Мушкетер наименьшего действия

Как же я в детстве зачитывался «Тремя мушкетерами»! Даже имя себе роскошное придумал — Виталино де ля Мацарино. А спустя полвека имел глупость перечитать и ужасно расстроился. Так там всё было нелепо, примитивно и наивно. Заклинаю! Никогда не перечитывайте любимые книги детства. К чему вам лишние поводы для депрессии…

Но был реальный мушкетер, в храбрости не уступавший Д’Артаньяну, в благородстве — Атосу, в изящных манерах — Арамису и давший бы в амурных делах сто очков вперед Портосу, который только и мог похвалиться своей прокуроршей госпожой Кокнар.

Звали этого идеального мушкетера Пьер Луи Моро де Мопертюи. Родился он 17 июля 1698 года в приморском городке Сен-Мало во французской Бретани в семье преуспевшего торговца и судовладельца Рене Моро. Как и многие его сограждане, Рене занимался не столько торговлей, сколько пиратством — грабил в открытом море торговые суда Великобритании, причем настолько успешно, что стал кавалером ордена Сен-Мишель и удостоен потомственного дворянского титула де Мопертюи. В королевском указе Людовика XIV о производстве в дворянство говорилось: «Он лично командовал своими кораблями, вооруженными 40–50 пушками, и совершил много рейдов в борьбе с врагами отечества… Он умело сочетал осмотрительность опытного торговца с мужеством и стойкостью воина». Король настолько высоко оценил пиратские заслуги Рене Моро, что, несмотря на дворянство, позволил ему и его потомкам заниматься прежним промыслом.

Однако папаша и мамаша решили, что нечего рисковать жизнью сына, тем более что Рене Моро был избран представлять город Сен-Мало в столичном совете по торговле, для чего переехал в Париж, оставив семейство дома. Сыну такого солидного господина можно было подобрать и более респектабельное занятие, чем примитивное и опасное пиратство. Пока же сын получал традиционное домашнее образование — языки, танцы, литература.

К шестнадцати годам это образование было окончено, и Мопертюи-отец отправил сына в один из коллежей при Парижском университете, где тот пару лет изучал философию Декарта. После этого отец решил, что Пьеру Луи следует овладеть геометрией. Будучи судоводителем, он относился к ней с большим уважением и освоил самостоятельно. Не испытывая недостатка в средствах, он нанял самого лучшего преподавателя, в прошлом ученика маркиза де Лопиталя. (Помните раскрытие неопределенностей по правилу Лопиталя?) Параллельно отец велел заняться и музыкой.

И тут у младшего Мопертюи, по его собственным словам, проснулась «страсть к математике». Вероятно, у него были некоторые врожденные способности, хотя в детстве они никак не проявились, в отличие от, скажем, Алексиса Клеро или Жана Лерона Д’Аламбера. У отца же были насчет него другие планы. Он устроил сыну назначение на пост лейтенанта королевской гвардии (так называемых серых мушкетеров), но через пару лет решил, что этого недостаточно, и купил ему должность капитана кавалерийского полка.

Недолго погарцевав, Пьер Луи пришел к выводу, что это не его призвание, продал лошадей и капитанскую должность и превратился в завсегдатая парижских салонов и кафе, где быстро свел знакомство со множеством интеллектуалов того времени, очаровывая их своим умом, красноречием и манерами. Пользуясь своими связями, молодой Мопертюи решает попробовать пристроиться в Парижскую академию наук. По сути, она была государственным учреждением, чем-то вроде советского НИИ со старшими учеными сотрудниками на жалованье. Весь персонал ранжировался — от примерно двадцати академиков «на пенсионе», т. е. на постоянных постах, до младших профессоров и самого низшего неоплачиваемого звена — адъюнктов. Одним из них и пожелал стать Пьер Луи.

Высокопоставленные приятели открыли вакансию для Мопертюи, выгнав другого адъюнкта, менее способного или менее удачливого в выборе знакомств. Для вступления в должность требовалось представить ученую работу, что Пьер Луи быстренько и проделал, написав в 1724 году, в 26 лет, эссе о форме струнных инструментов. Я намеренно употребил слово «эссе», потому как его сочинение не было математическим исследованием. Он лишь в общих чертах описал конструкцию популярных тогда гитар, лютней и арф, сопроводив описание велеречивыми философскими пассажами и сентенциями типа: «…проверка методом проб и ошибок обычно отнимает массу времени, но почти всегда дает наилучшие результаты. Мы увидим, что время облачило музыкальные инструменты в формы, предписанные физикой». Тем не менее сочинение было с благосклонностью принято жюри и даже парижскими газетами. Видимо, и тут не обошлось без содействия друзей. Место адъюнкта Мопертюи получил.

Адъюнкт Мопертюи должен был заниматься геометрией, но его всё больше привлекало новомодное исчисление бесконечно малых, разработанное независимо Ньютоном и Лейбницем (у них шла жестокая борьба за приоритет). Немного разобравшись с началами дифференциального исчисления, в 1726 году он пишет короткую работу «По вопросу о максимумах и минимумах», в которой демонстрирует, что в состоянии решать задачи на экстремум.

В то время в среде натурфилософов шла оживленная дискуссия о vis viva, «живой силе», как окрестил ее Лейбниц. Последователи Рене Декарта — а таких во Франции было, естественно, большинство — полагали, что в механических процессах сохраняется количество движения, mv, тогда как сторонники Лейбница настаивали на сохранении «живой силы», mv2. В 1724 году Парижская академия пообещала приз за ответ на следующий вопрос: «Каковы законы, согласно которым приведенное в движение идеально твердое тело вынуждает двигаться подобное же тело, с которым оно сталкивается в покое или в движении, в пустоте или в некой среде?» Подробный ответ на этот вопрос на основе «живой силы» дал знаменитый швейцарский математик Иоганн Бернулли, однако парижское жюри отдало предпочтение работе шотландского математика Колина Маклорена (помните ряд Маклорена?), отвергавшего vis viva. После этого дискуссия развернулась с новой силой, потому как Бернулли продолжал настаивать на своей правоте и обретал всё больше сторонников.

В самый разгар этого высокоученого спора не принимавший в нем явного участия Мопертюи вознамерился в мае 1728 года съездить на ту сторону Ла-Манша, пообщаться с членами Лондонского королевского общества по развитию знаний о природе и заодно решить, чем ему заниматься дальше. Там он был покорен ньютоновской картиной мира. Оформившись зарубежным членом общества (видимо, тогда это было проще, чем теперь, а членские взносы ему было чем платить), спустя три месяца Пьер Луи вернулся в Париж и стал нести идеи Ньютона в широкие массы научной общественности. Позднее Д’Аламбер так оценил его вклад: «Он был первым из нас, кто осмелился открыто провозгласить себя последователем Ньютона. Мопертюи настаивал, что можно оставаться верным сыном отечества, не следуя слепо воззрениям физиков своей страны. Критиковать их требовало большого мужества, которым он обладал в полной мере».

Но в Париже ему не сиделось, и уже в сентябре следующего года он отправился к Иоганну Бернулли в Базель, чтобы получше изучить математику под руководством мэтра. Он быстро вошел в семью талантливых Бернулли и особенно очаровал Иоганна. Вместе они старательно изучали труды Леонарда Эйлера и Даниила Бернулли (брата Иоганна), работавших тогда в Санкт-Петербурге. Видно, было в Пьере Луи какое-то особое обаяние; у французов есть для таких людей слово «charmeur». Основательно подковавшись в математике, в сентябре 1730 года он вернулся в Париж.

В своей академии Мопертюи продолжил заниматься малозначительными задачами из теории кривых, время от времени представляя статьи, которые предварительно посылал на просмотр и правку Бернулли. Так он поступал на протяжении нескольких лет, вплоть до кончины базельского математика в 1748 году. Заметного следа эти работы не оставили.

И тут ему на глаза попалась статья Жака Кассини, в которой тот утверждал, что Земля имеет форму веретена, то есть сужается к полюсам. Из теории же Ньютона следовало, что Земля у полюсов должна быть приплюснута. Соотечественники были склонны доверять Кассини, тем более что он ссылался на результаты геодезических измерений, тогда как рассуждения Ньютона были умозрительными и опирались на его теорию всемирного тяготения, к которой французы продолжали относиться с подозрением. Мопертюи решил заняться этой проблемой подробнее и, не принимая ничью сторону заранее, рассмотрел общую задачу о вращении жидкого тела под действием сил притяжения, произвольно изменяющихся с расстоянием, а не обязательно обратно пропорционально квадрату расстояния. Он установил, что, вне зависимости от типа сил притяжения, на экваторе должно появляться утолщение. Бернулли ошибок не нашел, но общий вывод ему не понравился, так что Мопертюи даже в шутку назвал его в письме «врагом притяжения». Опасаясь враждебного приема на родине, Мопертюи перевел свою работу на латынь и отправил для публикации в Лондонское королевское общество. В Парижской академии он вместо этого напечатал статью об анатомии и ядовитых свойствах скорпионов.

Медленно, но верно Мопертюи двигался вверх по служебной лестнице и в 1735 году стал заместителем директора Парижской академии наук. Особенно коллегам приглянулась его работа 1732 года «О формах небесных тел». Он продолжал блистать в кафе и салонах, где в конце концов познакомился с Франсуа-Мари Аруэ, более известным под именем Вольтера. Пьер Луи очаровал и его, а заодно и завербовал в поклонники Ньютона. Потрясенный открывшейся перед ним новой, грандиозной картиной мира, Вольтер поспешил устроить Мопертюи наставником своей любовницы, чтобы та смогла освоить математику и тоже приобщиться к трудам Ньютона. Так Пьер Луи попал в дом необыкновенной женщины — Габриэль Эмили ле Тоннелье де Бретёй, маркизы дю Шатле. Вот уж в ком жизненная сила била ключом!

Об этой даме на Западе написаны тома, и она того вполне заслуживает. Здесь же придется ограничиться лишь отрывочными сведениями. Эмили дю Шатле придерживалась весьма прогрессивных взглядов — как в науке, так и в морали. Родив мужу-маркизу трех сыновей, она решила, что выполнила супружеский долг и может пожить в свое удовольствие. Постоянно разъезжавший муж не возражал при условии соблюдения приличий, потому Вольтер, двенадцатью годами старше Эмили, проходил как друг семьи. Впрочем, он был не первым и не единственным ее любовником. Она уже успела вскружить головы весьма высокопоставленным персонам, в том числе маршалу Франции герцогу Ришелье. Вскоре и занятия с Мопертюи переросли в роман. Поначалу Вольтер вроде бы отнесся к этому спокойно, и даже ходили слухи, что они мирно уживались втроем, но вскоре эта идиллия закончилась. Как Вольтер стал расправляться с соперником и чем это кончилось, будет рассказано ниже, а пока — еще несколько слов об Эмили.

Она оказалась способной ученицей и под влиянием Мопертюи и Вольтера сильно увлеклась Ньютоном. И не просто увлеклась, а взялась за перевод «Математических начал натуральной философии» с латыни на французский, который в итоге и сделала. Забегая вперед, скажу, что ее работа по сей день остается единственным переводом этого фундаментального труда Ньютона на французский.

Дабы облегчить чтение этого действительно трудного сочинения (достаточно сказать, что все математические утверждения там доказаны гео­метрическими методами), Вольтер с возлюбленной предварили его обширным вступлением в 25 главах, где сравнительно простым языком объясняли мысли великого ученого. Это вступление предваряла аллегорическая гравюра, на которой любовники не забыли изобразить друг друга. Пока абстрактный переводчик трудится над текстом, босой Вольтер, подобно Творцу, сидит на возвышении, с небесной сферой и циркулем в руках, любуясь своей музой Эмили, которая в окружении купидонов освещает его отраженным светом (по-видимому, учения Ньютона). Можно лишь добавить, что, несмотря на других любовниц, Эмили оставалась его избранницей до самой своей смерти в 1749 году, в возрасте 43 лет. Безутешный Вольтер пережил ее почти на 30 лет.

Работа Мопертюи «О формах небесных тел» широко обсуждалась в Парижской академии наук, и вскоре было решено перейти от разговоров к вещам сугубо практическим. Нужно было проверить, кто же прав — Кассини с его веретеном или Мопертюи с его приплюснутым эллипсоидом вращения. Для этого было решено направить к экватору и к полярному кругу две экспедиции с заданием измерить отрезки дуг по меридиану и по параллели. Экспедицию на север, в Лапландию, поручили возглавить Мопертюи, что было вполне логично — всякая инициатива наказуема, и так было во все времена. Южная экспедиция отправилась в испанскую колонию Перу в мае 1735 года. Потребовалось испросить соизволения короля Испании, и оно было милостиво дано.

Строго говоря, поначалу считалось, что будет достаточно лишь одной экспедиции к экватору, но Мопертюи совместно с коллегой Алексисом Клеро удалось убедить членов академии в том, что для верности следует провести измерения и на севере. На убеждения и подготовку ушло некоторое время, так что экспедиция в Лапландию отправилась лишь в следующем году. В ее состав вошел и шведский астроном Андерс Цельсий (тот самый!). Ясно, что при таком ученом составе экспедиция была обречена на успех.

К сожалению, недостаток места не позволяет хотя бы вкратце рассказать обо всех опасностях и перипетиях путешествия без надежных карт в далекие земли и о методах измерений. Остается лишь сказать, что в 1737 году ­Мопертюи вернулся в Париж триумфатором — измерения показали, что Земля действительно приплющена у Северного полюса. Даже Людовик XV удостоил членов экспедиции благосклонной аудиенции. Портрет великого ученого и путешественника в спецодежде, приготовленной для экспедиции, был известен всей просвещенной Франции. Наиболее ехидные посмеивались над тем, что он собственноручно плющит глобус.

Мопертюи упивался славой и успехом. Не омрачало их даже ворчание Жака Кассини (который упорно не соглашался с добытыми экспедицией результатами), тем более что сам Вольтер разразился стихотворным панегириком, в котором называл Пьера Луи «героем физики» и «современным аргонавтом». Мопертюи скакал из города в город, из страны в страну, всюду читая лекции и рассказывая о своих приключениях, так что одна высокопоставленная парижская дама даже назвала его «блохой». А в 1738 году он стал почетным членом Петербургской академии наук.

Не дожидаясь возвращения южной экспедиции, от которой изредка приходили обнадеживающие весточки, Мопертюи написал короткую заметку «Фигура Земли» и стал готовить книгу с подробным описанием путешествия и полученных результатов. И тут оказалось, что своими восхвалениями Вольтер оказал ему, в общем-то, медвежью услугу. Этот вольнодумец нападками на власть настолько достал короля, что тот в 1734 году запретил издание его «Философических писем». Но Вольтер не унимался и изо всех сил добивался публикации вступления к сочинению Ньютона. При дворе укрепилось мнение, что «ньютонианство» равнозначно «вольтерьянству».

Мопертюи всерьез забеспокоился, что его книгу тоже могут запретить, а потому стал готовить ее к печати в обстановке строжайшей секретности. Десяток наборщиков заперли в типографии и не разрешали покидать ее даже на минуту. Там они ели и спали, и там же в один из церковных праздников для них пришлось устроить мессу. Но всё обошлось — книжка вышла в свет и тут же стала живо обсуждаться, причем не всегда с положительными отзывами, хотя ее полностью одобрил, например, Рене Антуан Реомюр (тот самый!). Особенно на нее ополчились французские астрономы и изготовители астрономических инструментов, поскольку Мопертюи предпочел использовать в экспедиции английскую технику. В Англии книгу встретили с восторгом, и один из членов Королевского общества даже посочувствовал автору за то, что на родине его сильно клюют.

В 1739 году, через год после возвращения северной экспедиции, Мопертюи поджидал сюрприз. В Париж неожиданно прибыли две барышни из самой Лапландии! Оказалось — чего, впрочем, никто особенно и не скрывал, — что путешественники не обременяли себя воздержанием и охотно заводили себе пассий из числа тамошних прелестниц. Вот две из них и прибыли разыскивать своих соблазнителей. Как они попали в Париж, осталось загадкой.

Тут, как водится, греховодники стали валить вину один на другого. Мопертюи, откровенно писавший маркизе дю Шатле из Лапландии о своей тамошней возлюбленной, заявил, что одна из скандалисток — дочь шведского негоцианта, а не его походно-полевая жена, которая осталась горевать дома. Алексис Клеро тоже открестился, и всё свалили на безответного художника экспедиции, который якобы наврал девицам с три короба о своем богатстве, хотя был беден как церковная мышь, и убедил, что все парижане сплошь богачи. В конце концов эта история завершилась более или менее благополучно — одну из девиц отправили в монастырь, а другую находчивый остроумец Мопертюи пристроил компаньонкой к одной из своих бывших любовниц.

Следующие лет пять Пьер Луи провел в приятной праздности, купаясь в лучах славы, пописывая изящные литературные поделки и не помышляя о науке. Но тут что-то заставило его встрепенуться, и он внезапно решил заняться совершенно новой для себя темой — преломлением света.

Он, конечно, знал о наблюдениях Пьера де Ферма, который еще около 1650 года установил свой принцип наименьшего времени: из всех возможных путей свет выбирает тот, где для его прохождения затрачивается минимальное время. Знал он и о результате своего коллеги по экспедиции Клеро, который установил, что закон тяготения Ньютона применим и к преломлению света. Знал и о том, что без помощи состарившегося Иоганна Бернулли вряд ли справится с математическими сложностями, — но всё же рискнул вторгнуться в эту новую для себя область. У него была грандиозная идея и гораздо более квалифицированный наставник, чем базельский старец: сам Господь! Похоже, у Мопертюи, как и у его вдохновителя Исаака Ньютона, с годами крыша сдвинулась от физики к метафизике и теологии. Он уверовал, что «законы, которым Природа следует по воле высшего Разума и являет себя нам согласно Его воле, всегда действуют так, чтобы все процессы протекали простейшим образом».

В другой статье, озаглавленной «Гармония различных законов природы, представлявшихся доселе несовместимыми», он, похоже, впервые вводит понятие действия для процесса преломления, которое для этого случая определил как произведение скорости света на длину пути. Но это было лишь началом. Его целью было обобщить свой принцип на все механические явления. Природа, по его мнению, была «экономной», вела себя так, чтобы «расходы» были минимальны, — и он поставил себе цель объяснить, почему это так.

Любопытной особенностью принципа Ферма, как и принципа наименьшего действия, является то, что эти принципы вроде бы представляются телеологическими — преследующими определенную заданную цель. Каждая частица света (если следовать корпускулярной теории Ньютона) должна заранее «знать», куда она должна попасть, чтобы потратить на это минимум времени. Мопертюи всячески подчеркивал методологическую роль «конечной цели» в установлении законов физики. Ответ на вопрос, почему частицы света ведут себя именно так, был ему кристально ясен — так повелел Господь. Он всегда знает конечную цель, и всё в природе подчиняется Его воле.

«Нет никаких сомнений в том, что всё регулируется верховным Создателем, который, наделив материю законами, отражающими Его волю, повелел им производить следствия, достойные Его мудрого повеления. Гармония этих атрибутов столь совершенна, что все природные явления можно вывести одно из другого, если рассматривать их по отдельности. Слепая механика с необходимостью подчиняется замыслу самого просвещенного и самого свободного Разума», — писал Мопертюи. Или: «…давайте рассчитывать движение тел, но при этом давайте не забывать о замысле Разума, вызывающего это движение». Он уверял, что своим принципом наименьшего действия решал триединую задачу: открывал истинные замыслы Господа, применял эти замыслы для решения конкретных проблем и пытался понять, в чем состоит смысл этих проблем.

Со временем ярый безбожник Вольтер врезал ему по первое число. Ничего не забыл: ни всеведущего боженьку, ни связь со своей возлюбленной, ни путешествие в Лапландию. В последнем случае он поступил просто — взял свой панегирик, где называл Мопертюи «современным аргонавтом», и поменял в нем лишь последние строки, написав: «…зачем вообще было куда-то ездить, когда Ньютон всё это знал, не вылезая из своего кресла». А в 1752 году довольно издевательски описал экспедицию в повести «Микромегас», где с ее участниками беседует гигантский пришелец с планеты, вращающейся вокруг Сириуса. В общем, Вольтер сменил милость на гнев. И Мопертюи ощутил его на себе в полной мере… Но захватывающие детали изложим опять-таки чуть позже, а пока расскажем о дальнейших карьерных успехах нашего героя.

В 1740 году на прусский престол взошел кронпринц Фридрих, впоследствии названный Фридрихом Великим. Он считал себя философом и поэтом и обожал всё французское, даже писал на французском стихи. Править сочинения королю помогал вездесущий Вольтер. Он не гнушался прямой лестью — писал Фридриху хвалебные послания, называл его «северным Соломоном» — и был призван в Берлин и приближен ко двору.

Некоторое время спустя Фридрих вознамерился перестроить свою академию наук на манер французской и, с подачи тогда еще благосклонного Вольтера, пригласил на должность ее президента Мопертюи. После недолгих переговоров тот согласился заняться академией и вскоре прибыл в Берлин, хотя не горел желанием особо там задерживаться.

В 1741 году Фридрих затеял небольшую вой­нушку с Австрией и, заскучав на передовых позициях без интеллектуального общества, велел Мопертюи присоединиться к нему. Тот послушался — и в ходе ближайшего сражения попал в плен. Австрийские гусары обчистили его карманы, и дело могло бы обернуться совсем худо, если бы его не узнал австрийский генерал, который распорядился с почетом и под охраной отправить пленника в Вену. Эрцгерцогиня Мария-Терезия обошлась с ним очень ласково и вскоре отпустила с миром в Берлин. Разозленный и разобиженный на Фридриха за это приключение, Мопертюи отказался дальше заниматься его академией и вернулся в Париж.

Он ожидал, что его встретят насмешками, но всё вышло наоборот. Его приняли если не как героя, то всё же с некоторым почетом. Пьер Луи расслабился и стал рассказывать о своих приключениях в плену в юмористических тонах, с гордостью демонстрируя усыпанные бриллиантами часы, подаренные эрцгерцогиней взамен отобранных гусарами.

И тут выяснилось, что открылась вакансия в «большой» Французской академии. Она была создана в первую очередь для кодификации и охраны французского языка; с легкой руки кардинала Ришелье ее членов называют «бессмертными». Здесь может возникнуть путаница с Академией наук, но это два разных учреждения. Во Французскую академию, как правило, принимали литераторов и лишь изредка ученых, но друзья уговорили Мопертюи предложить себя в качестве кандидата, уверяя, что у него есть все шансы. И оказались правы. При их активной поддержке в 1743 году Мопертюи стал «бессмертным». А вот Вольтера годом раньше на выборах провалили. У него появилась еще одна причина для нападок на своего бывшего приятеля.

А тут как раз подвернулся и подходящий повод. Коллега по Парижской академии наук швейцарский математик Иоганн Самуэль Кёниг, которого Мопертюи когда-то порекомендовал в учителя маркизе дю Шатле, а потом принял в свою Берлинскую академию в качестве иностранного члена, вдруг заявил, что видел письмо Лейбница, в котором тот сформулировал принцип наименьшего действия задолго до Мопертюи. Вольтер не упустил такой случай и тут же тиснул памфлет чуть ли не с обвинениями в плагиате. Предъявить оригинал этого письма Кёниг не смог, но памфлет известного скандальным нравом вольнодумного француза вызвал оживленные дебаты.

Оказавшийся тогда в Берлине Мопертюи, естественно, жутко возмутился, что пригрел на груди даже не одну, а двух змей, и бросился за защитой к величайшему математику того времени Леонарду Эйлеру, который своим авторитетом подтвердил его приоритет, опубликовав на латыни двадцатистраничное опровержение клеветы. Не остался в стороне и Фридрих, который строго отчитал Вольтера, тоже пребывавшего тогда в Берлине.

Вольтер не угомонился, это было не в его характере. У него был не такой уж редкий, но контрпродуктивный дар наживать себе могущественных врагов. А тут ему подвернулся недавний опус Мопертюи на почти трехстах страницах под названием «Эссе о космологии». В нем автор в очередной раз доказывал, что не только все законы физики, но и все химические элементы созданы Господом с определенной целью, в том числе для процветания человека. (В скобках отмечу, что апологеты антропного принципа, утверждающие, что резонансный уровень атома углерода 7,82 МэВ как бы специально подобран так, чтобы производить необходимое для жизни количество углерода¹, могут считать Мопертюи своим предтечей.)

Подделав выдававшееся только королем разрешение на публикацию, в 1751 году Вольтер тиснул желчное сочинение под названием «Диатриба доктора Акакия, врача Папы», где на шестидесяти страницах вволю поиздевался над Мопертюи лично, его методом руководства Берлинской академией и особенно над его взглядами. Пушкин в одной из своих заметок называл эту книгу самой язвительной из сатир Вольтера.

Фридрих пришел в ярость. Александр Сергеевич так описывает дальнейшие события: «Сатира, по повелению Фридерика, сожжена была рукою палача. Вольтер уехал из Берлина, задержан был во Франкфурте прусскими приставами, несколько дней находился под арестом… <…> До сих пор полагали, что Вольтер сам от себя, в порыве благородного огорчения, отослал Фридерику камергерский ключ и прусский орден, знаки непостоянных его милостей; но теперь открывается, что король сам их потребовал обратно».

Пушкин был точен в деталях. Фридрих действительно приказал палачу публично сжечь конфискованные экземпляры «Диатрибы», причем на церковной площади в день Рождества. На коробочке с горсткой собранного пепла, которую король послал Мопертюи, он приписал: «Этот порошок вас взбодрит». Мопертюи был тогда тяжело болен.

Вероятно, во утешение Фридрих даже посвятил Мопертюи оду с бездонно глубоким подзаголовком «Жизнь есть сон». Ее прозаический перевод вошел в сборник «Читалагайских од» Державина, причем поэт опирался не на французский оригинал, а на немецкий перевод. Про знаменитого физика Гавриил Романович явно никогда не слышал и ­переделал его имя на свой лад². К тому же второпях то ли автор, то ли наборщик спутал последовательность букв. Так в русской литературе появился псевдодревний псевдогрек:

«О Мовтерпий, дражайший Мовтерпий, как мала есть наша жизнь! Цвет сей, сегодня блистающий, едва только успел расцвесть, завтра увядает. <…> Твои добродетели, твои великие таланты не могут дня одного получить отсрочки от времени. <…> Гордый смертный, ты, который толь суетен в слабых помышлениях духа твоего! познай твою крушимую судьбину и умерь твою спесь; краток есть конец и в том предел твой: лишь только ты родился, уже рок дня того влечет тебя к разрушающей нощи». И тому подобное.

Мопертюи болел часто, но в короткие периоды улучшения все-таки выполнял поручения прусского короля. Так, он съездил в Париж, пытаясь заманить в Берлин великого Д’Аламбера, но безуспешно, хотя тот и согласился стать членом тамошней академии.

Северный климат не шел Мопертюи на пользу, и в 1756 году он уехал в родной городок, оставив академию на попечение Эйлера. Почти сразу после его отъезда началась Франко-прусская война, в итоге продлившаяся семь лет. На Пьера Луи война подействовала угнетающе, ведь он был близок к королям обеих враждующих держав. Бодрости духа такое положение дел больному не добавляло.

Вскоре он отправился на юг Франции, в Бордо, откуда регулярно переписывался с оставшимся в Берлине Эйлером, который рассказывал ему о положении дел в академии и военных действиях; однажды даже пожаловался, что пруссаки заставляют его переводить с русского на немецкий перехваченные ими письма, адресованные во Францию.

Даже больным Мопертюи продолжал писать о своем принципе. Его должно было порадовать сообщение Эйлера о том, что восходящая звезда французской математики молодой Жозеф Луи Лагранж вывел его принцип за узкие рамки дифференциального исчисления и сформулировал в строгом виде, сделав частью исчисления вариационного.

Хворающий, неприкаянный, так и не обзаведшийся семьей Мопертюи мечтал добраться до Италии, где надеялся поправить здоровье; доехал до Тулузы, но потом решил отправиться в Берлин. По дороге он ненадолго остановился в швейцарском Нёшателе, где ему стало совсем худо. Из последних сил он добрался до Базеля и остановился в семье Бернулли, где и умер на руках у Иоганна Бернулли-младшего 27 июля 1759 года.

С тех пор благодаря усилиям нескольких поколений ученых принцип наименьшего действия стал одним из фундаментальных принципов теоретической физики. Ричард Фейнман говорил, что на основе этого принципа можно сформулировать квантовую механику, что он сам и сделал в 1942 году. В конце жизни Эйнштейн пытался найти выражение для действия, которое можно было бы положить в основу его единой теории поля, но безуспешно. Возможно, он следовал великому Давиду Гильберту, получившему долго не дававшиеся Эйнштейну уравнения гравитационного поля как раз на основе принципа наименьшего действия.

А начиналось всё с работ серого мушкетера из Бретани Пьера Луи Моро де Мопертюи…

Виталий Мацарский

Иллюстрации: «Википедия»

Библиография

1. Beeson D. Maupertuis: An Intellectual Biography. Oxford, 1992.
2. Brunet P. Etude historique sur le principe de la moindre action. Paris, 1938.
3. Calinger R. Frederick the Great and the Berlin Academy of Sciences. Annals of Science, 24, 1968.
4. Hagengruber R. Émilie du Châtelet between Leibniz and Newton. Springer Science & Business Media, 2011.
5. Murnaghan F. D. The principle of Maupertuis // PNAS. 1931. Vol. 17. P. 128–132.
6. Terrall M. The man who flattened the earth: Maupertuis and the sciences in the Enlightenment. Chicago, 2002.
7. Valentin M. Maupertuis: Un savant oublié. Paris, 1998.

¹ См. заметку об антропном принципе в ТрВ-Наука: trv-science.ru/eshhe-raz-ob-antropnom-principe/

² Ходасевич пишет, что «этому легендарному лицу было суждено на многие годы стать спутником самых мрачных раздумий Державина». — Ред.