«Да здравствует бессильный гуманизм!»

Тридцать лет назад, 11 мая 1990 года, не стало писателя Венедикта Ерофеева. Когда о нем говорят «народный» — немножко лукавят: увы, опросы публики, даже ездящей в электричке по маршруту «Москва — ­Петушки», в среднем дают не слишком оптимистичную картину. Однако если сузить круг и поговорить с публикой читающей, мы убедимся, что здесь Ерофеев действительно «народен», то есть, как и его ровесник Высоцкий, любим и цитируем равно гуманитарной и технической интеллигенцией: великой ерофеевской поэмой восхищались и Юрий Лотман, и Пётр Капица.

Закончивший школу с золотой медалью (единственный в своем выпуске), Ерофеев демонстрировал способности ко всем наукам. Его учительница физики рассказывала, что Венедикт-школьник очень интересовался ее предметом: «В то время я думала, что передо мной стоит будущий физик». Но Ерофеев выбрал другой путь и поступил на филологический факультет Московского университета. После исключения со второго курса МГУ, Ерофеев ­поучится еще в трех институтах, но ни один не закончит: играючи сдавая вступительные экзамены, он вскоре бросал ходить на занятия, да и вел себя по советским меркам вызывающе.

Формальное образование оказалось Ерофееву неинтересным, он заменил его непрерывным самообразованием, удивляя знакомых глубокими и разнообразными познаниями. По воспоминаниям Сергея Шарова-Делоне, его дед, выдающийся математик, член-корреспондент АН СССР Борис Делоне говорил, что рядом с Ерофеевым то и дело себя чувствует «дикарем с острова Пасхи, настолько он образован!» Но, по-видимому, мечта о хорошем сис­тематическом образовании и пиетет к науке у Ерофеева оставались: уже в возрасте за сорок он поступил на двухгодичные курсы немецкого языка и с блеском их закончил. Когда же Ерофеева спросили о лучших современных прозаиках, он почти демонстративно назвал имена не собратьев по художественной литературе, а выдающихся ученых — филологов Михаила Гаспарова и Сергея Аверинцева.

В рукописях Венедикта Ерофеева мы найдем проявления ума, склонного к систематизации и структурированию информации. Сложно сказать: повлияли здесь незаконченные «университеты» или так отразились задатки, которые могли бы сделать Ерофеева человеком науки, но при всей своей хаотической жизни он скрупулезно вел дневники, в которых найдем и аккуратные таблицы с классификацией собранных грибов, и графики дневной температуры, и расчет средней продолжительности жизни писателей XIX века, и многое подобное. А все или почти все свои произведения Ерофеев создавал по четкой и строгой схеме: накапливал материал в записных книжках, продумывал сюжет, аккуратно распределял цитаты по ролям (если речь шла о пьесе) и только после этого начинал писать.

Впрочем, если поверить собственным словам писателя, свою главную книгу «Москва — Петушки» он создал на одном дыхании, без черновиков. Были черновики или нет, но записные книжки Ерофеева за годы, предшествовавшие поэме, частично сохранились, и в них мы находим вошедшие затем в «Петушки» фразы, цитаты и другой виртуозно использованный писателем «строительный материал».

Многие из этих, обычно коротких остроумных фраз, где-то подслушанных или прочитанных, а чаще всего придуманных самим Ерофеевым, так и остались в дневниках, не войдя ни в одно из его произведений. Однако они самодостаточны, и без подборки из этих маленьких шедевров не обходится ни одно собрание сочинений Венедикта Ерофеева. Не удержусь от составления такой подборки и я.

Из записных книжек Венедикта Ерофеева разных лет

Демонстрирую свою нерешимость бороться за идеалы мира и социализма.

Что же ты за человек, если от тебя даже вирусы отворачиваются?

Ратхер Веронский, нравственный проповедник и наставник и духовный целитель Х века: «Племя математиков обитает в Африке и вреда от змей не испытывает».

По телевидению 1/II: «История этого нам не простит. И литература наша этого нам не простит». Надо было добавить: и география нам этого не простит, и органическая химия нам этого не простит, и начертательная геометрия нам этого не простит и пр.

И задавать ленинградцам какие-нибудь дурацкие вопросы. Например: а у вас в Ленинграде чего — в мае тоже 31 день?

Мысли, если и являются, не найдя, за что зацепиться, соскальзывают туда, откуда пришли, не потревожив головы, и не вспугнув душу.

Научись скорбеть, а блаженствовать — это и дурак умеет.

Наш простой советский сверхчеловек.

Желание быть стулом, то есть иметь только ножки и спинку без всякой головки.

Мы так и не прикоснулись друг к другу, я чмокнул ее в запястье, правда, а через полгода она родила пухлую девочку с голубыми глазами.

А то, что я принимал за путеводные звезды, оказалось — потешные огни.

Более или менее лучезарно.

Вместо полноценного шизофреника с агрессивными наклонностями ему подсунули заурядного болвана без всяких бредовых снов и аномалий.

Лишить нашу Родину-мать ее материнских прав.

Я рад, что я, как и моя отчизна, весь сделан из отдельных недостатков и временных трудностей.

Ничто не вечно, кроме позора.

Кто хочет, тот допьется.

А в ответ сказать какую-нибудь гадость, например: «Служу Советскому Союзу!»

Завтра написать Курту Вальдхайму о том, что я признаю независимую республику Гвинею-Бисау. А Курт Вальдхайм мне в ответ телеграмму: «Дурак ты».

Это напоминает ночное сидение на вокзале. То есть ты очнулся — тебе уже 33 года, задремал, снова очнулся — тебе 48, опять задремал — и уже не проснулся.

Ввели новый термин «бессильный гуманизм». Да и всякий гуманизм бессилен. Да здравствует бессильный гуманизм!

И вот тогда-то я научился ценить в людях высшие качества: малодушие, незрелость и недостаток характера.

‌

Илья Симановский,
соавтор биографии «Венедикт Ерофеев: посторонний»