Карантин — морской, сухопутный и любовный

Побывал я в Самарканде.
Там, где Гур-Эмир сверкает
Голубыми изразцами,
как холодное стекло.
Оказался в карантине.
Так бывает, так бывает!
Доложу вам:
«Это время незаметно утекло».

Е. Б. Рейн. Карантин (1989)

В сообществах, посвященных русскому языку, обсуждаются новые актуальные слова, каламбурные образования: карантикулы, ковидиот, ковиниалы, карантец (пожалуй, лучшее)… Но разоб­раться со старыми, неожиданно ставшими актуальными словами, возможно, не менее интересно.

Слово карантин практически всю жизнь отсутствовало в активном словаре большинства современников. Смутно вспоминаю фразу «садик закрыли на карантин» — на этом, кажется, всё. Евгений Рейн в стихах о двойной влюбленности («О, брюнетка и блондинка, зоотехник и ботаник»), откуда взят эпиграф, описывает 1960 год. Уже тогда «оказаться в карантине» — довольно странное происшествие, отсюда уверения: «так бывает, так бывает!»

А ведь для человека прошлого — хоть Средневековья, хоть просвещенного XIX века — ограничение передвижения из-за заразы (поветрия, мора и пр.) было частью жизни, с которой сталкивался каждый.

Вообще-то огораживание зачумленного дома или заставы перед зачумленным поселением (чума, моровая язва — главное, самое страшное поветрие, именно она чаще всего стояла за словом мор) применялись на Руси задолго до появления в русском языке слова карантин.

И время появления слова — начало XVIII века, эпоха Петра I; и первоначальное узкое, очень конкретное значение — не случайны. Они связаны с рождением российского флота. Помните, в «Путешествии Онегина» одесский купец идет в порт узнать, «Какие новые товары / Вступили нынче в карантин? / Пришли ли бочки жданных вин? / И что чума? И где пожары?»

Это уже XIX век, и тут речь о пребывании товаров перед выходом на рынок в отведенном помещении — карантине — уже на берегу. Память об этом хранит Карантинная аркада в Одессе. Более ранний регламент морской торговли ряда государств требовал ожидания кораблей, особенно прибывших из зараженных мест, в море недалеко от берега, с товарами и экипажем. Впервые это правило установила Венеция в XIV веке. И русское карантин, и французское quarantaine, и датское karantæne, и немецкое quarantäne восходят к итальянскому quarantena — «40 дней». Именно столько длилось ожидание перед разгрузкой.

Конечно, за столетия регламенты менялись. Ввели требование дополнительного пребывания после схождения на берег — специальный дом для такого пребывания тоже постепенно стал называться карантином. Слово расширяло значение: карантин — это и место, где сидят «приезжающие из заразительных мест» перед въездом в город, и режим, касающийся населения этого города во время «поветрия» и т. п. В мемуарах конца XVIII — середины XIX века такая ситуация описывается вполне регулярно, а само слово, судя по Национальному корпусу русского языка, в несколько раз частотнее, чем сейчас.

А у Пушкина, много путешествовавшего по России, карантин встречается целых 43 раза!

Куда же ты? — В Москву —
чтоб графских именин

Мне здесь не прогулять. /
— Постой — а карантин!

Ведь в нашей стороне индийская зараза.

Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа

Бывало, сиживал покорный твой слуга;

Что, брат? Уж не трунишь,
тоска берет — ага!

(А. С. Пушкин. «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…», 1830)

Вообще-то сначала в русском языке появилось более похожее на итальянский оригинал слово карантена, женского рода. Его мы видим в переводе французского «Устава о воисках морских, и о их арсеналах», вышедшем в Санкт-Петербурге в 1715 году: «Весь тот товар, и рухлядь офицерская, и матрозская, повинна свестися в лазарет, чтоб тамо пробыла карантену [то есть, четыредесятницу] обыкновенную». «Суды же по окурении должни стоять цѣлую карантену…» Кстати, этот устав лег в основу российского Морского устава, утвержденного Петром I ровно 300 лет назад, в 1720 году. Вариативность заимствованного слова — в первое время обычное дело.

У того же Пушкина можно встретить чисто лингвистическое свидетельство обыденности и слова, и ситуации — оттяжку ударения на окончание в стихотворении «Дорожные жалобы». Помните?

Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине́… (1830).

Обыденность не отменяла обрыдлости, тягостности ожидания. Тоска, скука — эти частые спутники слова стали его постоянной коннотацией. Всё вместе привело к метафорическому употреблению.

Например, поэт и драматург князь И. М. Долгоруков (1764–1823) называет карантином свидания со своей невестой во время жениховства, проходившие под строгим надзором «генеральши Ливен», воспитательницы детей императора Павла I. Двадцатидвухлетний Пушкин, в письме С. И. Тургеневу, — кишиневскую ссылку: «С радостию приехал бы к вам в Одессу побеседовать с вами и подышать чистым европейским воздухом, но я сам в карантине, и смотритель Инзов не выпускает меня, как зараженного какой-то либеральной чумою». «Либеральная чума» — еще одна характерная метафора, и, в отличие от обсуждаемой, она, кажется, в ходу до сих пор.

Наконец, в «Миргороде», смеясь над своими скучными персонажами, Гоголь называет «опасным карантином» происшествие с тучным Иваном Никифоровичем, завязнувшим в дверях суда и с большими усилиями из них «вытиснутым».

В более позднее время у слова остались, кажется, исключительно медицинские ассоциации. Как в «Лекарственных стихах» Евгения Кропивницкого, поэта-авангардиста, главы Лианозовской школы:

«…Аконитум, пантокрин, / Йодум, ледум, карантин, / Вирапин, апизартрон / Белис—перум, аспирин…» (1970).

Впрочем, нет! У Бродского «лишь Муза нарушает карантин / и как бы устанавливает пол / присутствующих» («Мужчина, засыпающий один…», 1965).

Пока неизвестны культурные последствия нашего карантина — кроме упомянутых в начале новых слов — но вот в языковом плане у нас неплохие шансы оказаться в конце концов не в каранти́не, а в карантине́. Прямо как Пушкин, запертый холерой в Болдине.

Ирина Фуфаева,
науч. сотр. Института лингвистики РГГУ