Наука в мире через 50 лет

В канун юбилейного номера нашей газеты мы попросили наших авторов помечтать и сделать прогноз, какой будет наука в мире через полвека. Александр Марков и Елена Наймарк, семья научных сотрудников, решили сделать это, не подглядывая друг у друга. Похоже ли их видение? Об этом судить читателю.

Александр Марков, палеонтолог, лауреат премии «Просветитель»

Попытки предсказать будущее (цивилизации в целом или науки в частности) — занятие бесперспективное. Вряд ли нужно напоминать о том, как редко сбываются подобные прогнозы. С другой стороны, это так увлекательно — конечно, если подойти к делу по-честному, а не просто воспользоваться «универсальным рецептом прорицателя» (то есть на краткосрочную перспективу дать прогноз «всё будет примерно как сейчас», а на долгосрочную — «всё будет совсем иначе»). Мне самому страшно интересно, что будет через 50 лет, поэтому попробую порассуждать. Или, скорее, пофантазировать, потому что темы, которые неизбежно придется при этом затронуть, далеки от области моей специализации. Посмотрим, куда это нас заведет, но только прошу читателей не относиться к сказанному слишком серьезно.

Начну с того, в чем я совершенно уверен: не стоит даже пытаться прогнозировать будущее одной только науки в отрыве от всего остального. Наука — это порождение и составная часть общества, цивилизации, культуры. Да, наука может быть «двигателем прогресса», она может влиять на исторические перспективы, но еще сильнее она сама зависит (и в дальнейшем зависимость будет только усиливаться) от множества факторов, связанных с демографией, экономикой, общественной моралью, политикой и экологией. Пожалуй, это пять самых важных групп факторов, которые будут в обозримом будущем определять развитие цивилизации в целом и науки в частности.

Мы — 11 млрд землян

Начнем с демографии. Глобальные демографические тенденции, возможно, лучше всего поддаются прогнозированию. Хотя и здесь, конечно, целая куча проблем и неопределенностей. Но всё же есть хорошо разработанная теория демографического перехода, его механизмы в общих чертах понятны, есть относительно надежные данные по многим странам и регионам за много лет. Поэтому прогнозы, публикуемые такими солидными организациями, как ООН, скорее всего, чего-нибудь да стоят. С большой вероятностью ситуация до конца века будет развиваться примерно так, как показано на рис. 1.

К концу столетия рост населения Земли застопорится около 11-миллиардной отметки. Спасибо демографическому переходу! Это не очень страшная цифра. Сегодня нас уже около восьми миллиардов. А если бы, для сравнения, вся поверхность суши была заселена так же густо, как город Нью-Йорк, то на Земле поместился бы триллион человек. А если как Москва с Новой Москвой, включая Троицк с окрестными лесами, то 700–800 миллиардов. Такой судьбы мы избежим. Прокормить 11-миллиардное население при современном уровне сельскохозяйственных технологий вполне реально, даже с учетом предполагаемого негативного влияния климатических изменений на сельское хозяйство (рис. 2).

Интересен расклад по регионам. Эти 11 миллиардов человек будут включать около пяти миллиардов азиатов, свыше четырех миллиардов африканцев, один миллиард европейцев с североамериканцами и менее миллиарда латиноамериканцев. Рост населения Азии должен прекратиться уже лет через 30. Главное изменение по сравнению с сегодняшним днем — многократный рост населения Африки и, соответственно, доли африканцев в глобальной популяции Homo sapiens. Доля лиц европейского происхождения станет не то чтобы пренебрежимо малой… хотя ладно, давайте уж начистоту: она станет пренебрежимо малой. И это обязательно скажется на вкладе «западной цивилизации» в мировую культуру и науку. Конечно, этот вклад мог бы остаться большим, если бы богатые западные страны смогли удержать лидирующие экономические позиции. Но они вряд ли смогут.

Экономика — сложная, развитая наука, в которой я разбираюсь на уровне «читал популярные книжки А. Аузана и К. Сонина». Поэтому не буду вдаваться в неведомые мне детали и сложные механизмы. Но всё же рискну немного пофантазировать. Мы видим, как некоторые азиатские страны на фоне замедления или полной остановки роста населения (что соответствует определенной фазе демографического перехода и во многом связано с урбанизацией и ростом уровня образования: образованные горожане размножаются медленнее, чем неграмотные крестьяне, — это медицинский факт) начинают энергично богатеть, набирая экономическую, политическую, военную и научную мощь.

Ресурсы, которые раньше шли на производство новых людей, теперь направляются на что-то другое, и на науку в том числе. Логично предположить, что по сходной траектории пойдут и другие страны, находящиеся сейчас на более ранних этапах демографического перехода. Так что вслед за великой китайской экономикой и наукой (у которых, вероятно, еще всё впереди) мы вполне можем увидеть через несколько десятилетий начало расцвета великой индийской экономики и науки. А к концу столетия, глядишь, начнут говорить и о великой угандийской и нигерийской экономике и науке.

На мой взгляд, лидерство западной науки (европейских и американских университетов, научных школ, норм научной этики и тому подобного) будет слабеть. Этот процесс может зайти далеко, вплоть до того, что к концу века всякие Оксфорды и Гарварды будут выглядеть провинциальными и отсталыми по сравнению с могучими университетами Нанкина, Бангалора, Лагоса и Киншасы. Впрочем, за 50–70 лет до великих африканских университетов дело вряд ли дойдет, скорее на это потребуется лет 100–120. Но тенденция станет заметна раньше. И надо помнить, что такое изменение баланса (перераспределение могущества и влияния от условного «запада» к условным «востоку» и «югу») будет происходить не только в науке, но и в экономике, политике, идеологии и морали.

Быстрое изменение моральных ценностей

Общественная мораль и идеология — слабо изученные материи, развитие которых крайне трудно прогнозировать, тем более что большинство людей даже не осознает, что мораль в принципе может меняться, равно как и то, что изрядная доля известных им непреложных истин на самом деле не более чем идеологические догмы.

А мораль, конечно, меняется. И меняется быстро. Меня сейчас раскритикуют в клочья, но всё же я осмелюсь заметить, что высказывания, за которые сегодня сотрудника западного университета лишают всех званий, увольняют и предают общественному порицанию (т. е. коллективной травле), лет 50 назад были нормой и воспринимались спокойно даже самыми передовыми борцами за равенство и социальную справедливость. И при этом почему-то большинству людей кажется, что современные моральные нормы и идеалы незыблемы, абсолютны, «были всегда».

Не были. Например, чуть ли не у любого заметного мыслителя, жившего 100 и более лет назад, даже у обожаемого мной Ч. Дарвина, можно найти цитаты, которые выставили бы его перед современным «судом общественности» жутким сексистом, расистом, социал-дарвинистом и вообще моральным уродом. Я уж не говорю про алчного расиста и поработителя Х. Колумба, некогда считавшегося, смешно сказать, великим мореплавателем.

Отсюда — новая, но весьма распространенная тенденция воспринимать чуть ли не всю прошлую историю человечества как нескончаемое безвременье дикости, голода, кровавого мрака, рабства и дискриминации, о котором лучше поскорее забыть. Мы-то с вами, к счастью, живем в более пристойные времена.

Мораль, конечно, меняется не случайным образом. Современные тенденции в общественной морали, характерные для западных стран, явно следуют за ростом уровня жизни, ее продолжительности и защищенности, за снижением смертности и рождаемости.

Так или иначе, старые моральные и научные авторитеты, жизненный опыт, все эти «мои года — мое богатство» сегодня не стоят и гроша. Этому, кстати, способствует и сверхбыстрое развитие науки и техники, характерное для последних десятилетий. Может быть, впервые в истории сложилась ситуация, когда не молодежь учится у старших, а наоборот: «морально устаревшим» старикам, не поспевающим за прогрессом, всё чаще приходится учиться у молодёжи. А население-то стареет: на каждого молодого человека приходится в среднем всё больше людей немолодых. От этого «нажитая с годами мудрость» еще быстрее дешевеет, а молодая энергия и обучаемость, соответственно, дорожают.

Как это скажется на научных традициях, школах, на изначально присущем научному сообществу уважении к опыту заслуженных мэтров? Надо полагать, отрицательно. Наука в целом от этого может стать более энергичной и динамичной, но и более поверхностной, склонной к максимализму, к слишком быстрому ниспровержению старых догм и установлению новых, еще более жестких и нетерпимых к сомнениям. Всё это мы в какой-то мере наб­людаем уже сегодня.

Деспотии vs демократии

Целый комплекс серьезных угроз связан с тем, что наука, как ни крути и каких оправданий себе ни придумывай, все-таки склонна «следовать линии партии», идти на поводу у принятых в обществе моральных и идео­логических догм. Речь даже не про какую-то полузабытую «мичуринскую биологию». Легко осуждать мертвых драконов, а вот современных драконов мы порой вовсе не видим и даже не верим в их существование, искренне принимая принятую в данный момент идеологическую догму за очевидную, вечную и абсолютную истину.

Один из интереснейших вопросов — в какой мере западная цивилизация, постепенно оттесняемая на задворки по непреложным демографическим, экономическим и культурным причинам, успеет «заразить» своими идеалами и верованиями новых мировых лидеров. Скажем, Римская империя сгинула, но многие элементы ее культуры, такие как христианство, перед этим успешно распространились, выжили и потом еще долго влияли на развитие человечества.

Успеют ли аналогичным образом распространиться современные западные идеалы вроде свободы и демократии, гендерного и прочего равенства, обеспокоенности экологическими проблемами, веры в могущество науки? Успеют ли они завладеть умами в тех обществах, которые будут доминировать в мире через 50–100 лет? До сих пор экспорт западных идеалов вроде бы шел успешно (они расползались по миру вместе со смартфонами, «Макдоналдсами» и ростом благосостояния), но процесс подстегивался всеобщим признанием того, что западные страны — «самые передовые», а этому скоро конец.

В политике сейчас один из важнейших процессов — соревнование (экономическое, культурное, научное) между демократической западной цивилизацией и условными «восточными деспотиями», некоторые из которых развиваются так динамично, что заставляют многих сомневаться в неоспоримости тезиса о том, что без свободы и демократии нет прогресса. Это печально, даже трагично, но что поделать? Что будет, если несвободный Китай оставит свободную Америку и Европу по всем статьям (кроме гражданских свобод) далеко позади? Кто тогда поверит, что демократия и свобода всегда лучше, чем деспотизм? Или взять, к примеру, умение справляться с кризисами вроде нынешней эпидемии коронавируса. Кто лучше совла­дает с напастью, Китай или западные свободные страны?

У деспотий определенно есть кое-какие конкурентные преимущества, особенно в непредсказуемой и неблагоприятной окружающей среде. Люди вроде меня, верящие в идеалы свободы, могут только надеяться, что Китай и другие динамично развивающиеся деспотии в ­какой-то ­момент по неким не вполне ясным причинам исчерпают возможности развития и снова отстанут от «свободного мира». А если не отстанут? Демография в целом на их стороне, да и у западной цивилизации и науки всё больше проблем, затрудняющих дальнейшее развитие (о проблемах в западной науке, от общего падения доверия и «кризиса невоспроизводимости» в ряде отраслей до кризиса перепроизводства научных кадров и обострившейся до неприличия конкуренции между учеными за ресурсы, можно было бы написать отдельную статью). В общем, здесь простой моделью явно не обойтись, нужны очень сложные, многофакторные модели, которых нет.

Мир равновесия?

Что касается экологии, включая глобальные антропогенные изменения климата, то эта проблема, при всей ее серьезности, на мой взгляд, в ближайшие десятилетия вряд ли станет определяющей. Я не сомневаюсь ни в реальности потепления, ни в его антропогенных причинах, ни в том, что оно сулит неприятности, равно как и в том, что необходимо предпринимать серьезные шаги для уменьшения его масштабов и сглаживания последствий. Но мир все-таки, как мне кажется, не рухнет из-за климатических изменений, по крайней мере в ближайшие 50–70 лет (рис. 3).

Но есть еще один момент в этой климатической повестке, который меня тревожит. Наблюдаемые быстрые изменения климата — это, пожалуй, самое очевидное свидетельство того, что мы в самом деле вплотную подошли к пресловутым «пределам роста», и человечество больше не может позволить себе свободно развиваться. Как бы ни старались ­авторы ­знаменитого манифеста «Пределы роста», во всех его многочисленных переизданиях, сгладить впечатление обреченности, но когда я читаю его заключительные разделы с описанием желаемого мира будущего (без экономического роста, где производство чего-то нового лишь компенсирует износ старого и т. п.), то не могу отделаться от чувства, что передо мной жутковатая антиутопия, написанная кем-то поизощреннее Стивена Кинга.

Мир равновесия, мир гомеостаза. Будет ли в нем место для науки? Ведь наука — это поиск нового, а отлаженному гомеостатическому механизму (после того, как он обзавелся всеми необходимыми защитами) поиск нового противопоказан. Человечество всегда росло и развивалось, потому что люди, племена и государства конкурировали, рвались к успеху, карабкаясь по головам соседей.

Да, неэтичным, некорректным и аморальным был чуть ли не весь наш путь к прогрессу и нынешнему относительному благополучию. Сможет ли человечество продолжить свое развитие в условиях запрета на рост? А если нет, кому будет нужна наука?

На мой взгляд, одно из лучших размышлений на эту тему содержится в фантастическом романе «Ковчег 47 Либра» Бориса Штерна, астрофизика и по совместительству главного редактора «Троицкого варианта». Кто не читал, обязательно прочтите. А я на этой не совсем оптимистичной ноте прекращаю дозволенные речи. И напоминаю, что всё сказанное — мое личное мнение, не претендующее на истинность и научность, а лишь призывающее к дискуссии.

* * *

↑

Елена Наймарк, биолог, палеонтолог

В современном быстро меняющемся мире (мне кажется безосновательным называть это движение развитием) любые прогнозы будут просто гаданием. Прогнозы сбылись –повезло, а не сбылись — что ж, бывает. Тем более прогнозы на 50 лет. Даже когда начальство просит сдать план работы на ближайшие 10 лет, то это уже выглядит забавной шуткой. У моего отца, по специальности психиатра, был пациент, у которого над кроватью висел краткий план жизни на 10 лет, и этого пациента с его планом показывали молодым врачам-стажерам.

Можно худо-бедно спрогнозировать эксперимент, книгу, круглый стол, но не будущее. Но если начать гадать о будущем, то, наверное, имеет смысл постараться вычленить какие-то сегодняшние тенденции и притвориться, что они могут продолжиться и дальше. Естественно, я могу обсуждать лишь тенденции в биологии, так как об остальных областях науки имею весьма смутное представление. И понятно, что выскажу сугубо личное мнение, основанное на очень ограниченной информации и некотором опыте работы в науке.

Наука — коллективный труд

На мой взгляд, главное, что происходит в мире, — это рост населения. Число людей достигло такого уровня, что даже в науке, где вроде бы должны цениться талант и экспертные знания, количество ученых становится важнее их профессионального уровня. Если кто-то что-то умеет делать, то всё пойдет в копилку общего проекта, общей задачи, общей работы. 20 лет назад статьи в научных журналах были другими: они фокусировались на каком-то одном открытии, сделанном одним специалистом или небольшой группой. Теперь же обращают на себя результаты работы больших коллективов по 20–100 человек, именно такие публикуются на страницах высокорейтинговых журналов.

Коллектив имеет преимущество перед одиночками по многим причинам. Во-первых, коллектив соединяет разностороннюю информацию и знания. Чтобы выполнить работу на современном уровне, нужно использовать разные методы, техники и приборы. Одному специалисту никак не справиться. Во-вторых, современная наука оперирует огромным количеством данных и информации, чтобы их собрать и обработать, требуются тысячи человеко-часов, в одиночку такого уже не потянуть. В-третьих, на интересный проект требуются немалые деньги, а их скорее дадут коллективу, чем одиночке или малой группе.

И в конце концов, в научной работе нужна скорость, чтобы твою гениальную идею не опубликовали другие, работающие целым слаженным коллективом. Время написания гениальных открытий на четвертинке листа уйдет в прошлое. Естественно, в каждом коллективе умники будут иметь известный вес, но двигателем научных событий, по-видимому, будут не они. Трудно представить, что наука снова превратится в занятие для гениев-затворников, вернее, будет другое: она, как и всякое дело, требующее коллективной организованности, превратится в гильдию узкоспециализированных ремесленников, управляемых иерархией чиновников.

Когда научный результат является плодом коллективных усилий, то снижается личная ответственность за конечный результат. А раз так, то и критерии качества и достоверности полученного знания тоже снижаются. Некоторым уже стало даже казаться, что можно наскоро порыться в литературе последних лет и получить полное представление о предмете. Однако такое представление в подавляющем большинстве случаев оказывается совсем не полным и ужасающе поверхностным. Но из-за снижения критериев качества и такое уже видится вполне приемлемым. И как следствие, экспертное знание заменяется приблизительным представлением. Выходят не только популярные книги такого рода, но и множество научных статей в рецензируемых журналах. Это общая беда, которую понимают многие ученые. Поэтому, скорее всего, данная ситуация будет каким-то образом меняться, причем в лучшую сторону, ведь если что-то людей не устраивает, то они не оставят всё как есть.

“Publish or perish” 2.0

Возможно, изменится схема рецензирования научных работ, чтобы отфильтровать не только недостоверные результаты, но и набежавшую бестолковую пену. Наверняка придумают, как при гигантском информационном потоке оценивать результаты научно-изобретательской работы, когда требуется соблюсти баланс между содержательностью и демократичностью процесса обнародования результатов и при этом по-настоящему важное отделить от второстепенного. Так что, я думаю, будет меняться процесс оценивания результатов научной деятельности.

Сейчас демократичность процесса публикации, естественно, прописана во всех правилах, но в реальности сильно страдает. Как известно, на публикацию своей работы в хорошем журнале нужно затратить много сил и нервов. Тут требуются терпение, железное здоровье, лексическая изворотливость, очень желательны связи в журнальном мире и личные знакомства в своей области. Публикации в таком журнале приносят дивиденды в виде денежных грантов и различного рода сотрудничества.

Иногда думаешь о наивных представлениях молодости, когда наука виделась оазисом чистого знания, открытие — целью, а публикация или изобретение — его естественным материальным проявлением. Само знание казалось бесценным. В этом наивном идеале я никак не могла учесть фактор конкуренции (даже не подозревала о его существовании) и денежных затрат на исследования. Сейчас наука, как и любое дело, движется очень быстро за счет конкуренции, получая в нагрузку все негативы конкурентного движения. На каждом шаге главное выиграть любой ценой: первыми опубликовать недоделанную работу, красиво описать бессодержательные результаты, выступить публично с недоказанными теориями, быстренько написать плохую популярную книгу…

При этом самоценность добытого знания отходит на второй план и даже как-то забывается. И опять же, хорошие специалисты в гонке за грантами, известностью, публичной пропагандой собственных идей держат в уме непреходящую цель своей деятельности — бесконечный интеллектуальный квест. Трудно предугадать, как ученые справятся с необходимостью участвовать в конкурентной гонке, не принижая настоящей цели своих занятий, но этот неприятный аспект сегодняшней науки никак не может остаться без изменения.

Голос ученого тоньше писка?

В настоящий момент наука несколько подрастеряла общественное уважение. Меня недавно в разговоре спросили — вы занимаетесь наукой, значит, вы очень умная? Я удивилась и растерялась, потому что наука уже давно считается не уделом всезнаек, а прибежищем непрактичных фантазеров. Ответила, что умной меня считает моя мама, и меня это устраивает. Но, так или иначе, тенденция к пересмотру взглядов на науку и ученых сейчас налицо. В этом я вижу не столько отсутствие научно-технических достижений — их как раз более чем хватает, сколько переориентацию людей на другую систему ценностей. Экспертное знание перестало иметь вес, зато стали громче звучать личные представления каждого человека по любому вопросу.

Действительно, когда людей стало много и когда стали учитываться чаяния каждого отдельного человека (посмотрите на рекламу, нацеленную на личность: «Ведь ты этого достоин/достойна», «Позаботьтесь о вашем ребенке» и т. д.), когда объявили, что мнение каждого имеет значение — и не хуже других, то все люди стали немедленно его высказывать. Ведь хорошо известно, что человек любит поговорить о себе и высказать собственное мнение, а вот выслушать чужое мнение — это трудно и неинтересно.

Поэтому в современном крикливом равноправии голос ученого попросту тонет. Чтобы он был услышан, знаний мало, требуются особые черты личности, особая харизма. А эти качества не так уж часто встречаются среди ученых, и обаяние чистого знания не всегда коррелирует с обаянием личности. Думается, что уважение к ученым не будет сильно расти, скорее наоборот, потому что пока не видно для этого особых предпосылок: знание перестает цениться, его добыча трудна и малооплачиваема, потолок карьерного роста низок, он предопределен структурой научной организации.

В связи с этим, вероятно, в биологических науках будет занято все больше женщин — именно они идут на трудную, требующую терпения и навыков кооперации малооплачиваемую работу без особых карьерных перспектив. Талантов и творческой энергии у женщин более чем достаточно, так что я ничуть не сомневаюсь, что они справятся.

Постановка научных задач и сейчас сильно завязана на общественное мнение, а в дальнейшем эта зависимость только укрепится. Ведь если наука станет обычной организацией с сильной конкуренцией, то очень выгодно привлекать на свою сторону общественное мнение. При этом каждый ученый понимает, что при постановке научной задачи общественное мнение может иметь лишь второстепенное значение, а на первое место нужно ставить содержание реального биологического явления плюс этическую ответственность перед человечеством.

Была такая история: телевизионщикам велели показать, как ученые бездарно тратят народные денежки. Тогда, в начале 2000-х, общественное мнение почему-то обратилось против науки. Телекоманда нацелилась на один конкретный проект, он касался изучения эволюции фруктовых мушек дрозофил (их тысячи видов, и они очень быстро эволюционируют, причем виды мух различаются, наподобие пестиков и тычинок у растений, по своим половым органам, по пенисам самцов).

Выбор телевизионщиков определило название — «Изменчивость пенисов дрозофил в свете их эволюции». Телевизионщики вовсю поиздевались над учеными, показав, как эти бедолаги месяц за месяцем разглядывают мушиные пенисы, жируя на деньги налогоплательщиков. Ясно, что задание было выполнено блестяще, и общественность осудила анекдотические занятия ученых. Этот микропример показывает, насколько общественное мнение может быть далеко от понимания истинного смысла научной деятельности.

Загадка Homo sapiens

Между тем многие самые интригующие научные вопросы напрямую связаны с общественными запросами и мнением. Рост населения поднимает интерес человека к самому себе, к собственной демографии и к собственной истории. Поэтому быстрыми темпами идет (и эта тенденция в будущем только усилится) накопление знаний по антропологии и генетике человека, медицинской и эволюционной генетике.

Прагматическая ценность медицинского направления будет способствовать развитию и более академического, эволюционного, направления. Нужно понимать, что люди чиновничьего мира, как и общество в целом, понимают науку с позиций сиюминутных практических потребностей, давая деньги на проекты той или иной медицинской значимости. Однако в дальней перспективе накопление генетических знаний даст представление о природе человека, а ведь именно это и есть настоящая тайна.

Человек — существо биологическое, но каждый биолог, даже тот, которого подозревают в излишнем редукционизме, понимает, что человек не обезьяна, он обладает удивительным биологическим свойством/свойствами, позволившими ему завоевать мир так широко и полно, как удавалось, пожалуй, только вездесущим микробам. Мы пока не понимаем, что это за свойства. Но можем сформулировать содержательную задачу, и ее решение — это уже выполнимое дело будущих поколений.

Всё это вроде бы понятно, но сейчас из-за общественного мнения даже в медицинской генетике очень трудно изучать различия, связанные с расами, или, точнее сказать, с географическими популяциями человека. (Содержание старого термина «раса» никак не соответствует сегодняшним знаниям о географических подразделениях человечества.) Если затеять такой проект, то тебя сочтут расистом, скажут, что все биологические различия выдуманы фашистами, денег не дадут, да еще ославят на весь мир. Хотя очевидно, что различия между человеческими популяциями есть.

Или же взять исследования поведенческих и биологических различий мужчин и женщин — это тоже малоуважаемая тема в научном мире, хотя и здесь очевидно, что различия имеются. Пока их изучение сильно тормозится общественным мнением, а оно зачастую далеко не только от складной картины мира, но и от здравого смысла. Какова суть различий разных групп людей, даже двух людей друг от друга, что они означают, какова роль генов, воспитания, культуры и окружения, истории? Вот вопросы будущих исследователей, которым предстоит сбросить паранджу ложной политкорректности. Ученым будущего придется это сделать, потому что вопросы важнейшие и очень волнующие, а ответы в действительности не предполагают ничего обидного или неэтичного.

Очень надеюсь, что научной братии удастся справиться с уродливым наростом политкорректности, диктуемой общественным мнением. Как совладают с этой проблемой они, будущие, я даже вообразить не могу. Вероятно, с помощью специальной общественно-научной казуистики, которая на короткое время станет необходимым инструментом по налаживанию связей с общественностью и формированием общественного мнения.

Большую неопределенность в будущее науки вносят демографические тенденции, видимые уже в современности. Самый быстрый рост населения сейчас в Африке и в Азии. Скорее всего, именно там сосредоточится основной экономический рост, а следовательно, туда сдвинется научный маятник. Трудно сейчас представить, как будет развиваться наука в Африке, ведь сейчас и образование, и наука занимают низкие позиции в системе ценностей африканского населения. Но все меняется, и ситуация с наукой и образованием в Африке тоже. С моей верой в человечество я бы хотела надеяться, что африканская наука будет двигаться в неожиданно интересном и совершенно новом направлении. Что же касается китайской и, например, индийской науки, то тут не приходится сомневаться в ее перспективности: эти народы умеют трудиться, творить и добиваться результатов. Вымирающим европейцам будет чему у них поучиться.

Вузы: спрос vs предложение

Если говорить о системе научного образования, то тенденция к укрупнению вузов, которая идет сейчас по своим экономико-политическим соображениям (суть их мне совершенно непонятна), будет продолжаться. Сегодня среди молодежи западного мира стало модно получать высшее образование. Не только модно, но и доступно, потому что уровень жизни вырос, и родители могут и содержать детей-студентов, и даже оплачивать их образование. Преж­де немногие могли себе такое позволить. Да и срок получения вузовских корочек сократился: не пять-шесть лет, а всего три-четыре года бакалавриата, и вот молодой человек с полным правом может писать в своей анкете о наличии высшего образования.

Массовое стремление и доступность образования требуют соответствующего предложения: чтобы было много вузов на любой вкус и кошелек. Они и появятся — по разным специальностям, в основном платные (а иначе зачем огород городить, на то он и спрос), но, по всей вероятности, дающие дешевое, но не слишком качественное образование. Вузы, способные дать качественное образование, будут бороться за свои права, чтобы государственные дотации на образование не размазывались на множество мелких, плохо организованных институтов.

Так как спрос диктует предложение, то единственный выход — создавать очень крупные вузы с достойным образованием. Такая ситуация сейчас складывается с университетами в Британии, где профессора крупных вузов уже год бастуют (отменили занятия) из-за не слишком удачно принятых законов, уравнивающих дотации крупных вузов и мелких некачественных образовательных учреждений. Но забастовки британских профессоров — это только первые сигналы об идущих подспудно глобальных процессах.

Вместо резюме

Полагаю, что в будущем снизится объем госфинансирования науки. Хотелось бы избежать политики приоритетных направлений, которая напрашивается в условиях дефицита финансирования науки. Политика приоритетных направлений не предполагает широких междисциплинарных проектов: если одна часть проекта развивается, а другая заброшена, то хорошего результата ждать не стоит. Остается лишь возможность межгосударственной кооперации, но кто его знает, куда заведут человечество политики.

Как видите, мои представления о будущем науки в целом оптимистичны, так как я не считаю, что наука исчезнет вовсе, хотя в принципе и такое возможно. Она не исчезнет, потому что является частью имиджа цивилизованной страны. Но ее роль в обществе и отношение к ученым резко изменятся. И скорее всего, к худшему, просто потому что настоящая наука — это трудно, а люди, как известно, ленивы и нелюбопытны.

1. Kamimura Y. Copulation anatomy of Drosophila melanogaster (Diptera: Drosophilidae): Wound-making organs and their possible roles. Zoomorphology. 2010;129(3):163-174. doi.org/10.1007/s00435-010-0109-5