поработать. И до сих пор многие тогдашние шанинские добровольцы не могут решиться завершить свои исследовательские погружения в заметно скудеющие, но по-прежнему прекрасные деревенские пространства.

С той поры прошли годы, сменилось человеческое поколение, но тридцатилетней давности экспедиционно-аналитический импульс, посланный Теодором Шаниным, продолжает сохранять свою изначальную мощность и животворную энергетику. Так связываются времена. Так создаются традиции. Так хранятся люди и имена.

* * *

Александр Пушкин, празднуя очередную лицейскую годовщину, в своем «19 октября» вспомнил одного из любимых своих наставников:

Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень…

Сказанное поэтом я с благодарной памятью отношу к Теодору Шанину, создавшему и взрастившему меня и моих крестьяноведческих коллег.

Наталия Демина, научный журналист:

Мне кажется, что Теодора я впервые увидела в 1999 году, когда пришла делать с ним интервью для газеты «Яблоко России». И я сразу подумала: да это же живой Леонардо да Винчи! Потом пришла еще раз, и Теодор пригласил меня на крестьяноведческий семинар. Я увидела этот формат свободной неформальной дискуссии равных — рыцарей круглого стола — хотя стол не всегда был круглым. Затем я решила пойти в Шанинку поучиться на факультет социологии, хотя поначалу мне казалось, что я для этого уже достаточно стара. «Теодор, мне 30 лет, уже поздно учиться». Шанина «мои сентенции о старости» очень развеселили, и он меня поддержал. Ведь это он заразил меня интересом к социологии.

Как-то мы с ним пили чай, и Теодор спросил: «Какой чай ты любишь?» Я сказала, что мне всё равно, я люблю любой. Британская душа Теодора не выдержала: «Как любой?! Чай же очень разный», — и предложил мне чай с бергамотом. (Тут вспоминается сцена из фильма, в котором Джулия Робертс специально приготовила и потом попробовала кучу блюд из яиц, чтобы понять, какое же блюдо ей нравится и чего она в жизни хочет, если не оглядываться на мнение близких и друзей.)

Теодор был очень разным: начальником, коллегой, другом, и порой у меня возникали какие-то обиды на него. Но было и понимание, что Шанин в каком-то смысле античный небожитель, и как истинный Зевс он мог и помочь ближнему своему так, как никто больше не поможет, а мог посчитать проблемы земных людей не стоящими его внимания. Однако Теодор никогда не был высокомерным и величие своей личности не нес как корону. Он был очень искренним, заразительным в своей тяге к жизни и к новым знаниям, и встречи с ним в Московской школе были сродни припаданию к живому источнику и мудрости, и юмора, и парадоксальности. И он никогда не врал и не лицемерил. Хорошо, что он был!

Из слов прощания с Теодором Шаниным 7 февраля 2020 года

Александр Филиппов, профессор ВШЭ, декан факультета социологии МВШСЭН в 1997–2003 годах:

Мы здесь друг другу говорим «друзья», это правильно, но Теодор сказал бы «коллеги». Это то, что было специфично для него и для всех тех, кто работал в Московской школе. Я не могу избавиться от этого слова. И я ловлю себя на том, что, когда пишу письма своим студентам и магистрантам, то начинаю со слов «Коллеги, …». Откуда это взялось? Это взялось от Теодора. Я ловлю это как то, что появляется в письме, но и что хочется говорить. И я постоянно слышу его интонацию, его голос. Думаю, не я один ловлю себя на том в последние дни, что я всё время слышу его голос, его совершенно незабываемую интонацию.

И вот здесь, сейчас у меня абсолютно отчетливое ощущение, я понимаю, что этого в принципе не может быть, но ощущение не­обыкновенно сильное… что он послушает-послушает, что мы тут говорим, потом ударит деревянной колотушкой, которую мы хорошо помним, которой он открывал и закрывал заседания Сената, и скажет решительным голосом «Хватит!», немного недовольным, заставлявшим иногда и вздрагивать, голосом, но имевшим что-то симпатическое и притягательное, и скажет «Нужно работать!» и еще что-то произнесет. И произнесет, как он любил говорить: «Да процветает академия», поставит точку и отправит нас в дальнейший путь к новым рубежам.

Но во всех принципах, которыми он руководствовался и о которых многие говорили, всем тем, кто знал его лично, кто провел с ним в общении достаточно много времени, стоит иметь ввиду еще одну вещь. Не принципы как таковые, ни даже самые правильные дела, ни замечательные институты сами по себе не могут сделать того, что может сделать человеческая личность в ее иногда мелких повседневных проявлениях.

От интонации, поворота головы, от того, на что он обращает внимание, чему готов сочувствовать, над чем смеяться, создается большая культура академической повседневности, в которую ты входишь, не замечая того, что ты сам глубоко переменился. Все те, кто прошел через это общение, продолжают волей или неволей, а я надеюсь, что волей, нести это дальше. Это то, что в нас, в академии, в университете, передается из рук в руки, не через книги, не через сами по себе лекции, семинары или правила.

Теодор был не просто сам по себе замечательной личностью. Он находился, как сказал бы Георг Зиммель, «на скрещении социальных кругов», он был учеником великого Шмуэля Айзенштадта (Shmuel Noah Eisenstadt, 1923–2010), которого он привозил в Московскую школу. Он был не сильно младшим современником великого Зигмунта Баумана (Zygmunt Bauman, 1925–2017), он с ним был хорошо знаком, слушал его советы. Он очень сильно повлиял на… и в свою очередь испытал влияние великого факультета социологии Манчестерского университета, где он несколько раз был деканом и откуда при­возил в Россию много коллег.

Это те личные вещи, те, что невозможно выразить словами, но это вещи, без которых нас бы всех здесь не было. Мы не были бы такими, какими мы стали, какими мы становились благодаря Теодору. Не было бы этого влияния, не было бы дальнейшего развития социальных наук, социальных практик в России.

Я думаю, что мы отдадим должное Теодору помимо всего прочего, если будем культивировать в себе эту память о важном личном опыте становления в академии, в Московской школе, в новой парадигме социальных наук в России. Моя благодарность Теодору безмерна. Прощай!

Дмитрий Рогозин, социолог, декан факультета социологии МВШСЭН в 2003–2005 годах:

Теодор — великий человек, и встреча с ним изменила каждого из нас. За последние дни было сказано много слов, которые можно продолжить. Упомянуть о его поразительной интуиции и внимательности к людям, о точности и простоте суждений, о следовании договору и необычайному, бескомпромиссному чувству справедливости. Рассказать можно о многом, но я бы хотел обратить внимание на одну, казалось бы, мелочь. Теодор был прежде всего мастером диалога и разговора с несогласными. Это один из немногих людей, с которым можно было не соглашаться. Даже не принимая твою точку зрения, Теодор был готов слушать, говорить, принимать твое несогласие и через это принимать и понимать тебя.

Мой учитель Геннадий Семёнович Батыгин в шутку говорил, что «самое постыдное для научного сотрудника — петь хором». Кто-то возмущался: «Как же, хоровое пение — очень важно». Возмущался и не понимал одну из важнейших концепций Шанинки, связанную с тем, что «мы не шагаем строем». Не идем в светлое будущее, не тянем в него остальных, не навязываем свою правду. Мы очень разные и противоречивые. Часто враждуем, не понимаем чужих аргументов, отказываемся принимать общие резолюции. Это может показаться странным, это может показаться слабостью. Но Теодор учил нас, что в этом противоречии есть наша сила, наше умение держать сольную партию, когда обстоятельства склоняют к хоровому пению.

Сила индивидуального выбора, личного противостояния питается публичностью. Не может быть личного высказывания в кулуарах, шепотом. За закрытыми дверьми. Гласное несогласие — основной мотив деятельности Теодора. Оно должно осуществляться здесь и сейчас, должно произноситься в лицо, без обиняков и скидок, без уступок и страха. Только тогда начинает выстраиваться некая линия, которая со стороны кажется невозможной, невероятной, сбивчивой и противоречивой, — линия открытого диалога. Именно потому, что Шанинка, собрала несогласных людей, у которых есть позиция, но которые всегда готовы на диалог, я верю, что Шанинка будет продолжаться, несмотря ни на какие события, несмотря на внешнее давление. Пока мы открыты и решительны, мы — наследники Теодора.

За тот короткий век для высшего учебного заведения, который прожила Шанинка, она много раз сталкивалась с различными позициями: слабых и сильных, влиятельных и стремящихся к влиянию. Государство то любило и поддерживало, то пыталось закрыть, высказывало пренебрежение к международному статусу университета. Но Теодор никогда не прекращал открытый диалог даже с теми, чьи взгляды не разделял, чью позу считал лицемерной, а убеждения лживыми. Потому что не важно, кто перед тобой, важно, готов ли он разговаривать. Готов ли слышать аргументы, а не плыть по реке эмоций, при этом не забывая и об эмоциях, потому что на одной аргументации, сухом формализме далеко не уплывешь.

Злость, раздражение, недоумение и смех, ирония, вдохновение в равной степени помогают жить и думать. Помогают заводить друзей и поддерживать дружбу, помогают быть рядом с врагами. Помогают удерживать мысль даже тогда, когда для других ничего нет, кроме отчаяния и слез. Теодор учил нас борьбе, протесту и противостоянию. Не ради собственного величия, не ради величия близких, а ради общей правды, поскольку открытое, осмысленное действие важно не только друзьям, но и врагам, важно всем. По большому счету врагов попросту нет. Есть глупые, недалекие люди, есть не­уклюжие обстоятельства — и только. Называя себя атеистом, в этом Теодор был куда ближе верующим людям, чем многие священнослужители.

Протест как таковой может быть только в диалоге, а ни в коем случае не в наклеивании на людей ярлыков, не в призывах к нерукопожатности, бойкоту, молчанию. Потому и состоялось то чудо, я по-другому не могу сказать о Шанинке, чудо реального образования, совмещения британской и российской образовательных программ, которое одним казалось невозможным, другим — неуместным. Состоялось чудо реальных полевых исследований, наблюдений, интервью. Многие и сейчас заведут речь об административном давлении, общественном мнении, ангажированности как причинах невозможности полевых исследований в России — отчасти они будут правы. Теоретически в России социальные исследования невозможны, практически они проходят, и Шанинка стоит на фронтире открытых и осмысленных исследований.

Мы видим, что можно учить и учиться, исследовать и понимать, доверять и любить. Мы видим, что возможно преодолевать тлен молчания, кулуарности и нерукопожатности, тлен политического противостояния. Мы видим, что возможно преодолеть саму смерть. Потому что пока мы открыты, пока будем длить общение с Теодором, переслушивать его лекции и выступления, перечитывать книги, Теодор останется жив. Оставаясь британским подданным, атеистом, социалистом и ученым, Теодор стал другом стольким непохожим и несогласным с ним, что нет никакого сомнения в иллюзорности и беспочвенности любых подобных определений. Открытым диалогом Теодор стер мнимые различия, обнажил их неопределенность. Теодор — великий человек, и встреча с ним изменит еще многих.

Фото Валерия Виноградского