— Был ли у вас в юности выбор идти в науку или не идти? Ваши родители не мечтали видеть вас физиком? Или лирика сразу победила?
— Как-то очень рано стало понятно, что я совсем не про науку. Эмоциональная сфера явно преобладала, учили музыке, мечтал стать артистом… Родители, так уж получилось, оба несостоявшиеся гуманитарии. Мать, выпускница Гнесинки, «переиграла» руку и потеряла эту профессию, отец — меломан и книгочей — хотел идти на истфак, но ко времени поступления выяснилось, что он сын врага народа, и ни о каком МГУ речи уже не шло; поступил в энергетический… Гуманитарная наследственность пробилась во мне с перебором — я слышать не мог о физике, а по химии даже получил тройку в четверти… Это был настоящий семейный позор.
— У вас есть прекрасное эссе об актуальности Оруэлла [1]. И в нем слова, что «настоящая победа антиутопии — в том, что она не сбылась». Карантинные меры, которые сейчас предпринимаются, повернули концепцию Большого Брата другой стороной, и антиутопия становится даже вполне желанной. Теперь Большим Братом каждый должен стать для каждого, чтобы вирус остановился?
— Неплохо бы стать Большим Братом для себя самого. История с коронавирусом — вполне тестовая для человечества и различных политических систем. На этом разломе очень хорошо видно и отдельных людей — и самоотверженность, и подлость, и глупость… Вот и посмотрим. Мне кажется, как это ни странно звучит, что всё происходящее сейчас — в пределах вчерашней нормы, просто эта вчерашняя норма (смерть стариков от первой попавшейся инфекции) перестала устраивать человечество! Добавьте к этому информационную прозрачность мира: раньше мы бы просто не знали, отчего помираем, не представляли бы себе масштабов бедствия, не начинали бы утро с новостей из итальянских госпиталей и немецких и израильских лабораторий…
— Если представить идеальную Болдинскую осень, то какими итогами работы вы бы гордились?
— Гордость — это вообще не ко мне, но Болдинская осень — это ведь что-то невероятное даже по пушкинским меркам. К этой мерке нормальному человеку не надо даже подходить близко: впадешь в самоуничижение. Несколько раз за жизнь мне случилось ненадолго стать выше и лучше себя самого, то есть в принципе ощущение «ай да сукин сын» мне знакомо… Но всё это — применительно к собственной мерке.
— В этом номере газеты мы просим наших авторов помечтать, предположить, каким будет мир и наука через 50 лет. Как, по вашему мнению, изменится театр через 50 лет?
— Надеюсь, выживет человеческий театр — люди, людям, про людей. А назойливая демонстрация режиссерских понтов останется в прошлом как тупиковая ветка развития.
— И, соответственно, драматургия?
— Драматургия — дай ей бог — будет реагировать на изменение социальной проблематики, типажей и интонаций, но… Великий Пётр Фоменко разбор почти каждой пьесы начинал словами: «Начнем с того, кто кого любит». И представить себе, что кто-то вытеснит со сцены Шекспира, Островского и Чехова, мне трудно.
— Каким будет актер через 50 лет?
— Хороший актер всегда будет немножко животным — на театре это ведь похвала… Притягательная, мощная, уникальная биология — это всякий раз чудо. Но лучше Евстигнеева актера всё равно не будет.
— Допускаете ли вы участие на сцене роботов-андроидов?
— Зачем?
— Если же посмотреть не в будущее, а в прошлое. Как театр и драматургия изменились с 1970 года? Было ли что-то в этом театре, что безвозвратно ушло, но по чему вы тоскуете?
— Мне повезло: юность пришлась на золотой век русского театра. «Современник», БДТ, Эфрос, Фоменко, Таганка, ранний Васильев… Я занимался в студии Олега Табакова, сидел на репетициях у Анатолия Эфроса, преподавал на курсе Леонида Хейфеца… Не то чтобы тоска, но как не ностальгировать?!
— У Якова Волчека была добротная советская пьеса об ученых «Физики-лирики», которая в 1960-х в постановке А. Гончарова шла в Театре на Малой Бронной, а сейчас, на мое удивление, увидела ее в репертуаре Национального академического драматического театра Беларуси (в главной роли — Ростислав Янковский) [2]. Во МХАТе шел спектакль «Копенгаген» по пьесе Майкла Фрейна с Олегом Табаковым в роли Нильса Бора. А у вас никогда не было идеи написать пьесу об ученых?
— Нет, я благоразумно пишу только о том, что хорошо знаю, иначе можно быстро попасть в положение персонажа Марка Твена, который взялся редактировать сельскохозяйственную газету… Недавно в РАМТе смотрел новую пьесу Тома Стоппарда «Проблема», посвященную проблемам научной этики… [3] Даже как зрителю мне было это сложновато.
— С чего у вас начинается работа над текстом? На ком вы его тестируете (удался — не удался)?
— Пьеса начинает с образа, сюжетной зацепки, метафоры. Какой-то первый импульс, который детонирует внутри, и по этой детонации понимаешь: о, вот оно. По собственному смеху понимаешь или мурашкам… А тестирую я свои тексты на жене, ее не жалко. Если она 35 лет терпит меня, потерпит и мои тексты.
— А было ли хоть раз научное открытие, которое бы вас искренне взволновало и вы полезли про него гуглить?
— С ходу не вспомню. Помню, когда-то поразила информация о конечности Вселенной. Не помещается пока в мою гуманитарную голову, что ВООБЩЕ не будет жизни — нигде.
— Вам интересна какая-то форма научной популяризации? Занимает ли наука определенное место в вашей жизни? Какая область науки наиболее интересна?
— Книги, которые получают премию «Просветитель», созданную Дмитрием Зиминым, я посматриваю иногда, приходя к ним (не скажу, что штудирую). Прочитал первую книгу Юваля Харари, но это была форма эпидемии: все болели, и я тоже.
— Кажется, в нашей стране не только «поэт в России — больше, чем поэт», но и драматург. Ощущаете ли вы себя продолжателем дела Евгения Шварца и Григория Горина? Можно ли сказать, что вас троих объединяет тезис «убить Дракона»?
— Ощущать-то ощущаю, но тут гораздо интереснее взгляд снаружи. А старик Дра-дра, как мы видим, бессмертен, знай только меняет головы. Но убивать надо, конечно. В душе, как и заповедано Шварцем. Мы же играем вдолгую, а «работа кропотливая, хуже вышивания»…
Виктор Шендерович
Беседовала Наталия Демина