Понимание как шаг к объяснению явления

В июле 2020 года на сайте ВШЭ был опубликован доклад «Терроризм: недопустимость оправдания. Исторические, этические и правовые аспекты», подготовленный группой преподавателей ВШЭ [1]. К нашей газете обратилась группа ученых, которая попросила опубликовать критическую рецензию на этот текст.

В пояснении к рецензии отмечается следующее: «Несмотря на то, что у авторов рецензии имеются разногласия относительно понимания отдельных исторических событий и терминов, они едины в своем несогласии с авторами доклада по всем принципиальным вопросам, и поэтому они сочли возможным и необходимым выступить с коллективным научным текстом».

Полная версия. В .pdf и в бумажной газете опубликована краткая.

Рецензия

на доклад «Терроризм: недопустимость оправдания. Исторические, этические и правовые аспекты»,  подготовленный группой преподавателей ВШЭ (Москва, июль 2020 года) — https://www.hse.ru/mirror/pubs/share/382849661.pdf

Рецензию подготовили:

д.и.н., профессор Европейского университета в СПб. С.Н. Абашин, директор Информационно-аналитического центра «Сова» А.М. Верховский, переводчик, член Международного совета Глобального института труда Ю.В. Гусева, к.и.н., доцент исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова А.В. Гусев, к.и.н., доцент НИУ-ВШЭ (Москва), ассоц.н.с. Центра независимых социологических исследований (СПб) Д.В. Дубровский, д.и.н., профессор Новосибирского государственного университета С.А. Красильников, главный редактор журнала «Демократия и социализм» П.М. Кудюкин, д.и.н., ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН К.Н. Морозов, к.и.н., старший научный сотрудник Института российской истории РАН А.Ю. Морозова, председатель Правления Международного «Мемориала» Я.З. Рачинский, к.ю.н. И.Н. Степанов

0. Введение[1]

Убийство гражданских ни в чём не виновных лиц, тем более массовое, является неоспоримым злом. При этом неважно, совершено ли оно религиозными фанатиками, государством и его силовыми институтами или борцами за светлую светскую идею. Но, высказав этот трюизм, мы ни на шаг не продвинемся в понимании такого страшного и непростого общественного феномена, как терроризм.

Увы, выпущенный недавно под грифом Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» доклад с многообещающим названием «Терроризм: недопустимость оправдания. Исторические, этические и правовые аспекты» ненамного содержательнее приведенного трюизма. Вопреки ожиданиям, связанным с высокой репутацией университета и квалификацией авторов доклада, мы получили не академический аналитический материал, а публицистический текст довольно конъюнктурного характера.

Трудно считать научными морализирующие рассуждения про «добро и зло в природе человека» и «в каждом из нас» или весьма спорное утверждение, что «терроризм — частное проявление присущего человеку насилия» (это, пожалуй, куда более сильное «оправдание терроризма», чем осуждаемое авторами доклада связывание терроризма с национально-освободительной борьбой).

Доклад в целом является произведением скорее публицистическим, чем экспертным, больше ссылается на художественную литературу, чем на исследования по терроризму. К тому же, он просто плохо отредактирован (один из перлов — «Можно ли использовать тезисы, которые прямо или косвенно оправдывают терроризм в академической среде?»). На столь далекий от науки текст можно было бы не реагировать, если бы не декларируемый в локальных нормативных актах НИУ ВШЭ принцип «университет – вне политики» и не то обстоятельство, что совсем недавно принятый Кодекс работника НИУ ВШЭ в положении о политической нейтральности прямо запрещает размещать публикации от имени Университета при отсутствии соответствующих полномочий или согласия уполномоченных органов (должностных лиц) университета. Значит ли это, что такое согласие существует и текст доклада выражает позицию Университета?

Это кажется странным, учитывая качество доклада.

Доклад начинается с перечня террористических актов, совершенных в России за последние 20 лет. Сам этот перечень любопытен тем, что в нем не нашлось места ни одному политическому убийству: Станислава Маркелова, Анну Политковскую, Наталью Эстемирову, Бориса Немцова авторы доклада, по всей видимости, к жертвам террора не относят. Странно выглядит и приведенная статистика «преступлений террористической направленности» — без всяких пояснений, что же это такое, и без попыток сопоставить эту статистику с мировой статистикой за 1970–2019 гг., которую авторы тоже без какого бы то ни было анализа приводят на с. 9.

1. Термины и понятия

Вопросы вызывает уже название доклада — «Терроризм: недопустимость оправдания. Исторические, этические и правовые аспекты». Что является объектом внимания авторов доклада: само явление терроризма или только проблема его оправдания? Почему была взята только проблема «оправдания терроризма» — частная и далеко не самая главная проблема, которая явно должна стоять лишь после причин возникновения, генезиса, психологии, тенденции развития и т.д., т.е. после исследования всего того комплекса, которые и позволит понять природу и сущность явления. Это ведь крайне необходимо именно для того, чтобы извлечь уроки и выводы из прошлого и принять все необходимое для того, чтобы эти страшные явления не повторялись в будущем.

Представляется неверным сам подход авторов доклада, обозначенный в заголовке четвертого раздела — «Как определять терроризм: важность коннотации». Научное определение понятия, термина в идеале не должно иметь какой-либо коннотации — ни положительной, ни отрицательной. Коннотация – понятие скорее эмоциональное, личностное, культурологическое. Она привносится людьми, имеющими то или иное отношение к данному понятию, предопределенное личным опытом, воспитанием, культурным бэкграундом. Формулируя определение того или иного понятия, исследователь должен подбирать слова с учетом того, какую коннотацию они имеют в том или ином языке, обществе и/или его слое, группе и т.п., и стараться избегать любых эмоционально окрашенных терминов. Задача ученого — дать максимально нейтральную, объективную формулировку, а не придать ей изначально положительную или отрицательную коннотацию. Иначе наука перестает быть наукой и превращается в «служанку политики».

1.1. Терроризм и террор

Серьёзная претензия к авторам доклада – отсутствие внятных определений и постоянное смешение существенно разных явлений. В этот коктейль добавляются ещё и ссылки на «положительные коннотации», якобы рождаемые оценками конкретных террористических акций в контексте социально-политических процессов.

Научная дискуссия об «оправдании терроризма», как и о терроризме в любых других аспектах, должна принимать во внимание отсутствие единого общепризнанного определения терроризма и историческую обусловленность трактовки этого понятия.

Авторы доклада используют понятия террора и терроризма, но зачастую безосновательно отождествляют их или применяют их произвольно. Так, во втором разделе, приведя слова М. Робеспьера: «Террор есть не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость; следовательно, он – проявление добродетели, не столько особый принцип, сколько вывод из общего принципа демократии, применяемого отечеством в крайней нужде», авторы доклада делают вывод: «Здесь положено начало терроризму во имя левой идеи справедливости, причём от лица государства. Но, как человечество хорошо узнало в XX в., терроризм, как государственный, так и негосударственный, может развиваться на самых разных идейных основаниях»[2].

Но ведь М. Робеспьер говорит о государственном терроре, а вовсе не о терроризме! Почему авторы используют термин «терроризм», а не «террор», путая читателя? Авторы доклада очевидным образом смешивают два разных явления, говоря: «…терроризм, как государственный, так и негосударственный, может развиваться на самых разных идейных основаниях». Терроризм государственным быть не может, государственным может быть только террор. (Хотя различные государства и организовывают террористические акты — например, убийство Троцкого советскими агентами или взрыв самолета над Локерби, устроенный ливийскими спецслужбами. Но в подобных случаях террологи используют термин «политическое убийство», за которое ответственность никто на себя не берет.)

Не углубляясь в терминологические тонкости, отметим только, что объединяет все типы терроризма и «государственный террор» сознательное использование насильственных действий, ведущих к запугиванию и деморализации противника. В то же время террор и терроризм отличаются как по своей направленности, формам и методам действия, так отчасти и по задачам, которые призваны решать.

Разумеется, эти явления связаны. Рассматривать государственный террор в отрыве от оппозиционного (т.е. направленного против официальной власти и ее представителей) и других типов терроризма явно непродуктивно и неоправданно, так как они часто находятся во взаимосвязи, черпая самооправдание и легитимацию в своем противнике, влияя друг на друга и «разогревая» друг друга. Особо отметим, что в научной литературе встречается разная терминология и используются термины «оппозиционный терроризм» и «революционный терроризм». В этом тексте мы будем использовать термин «оппозиционный терроризм».

Под «оппозиционным терроризмом» принято понимать деятельность политических антирежимных группировок, находящихся в оппозиции к власти и оказывающих на нее давление с помощью насильственных акций, как правило, против конкретных носителей этой власти. Именно так понимался «террористический акт» на рубеже XIX-XX вв. Позже террористы в разных странах, помимо убийств отдельных представителей власти и взрывов правительственных и полицейских учреждений, стали практиковать взрывы вокзалов, магазинов, кинотеатров и т.п., сознательно ориентируясь на гибель ни в чем не повинных людей, для возбуждения гнева населения против правительства, не способного их защитить. Сегодня понятие «террористический акт» трактуют намного шире, чем это делалось в начале прошлого века.

Несмотря на огромные сложности определения такого многогранного явления, как терроризм, затрудняемого к тому же терминологической разноголосицей в современной литературе (сегодня имеется уже более двух с половиной сотен определений терроризма), представляется, что термины «оппозиционный терроризм», «государственный террор» и «политическое убийство» более точно выражают объектно-субъектные отношения различных типов, чем привычные для отечественной исторической традиции термины «индивидуальный политический террор», «красный», «белый» и «черносотенный» террор (которые, впрочем, могут использоваться в качестве дополнительных), так как они позволяют развести эти отличные друг от друга явления.

Под «государственным террором» обычно понимают систему насильственных (и отчасти ненасильственных) мероприятий, направленных против целых общественных слоев и классов или против всего общества в целом. Основным орудием государства в этой борьбе являются репрессии, проводимые с помощью его карательных органов. Хотя государство (и не только оно) практикует в ряде случаев и политические убийства, т.е. тайное уничтожение видных политических и общественных деятелей, но эти убийства совершаются достаточно эпизодически и редко. Кроме того, если государство совершает подобные убийства тайно, то оппозиционные группировки признают ответственность за свои действия[3].

Скажем, «народовольческий», «эсеровский террор» типологически вполне соответствует критериям т.н. «оппозиционного терроризма». Но их нельзя смешивать с государственным «красным террором», что нередко делают (подчас намеренно).

Так, ряд политиков и историков выводят «красный террор» гражданской войны и далее «сталинский террор» из оппозиционного революционного терроризма, который пытаются рассматривать как предтечу большевистского «красного террора». Например, американский историк А. Гейфман открывает свою книгу «Революционный террор в России, 1894-1917» следующим утверждением: «С апреля 1866 года, памятного внезапно прогремевшим выстрелом Дмитрия Каракозова, неудачно покушавшегося на жизнь Александра II, и до июля 1918-го, когда Ленин и Свердлов санкционировали расстрел семьи Николая II, а затем провозгласили общую политику классового «красного террора», — полвека российской истории было окрашено в кровавый цвет революционного терроризма»[4]. Отечественный историк О.В. Будницкий, хотя и не отождествляет оппозиционный терроризм и государственный террор, тем не менее, видит «генетическую связь» между «государственным террором, унесшим с 1917 года миллионы жизней» и «террором дореволюционным — как лево- и правоэкстремистским, так и правительственным»[5].

И смешение оппозиционного терроризма и государственного террора, и выведение между ними генетической связи представляется неверным. Безусловно, общество и власть, оппозиционный терроризм и государственный террор тесно взаимосвязаны в своем противостоянии в ХХ веке, друг на друга сильно влияют и «подогревают», используют друг друга для самооправдания, но по своей природе это разные объекты. И связь между ними вовсе не генетическая, а скорее внешняя. Если конечно не считать то единственное, что объединяет «оппозиционный терроризм» и «государственный террор», а именно – использование насильственных действий, ведущих к запугиванию и деморализации противника — генетической связью. Но вот это общее вряд ли это можно считать генетической связью, а скорее своего рода общим типологическим принципом, который используется для определения такого разномастного явления, как террор и терроризм. Исследовать и понимать это сложнейшее переплетение и взаимодействие общего и различного нужно так, чтобы не создавать вольно или невольно фантомов, которые политики используют в своих интересах.

1.2. Терроризм

Уведомив о существовании 250 определений терроризма (с. 7), авторы доклада, к сожалению, не сообщили о делении терроризма по его целям на такие типы, как: религиозный, националистический, политический, а также некоторые другие.

Не углубляясь в разбор и сравнение дефиниций, авторы доклада выбрали формулу Е.А. Степановой: «…преднамеренное применение или угрозу применения насилия против гражданского населения и инфраструктуры ради достижения политических целей путём давления на государство и общество»[6].

Единственная сделанная оговорка — «грань между негосударственным и государственным террором часто нечёткая».

Но это уход от обсуждения по существу множества проблем, связанных с этим (как и любым другим) определением. Действительно, согласно большинству используемых в международно-правовых документах современных определений, террористическими считаются акты насилия, совершенные в политических целях и направленные против гражданского населения, т.е. лиц, не являющихся комбатантами в вооруженных конфликтах. Однако сами понятия «гражданское население» и «комбатанты» могут пониматься по-разному: так, к категории комбатантов, применение насилия в отношении которых признается в международном праве легитимным аспектом вооруженных конфликтов, могут относиться гражданские лица, непосредственно обслуживающие ведение боевых действий, или члены правительства, отдающие приказы силовым структурам. Как показывает исторический опыт, в реальных условиях острой общественной конфронтации, сопровождающейся насилием, бывает очень трудно отделить «комбатантов» от «некомбатантов».

Являлись ли невинными «нонкомбатантами» убитый эсерами в 1904 г. министр царского правительства В. Плеве, который несет ответственность за расстрелы мирных демонстраций? Участники черносотенных погромов, убитые их политическими противниками? Или, например, можно ли считать «нонкомбатантами» нацистских чиновников, участвовавших в осуществлении Холокоста? Или представителей коллаборационистских режимов периода Второй мировой войны, погибших от рук Сопротивления? Можно ли характеризовать как «преступления против человечества» покушения на жизнь Гитлера, побочными жертвами которых были различные нацисты, причем не только военные?

Авторы доклада даже не упоминают об этих вопросах, которые невозможно не учитывать при научном подходе.

Не менее существенная ошибка авторов доклада — причисление терроризма к идеологиям и включение в один ряд с политическими идеологиями европейского происхождения — «от социализма до либерализма и консерватизма».

Допустимость употребления такого термина как «идеология терроризма», который используется традиционно и очень широко, в том числе и в исследованиях одного из авторов доклада и в самом докладе, вызывает очень серьезные сомнения. Представляется, что это понятие трактуется крайне расширительно, тогда как терроризм — это прежде всего лишь тактика для достижения весьма разных целей, которые перед собой ставили приверженцы террористической тактики.

Позволяет ли только то, что все террористы (как, впрочем, и государственный террор) используют насилие и угрозу насилием для запугивания и устрашения противостоящих им оппонентов — говорить об общей для народовольцев и фанатиков из «Аум-Сенрике» идеологии?

Это смешение ведет лишь к затушевыванию разнородных явлений, имеющих явно разную природу, разный генезис, психологию и цели. Точно так же нет общей «идеологии государственного террора» у совершенно разномастных режимов, практиковавших в ХХ в. государственный террор в разных странах и на разных континентах. Так, идеологии гитлеровской Германии и режима «красных кхмеров» в Кампучии или идеология и идеи сталинского режима и идеи режима Стресснера в Парагвае весьма далеки друг от друга и объединяет их (как и все подобные режимы) только одна цель — сохранения своих авторитарных и тоталитарных режимов с помощью системы государственного террора, в которую входят отнюдь не только репрессии и пелена деморализующего страха, но и отсутствие реальных, а не фиктивных политических свобод, парламентаризма, самоуправления, профсоюзов, позволяющих защищать права и свободу личности и мешающих этим режимам атомизировать общество и убивать в нем солидарность.

Другими словами, как чрезмерное «объединение», рождающее такую своего рода «типологическую химеру», как «идеология терроризма»,  так и, напротив, чрезмерное «разъединение» (как мы видим и в рецензируемом докладе) таких явлений, как государственный террор и терроризм (имеющий  несколько разных типологических обликов) приносят очень серьезный вред пониманию и исследованию этих объектов и явлений, хотя и имеющих нечто общее, но  имеющих и много различного.

1.3. Понятие терроризма в международном и национальном праве

Авторы доклада справедливо указывают, что не существует общепринятого в международном праве определения терроризма, хотя существует ряд частных конвенций о каких-то видах террористической деятельности. Это не мешает, впрочем, пользоваться этим термином на уровне национальных законодательств, а также на уровне политического или обыденного языка. Следует только понимать, что все полученные таким образом определения будут разными и зачастую нечеткими. Понятно, что термины обыденного языка почти всегда нечеткие, а политический язык постоянно манипулирует определениями в политических целях, так что тоже редко пользуется стабильными и четкими определениями. Но и в законодательстве, как международном, так и национальном, определения часто оставляют большие или меньшие зоны неопределенности. Это в полной мере относится и к пониманию терроризма.

Например, не всегда просто разграничить теракт и насильственное преступление, совершенное по мотиву ненависти (hate crime), хотя, в принципе, они должны бы различаться по предполагаемому объекту косвенного воздействия: для hate crime это определенная социальная группа (расовая, этническая и т.д.), а для теракта — органы власти, но также и общество в целом. Проблема разграничения существует и в российской правоприменительной практике[7], и, например, в американской[8].

Еще более сложной и гораздо более обширной темой является разграничение теракта и действий в ходе необъявленной войны, в первую очередь — в ходе немеждународного вооруженного конфликта. Основной для России пример приводится и в докладе — две чеченские войны. В ходе этих войн совершались действия, которые были юридически квалифицированы как теракты и подавляющим большинством граждан воспринимались как таковые. Но в ходе этих конфликтов было также много боевых столкновений, которые выглядели как совершенно обычные военные действия, только с одной стороны в них выступали российская армия и приданные ей отряды сотрудников правоохранительных органов, а с другой — нерегулярные формирования. О том, что такие столкновения могут пониматься как военный конфликт, а его стороны — как комбатанты, говорят и авторы доклада.

Обратимся к российским национальным определениям, относящимся к терроризму, которые отчасти процитированы в докладе. Основным является определение в ст. 3 закона «О противодействии террористической деятельности». Вот оно:

«1) терроризм — идеология насилия и практика воздействия на принятие решения органами государственной власти, органами местного самоуправления или международными организациями, связанные с устрашением населения и (или) иными формами противоправных насильственных действий;

2) террористическая деятельность — деятельность, включающая в себя:

а) организацию, планирование, подготовку, финансирование и реализацию террористического акта;

б) подстрекательство к террористическому акту;

в) организацию незаконного вооруженного формирования, преступного сообщества (преступной организации), организованной группы для реализации террористического акта, а равно участие в такой структуре;

г) вербовку, вооружение, обучение и использование террористов;

д) информационное или иное пособничество в планировании, подготовке или реализации террористического акта;

е) пропаганду идей терроризма, распространение материалов или информации, призывающих к осуществлению террористической деятельности либо обосновывающих или оправдывающих необходимость осуществления такой деятельности;

3) террористический акт — совершение взрыва, поджога или иных действий, устрашающих население и создающих опасность гибели человека, причинения значительного имущественного ущерба либо наступления иных тяжких последствий, в целях дестабилизации деятельности органов власти или международных организаций либо воздействия на принятие ими решений, а также угроза совершения указанных действий в тех же целях».

Во-первых, в определении ясно сказано, что «терроризм» и «террористическая деятельность» — это понятия связанные, но отнюдь не совпадающие.

Во-вторых, таковая деятельность вовсе не сводится к терактам ни прямо, ни даже косвенно. Это подтверждается перечнем статей УК и составов преступлений, относимых к террористической деятельности, в ст. 205.1 УК; этот список длинен и включает, кроме очевидных в таком контексте, также пропаганду и оправдание терроризма, участие в незаконном вооруженном формировании (НВФ) или в организации, ранее запрещенной как террористическая, переворот и мятеж. Само собой, террористической деятельностью считается и участие в террористическом сообществе, то есть группе, созданной для террористической деятельности в указанном смысле.

В-третьих, сам теракт – это не обязательно покушение на убийство кого-то политически важного, а любые действия, устрашающие население и создающие риск любых опасных последствий, совершенные в целях оказания влияния на органы власти или международные организации, а также угроза совершить такие действия.

В-четвертых, в определении и в статьях УК также встречаются словосочетания «идеология насилия», «идеи терроризма» (см. выше), «идеология терроризма» (примечания к ст. 205.2 УК о пропаганде и оправдании терроризма). Какой именно смысл вкладывает законодатель в эти словосочетания, насколько они являются синонимами, непосредственно из нормы закона невозможно понять. Можно только предположить, что это некий набор идей, обосновывающий необходимость вести террористическую деятельность. Подтверждением такого понимания является позиция Верховного суда, написавшего в постановлении 2012 года: «…под идеологией … терроризма понимается идеология насилия…»[9]. То есть это не идеология в собственном смысле этого слова, так как идеи, оправдывающие политическое применение насилия, совместимы на практике с разными идеологическими взглядами.

2. Об истории оппозиционного терроризма в России

Несколько неожиданно доклад начинается не с определения используемых терминов, а с раздела, названного «Происхождение современного терроризма: случай России». Он представляет собой публицистичный и несколько легковесный экскурс в историю оппозиционного терроризма в России второй половины ХIХ в.- начала ХХ в.

Следует отметить, что данные фрагменты текста в книге О.В. Будницкого «Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина ХIХ — начало ХХ в.)» хотя бы отчасти уравновешивались рядом иных констатаций и выводов, которые отсутствуют в разделах данного доклада, приобретающего в силу этого несколько односторонний характер.

С самого начала возникает недоумение, почему авторы начинают именно с России и именно с Петра Заичневского и его прокламации «Молодая Россия». Россия вовсе не была родиной оппозиционного терроризма (по более ранней терминологии — индивидуального политического террора). Если не уходить совсем уж в глухую древность и не вспоминать Гармодия и Аристогитона, то можно упомянуть и француза-седельщика Луи Пьера Лувеля, убившего в 1820 г. герцога Беррийского, и немецкого студента Карла Занда, заколовшего в том же году Августа фон Коцебу (а А.С. Пушкин показывал соседям в театральном партере портрет Лувеля с вызывающей надписью «Урок царям»). Возвращаясь в Россию, можно указать и на декабристские планы цареубийства (вплоть до идеи истребить всю императорскую фамилию, так что и тут Заичневский вовсе не был «первопроходцем»).

Утверждение авторов доклада, что предпосылкой терроризма в современном смысле «явились изобретение динамита и способов быстрой передачи информации», тоже не совсем точно. В той же Франции периода Реставрации использовались пороховые «адские машины», а слухи были не менее эффективным, хотя и менее быстрым средством распространения информации о террористических актах, чем газеты, телеграф и даже интернет.

Вовсе притянутым выглядит утверждение об идеях «Молодой России» как источнике «наполеоновских» рассуждений Родиона Раскольникова (правда, авторы, надо отдать им должное, начинают фразу словом «вероятно», вероятность эту, впрочем, никак не обосновывая).

Пытаясь понять причины появления революционного (оппозиционного) терроризма в России, нельзя говорить о нем как о самостоятельном явлении и рассматривать его в отрыве от революционного движения, небольшой и весьма специфической частью которого он и является. Это утверждение носит принципиальный характер. И хотя немалая часть современников и часть исследователей были склонны переоценивать значение терроризма, оппозиционный терроризм был лишь частью революционного движения, причем своего рода верхушечной частью большой революционной волны. Неверно рассматривать оппозиционный терроризм как некое самостоятельное и самодостаточное общественное явление, как это делает, например, А. Гейфман, утверждая, что именно террор породил революцию 1905-1907 гг., и именно он, а не первая российская революция является главным событием российской истории начала ХХ века: «На основании новых изысканий можно, как нам кажется, убедительно доказать, что многочисленные индивидуальные и, как правило, предумышленные террористические акты против заранее намеченных лиц играли главную роль в кризисе 1905-1907 годов и — шире — в политической истории начала XX века» [10].

Если большевики и советские историки всегда пытались доказать, что «политические итоги терроризма стремились к нулю», то в данном случае мы видим перегибание палки в другую сторону. С выводом А. Гейфман, явно переоценивающим и самостоятельность террора и его политическое, да и историческое значение, трудно согласиться.

Констатация того, что оппозиционный терроризм развивается внутри революционного движения как его радикальная часть, важна еще и для того, чтобы поставить парадоксальный вопрос – а вообще-то есть ли  особые, специальные причины для возникновения терроризма?

Или есть только причины, которые вызвали к жизни освободительное движение и привели к эскалации противостояния самодержавия и общественных групп и классов? И если мы и можем выделить специальные причины, которые привели к появлению, скажем эсеровского терроризма, то они имеют значительно меньший масштаб, чем причины, вызвавшие к жизни Освободительное движение в России, как и подобные же процессы в странах Европы в Новое время.

Традиционно каждая из противоборствующих сторон львиную долю вины (а то и всю вину целиком) возлагала на своих противников. У каждой из сторон была «своя правда», за нее они и держались. К сожалению, мы видим, что и сегодня эта однобокость в критике сохраняется и продолжается, правда уже у политиков, публицистов и историков в «исторических войнах».

С одной стороны, участники освободительного (революционного и либерального) движения (и сочувствующие ему) возлагали вину на царскую власть. В этом была «своя правда», и отметать ее с ходу, как это нередко делается сейчас – неверно. Неверно не замечать, что сама царская власть сделала очень много для того, чтобы противостояние власти и общества приняло такие ожесточенные формы.

Сегодня, продолжая богатые традиции консерваторов и публицистов «Вех», многие упрекают интеллигенцию в том, что «она пошла в политику», но не задумываются о причинах этого явления. Представляется, что по большому счету интеллигенция и не могла этого не сделать, будучи продуктом модернизации и ощущая себя чужеродным элементом в самодержавной сословно-бюрократической России. В 60-70-е годы XIX в. студенческая молодежь на собственном опыте поняла, что в ряде случаев ее профессиональная и гражданская самореализация, как правило, немыслима без свободы творчества, а последняя, в свою очередь, — без политических свобод и духа свободы в стране. Столетие спустя ситуация вновь повторилась, когда уже даже советская «селекционированная» интеллигенция, точнее, лучшая ее часть, стала задыхаться в тисках бюрократической опеки.

Именно интеллигенция сыграла огромную роль в возникновении освободительного (как его тогда называли) движения — как его либерального, так и социалистического секторов. Попытки свести все освободительное движение к «бесовщине» личностей, вроде С.Г. Нечаева, весьма далеки от исторических реалий.

Однако нельзя не видеть множество негативных сторон Освободительного движения: присущий части его адептов и вождей догматизм, сектантство, склонность к авантюризму и социальному экспериментаторству, бесчеловечность, — спрятанные под словами и идеями о стремлении к освобождению человеческой личности и народов от угнетения.

Подвергая репрессиям и держа в подполье российские партии (власть себе даже представить не могла наличие каких-либо конкурентов), власти создали такую напряженную и стремительную эволюцию политических партий и «человеческого материала», что в отсталой России в начале ХХ в. именно партии и особенно интеллектуальный уровень и самоотверженность «профессиональных революционеров» изумляли Европу.

Представляется, что подавление оппозиции вело не только к эскалации ответного насилия, но и к поиску интеллигентной молодежью различных организационных форм для того, чтобы обеспечить саму основу своего существования – возможность мыслить, обмениваться взглядами, читать запрещенные политической цензурой произведения. И одновременно с кружком ишутинцев и выстрелом Каракозова существовали, скажем, студенческие кружки самообразования, землячества и т.п., отнюдь не ставившие перед собой цели свержения самодержавия. Эта цель появлялась у наиболее активных их участников и намного позже, когда за участие в самом невинном студенческом кружке или землячестве их исключали из университетов и высылали из университетских городов. И появлялась как реакция на то, что власть не открывает ни одного канала для выражения своей позиции, не дает ни малейшей возможности влиять на эту власть в определении образа жизни страны и ее политики. Представляется, что если бы подобные каналы легального воздействия на власть существовали в России в XIХ–ХХ вв., то такого всплеска революционного и оппозиционного движения просто не было бы. Какие-то отдельные группы радикалов и экстремистов, конечно, существовали бы, как существовали и существуют они во всем мире, но не более того.

Таким образом, нельзя анализировать политический оппозиционный терроризм, вырывая его из исторического контекста. Оппозиционный терроризм XIX — начала XX вв., о котором много говорится в докладе, нельзя рассматривать сам по себе, вне контекста общей социально-политической ситуации в Российской империи, без учета репрессивной государственной политики самодержавия, приводившей к многочисленным (по масштабам того времени) человеческим жертвам, и блокирования возможностей для мирного, легального политического протеста против этой политики.

С научной точки зрения, говорить о вооруженной борьбе российских революционных партий в период революции 1905-1907 гг. невозможно, если не принимать во внимание как государственный террор, так и террор крайне правых (черносотенцев). Последний был замаскированной формой государственного террора, крайне выгодной властям, которые хотя время от времени и судили черносотенцев за погромы, на деле финансировали их и оказывали им всяческую поддержку.

3. Государственный террор: сущность явления, его взаимосвязь с терроризмом, недопустимость оправдания

Следует точно обозначить границы этой проблематики в ходе ее анализа. Государственность имеет в своем арсенале необходимый арсенал институтов, обеспечивающий его функционирование и потенциал для воспроизводства и развития. Среди них особое место и роль играют организации, обеспечивающие в своей совокупности безопасность и предотвращение угроз для институтов власти и общества в целом. Должен существовать определенный баланс между функциями охраны безопасности общества и функциями охраны государственного строя, ядром которого выступают институты власти и управления, от стихийных или спланированных действий, вызывающих дестабилизацию деятельности самих структур власти (и тем самым создающих угрозу безопасности общества). Этот баланс может быть оптимальным, или нормальным, нормативным, когда от различных угроз защищены как представители общества, все его слои и группы (кроме криминальных, экстремистских и иных незаконных организаций), так и государственные институты, ответственные за устойчивое развитие страны.

Исторически сложилось так, что к ХХ в. в России сформировались и воспроизводились дисбалансы и конфликты между двумя составляющими обеспечения национальной безопасности (обеспечение общественной и режимной/ властной безопасности) в пользу второй, режимной составляющей. Большевистский режим целенаправленно наращивал именно вторую, охранительную функцию для собственной защиты (логика удерживания захваченной власти). В основе гипертрофии именно самоохранительной составляющей большевистского (квази-советского) режима лежала базовая причина — его нелегитимность не только в глазах значительной части постреволюционного/раннесоветского общества в России/СССР или с точки зрения большинства государств с демократическим строем, но и в восприятии собственной партийно-государственной корпорации/номенклатуры.

Со времени войн и революций именно устойчивая нелегитимность партийной власти сформировала фундамент для самоохранительности, т.е. постоянного разрастания функции «защиты государственного строя», породив явление, точно и емко обозначенное О.В. Хлевнюком применительно к сталинскому режиму (но это определение применимо как к досталинской, так и послесталинской эпохам) как его «избыточная репрессивность». Проблема, требующая тщательного многоаспектного изучения, состоит в том, где и как, какими механизмами и принципами, процедурами определяется грань перехода условно нормальных практик государственных репрессий против противников строя и общества в государственный террор, осуществляемый в основном превентивно против не только реальных противников существовавшего строя, но и потенциально опасных с точки зрения правящей номенклатуры организаций, групп, личностей.

Говоря о феномене устойчивости и воспроизводства партийно-государственной самоохранительности в различных, в том числе и террористических формах, не следует акцентировать внимание только на его известных «пиках», таких как «красный террор» или «Большой Террор» (термины закавычены, поскольку они отчасти условные, т.к. в действия вовлекались не только государственные структуры, но и отдельные слои и группы населения — по своей воле, или вынужденно, но в любом случае — это слияние, взаимодействие террора «сверху» с участием и соучастием в нем «низов»). В раннесоветскую эпоху (условно — до начала Второй мировой войны) именно политический режим являлся основным двигателем, носителем и фундаментальной основой избыточной репрессивности, переходившей в государственные террористические формы. Источником перманентного государственного насилия являлась изначальная, первичная нелегитимность самой большевистской власти.

В данном случае наиболее показательным проявлением государственного террора является осуществление т.н. Великого Перелома (первая половина 1930-х гг.), в ходе которого происходило насильственное переструктурирование общества, связанное с этатизацией аграрного сектора и установлением государственного господства над деревней преимущественно недобровольными, внеэкономическими, дискриминационными и избыточно репрессивными = террористическими способами. Ряд исследователей, как отечественных, так и зарубежных, определяют этот феномен как гражданскую войну в деревне,  хотя и специфическую, которую можно определить как режимную войну против основной массы населения страны — сельского, крестьянского. Результаты этой многоаспектной кампании государственного насилия достаточно известны, и они по своим масштабам и последствиям не уступают «Большому террору». Более того, последний может считаться продолжением, логически вытекавшим из «Великого Перелома». Только во внесудебном порядке, тройками ОГПУ в 1930 г. арестам подверглись почти 180 тыс. чел, из них каждый 10-й (19 тыс. чел.) был расстрелян, 100 тыс. подверглись заключению в тюрьмы и лагеря. Во вновь создаваемые спецпоселения в 1930–1931 гг. было депортировано 1,8 млн чел. (крестьянская ссылка). Стремительно разрастался контингент ГУЛАГа, достигнув в середине 1930-х гг. более 500 тыс. заключенных. В формально невоенное время страна была охвачена явлениями, характерными для военного времени: бегство из деревни (точной цифры нет, но можно предположить, что вынужденные миграции вдвое превысили число депортантов), голод, унесший по минимальным оценкам 5, по максимальным — 7 млн. чел. Таким образом, в первой половине 1930-х гг. совокупное, осуществлявшееся в различных формах и масштабах государственное насилие, переходившее в своих крайних проявлениях в террористические формы, изменило уклад жизни миллионов людей в СССР, отняв жизни до 7-8 млн. человек и переведя в маргинальное положение значительную часть жителей страны.

Это не могло не вызвать ответную радикализацию сельского населения. Масштабы сопротивления и протеста государственному насилию в деревне были неизбежно порождены самим государством (около 14 тыс. противоправительственных выступлений с охватом участия в них более 2.5 млн. чел), в ходе которых прямыми жертвами «кулацкого террора» (убиты и ранены) стали около 2 тыс. представителей низовой номенклатуры и деревенских коммунистов и активистов (данные за 1930 г.). В данном случае, в условиях масштабных, стихийных протестов, в которых участвовали тысячи человек, показательна пропорция: на 1200 погибших функционеров и активистов приходится почти 19 тысяч расстрелянных сталинским режимом. Не может быть сомнений в том, что крестьянский протест и сопротивление государственному насилию имели именно массовый, общекрестьянский, а не «кулацкий» характер, и сам протест был спровоцирован, инспирирован большевистским политическим режимом.

4. Исследователь и принцип историзма

Для осмысления и научных оценок терроризма крайне важно придерживаться одного из главных принципов исторического исследования – принципа историзма. Любое явление, в том числе и применение насилия в политических целях к лицам, непосредственно не участвующим в боевых действиях, должно рассматриваться и оцениваться исключительно в конкретно-историческом контексте, с учетом всех сопутствующих обстоятельств. Авторы доклада отступили от этого основополагающего научного принципа, подменив подход с позиций историзма публицистическими и поверхностными рассуждениями об «абсолютном зле», «грехе» и т.п.

Так, например, в четвертой части авторы указывают, что «и во время войны далеко не всякие боевые действия, согласно современному гуманитарному праву, являются допустимыми. Например, нападение на мирное население признается им военным преступлением. Подобные действия в условиях любой войны — даже освободительной или священной – совершенно неприемлемы». Но тут возникает новый вопрос — это относится только к вновь совершаемым преступлениям или должно рассматриваться ретроспективно?

Ученые в своих исследованиях не вправе забывать о принципе историзма, требующего от исследователя рассматривать каждое историческое явление, не вырывая его из исторического контекста, и нужно учитывать весь комплекс порождающих это явление событий и тенденций развития, не забывая и о ментальности и психологии участников событий, которым порой приписывают логику и поступки, немыслимые для них, но вполне понятные современному человеку. Антиисторический ретроспективный перенос в прошлое взглядов и фобий современного человека, отягощенного метаморфозами и катастрофами ХХ века, не только не приблизит к пониманию истины, но и уведет от нее окончательно.

Конечно, задача историка исследовать и понять прошлое! Но его задача и возражать против лжи и «сваливания с больной головы на здоровую» как участниками событий, так и сегодняшними политиками, публицистами и СМИ… Предназначение историков среди прочего и в том, чтобы понять логику исторических персонажей и то, в чем была ошибочность их действий и выбранного ими пути – не для того, чтобы «обвинять» и «клеймить», а чтобы извлекать уроки из прошлого и не наступать на те же самые грабли.

И недостойно ученого призывать к ограничению свободы научного исследования и запрету с позиций «морали» на изучение тех или иных событий и явлений.

5. Национально-освободительное движение

Авторы доклада утверждают, что «понятие «национально-освободительная война» имеет исключительно позитивную коннотацию», а «использование оборота «национально-освободительная борьба» применительно к терроризму является осознанным (или не осознанным) стремлением, если не оправдать, то, по крайней мере, смягчить вину преступников». Такая формула, однако, рисует очень простую схему, которая сразу же разбивается о реальность. Проблема здесь в том, что все без исключения войны и военные действия связаны, увы, с жертвами среди мирного населения. Это касается и тех войн, которые ведутся от имени национально-освободительных и антиколониальных движений, так и отечественных войн против завоевателей или гражданских войн, в которых сталкиваются разные группы общества: каждая со своей собственной «правдой» и своим собственным насилием против противников. Нетрудно подставить в эту схему многочисленные примеры из российской или мировой истории. Но если руководствоваться логикой, согласно которой любое убийство гражданских лиц ставит под сомнение моральные цели той или иной войны как оправдывающие эти убийства, то тогда придётся, чтобы быть последовательным, всякое участие в войнах вообще объявить нелегитимным и осуждаемым, а любые попытки описать и проанализировать причины и мотивы такого участия, соответственно, «стремлением смягчить вину преступников».

Вернёмся к национально-освободительным войнам. Авторы доклада выбрали их в качестве главной проблемной категории (что само по себе указывает на проимперскую, а не объективистскую позицию: в ходе военных действий неизбежно страдает гражданское население, но далеко не всегда виной этому национально-освободительные движения – действия правительственных сил нередко оказываются гораздо более жестокими). Эта категория уже вполне устоялась в словаре множества различных политических движений, боровшихся за независимость и получивших её в XIX и XX веках в самых разных частях света. И этот «оборот», как выразились авторы доклада, имеет признание в международном праве, которое считает оправданными борьбу с колониализмом, право наций на самоопределение и освободительное сопротивление агрессору[11]. Иными словами, политики и юристы вполне легально характеризуют те или иные протесты, восстания и вооружённую борьбу как национально-освободительные, используя уже имеющиеся прецеденты для легитимации целей новых движений. Насилие, как писал упомянутый в докладе антиколониальный французский мыслитель с африканскими корнями Франц Фанон и в чём его поддержал другой французский философ Жан-Поль Сартр[12], является неизбежным инструментом таких протестов, восстаний и сопротивлений, точно так же, как насилие всегда было источником создания и сохранения колониальных систем. Постколониальные исследования, одно из самых влиятельных направлений в современной науке, к которому принадлежит и Фанон, показывают эту историю подчинения и сопротивления на множестве примеров. Задача аналитической работы состоит не в том, чтобы раздавать направо-налево моральные вердикты, а в том, чтобы анализировать эти процессы, видеть, каким образом политические силы и слои населения осваивают и используют категорию «национально-освободительной борьбы», включают её в свои идеологические программы и мобилизуют сторонников. Историки, социологи и антропологи, морально осуждая любое насилие, особенно против гражданского населения, обязаны в то же самое время внимательно изучать контексты, условия, факторы и причины, которые эти разные виды насилия порождают и распространяют, рассматривая всю политическую и социальную картину и всех действующих акторов: как восставших против колониализма, так и самих колонизаторов и колониальные государства, — и не уклоняясь от неудобных вопросов и выводов.

Те же трагические события в Чечне в первые два десятилетия после распада СССР, которые авторами доклада исключаются из национально-освободительного движения, невозможно рассматривать вне истории жестокого завоевания региона, сталинской депортации, распада СССР и двух войн, которые привели к многочисленным жертвам и разрушениям в самой же Чечне, вне московской борьбы за власть, в которой Чечня использовалась как разменная монета. Невозможно не замечать, что события 1990-х и начала 2000-х годов прошли ряд этапов, в которых с разных сторон менялись военные практики и лозунги, с разных углов подталкивая общую радикализацию. И такой взгляд — вовсе не оправдание терроризма, а честный и научный разговор о том, как терроризм возникает и превращается в серьёзную социальную проблему, и о том, как избегать повторения такого развития событий.

Следует также отметить, что авторы исходят из довольно спорного утверждения, что понятие «национально-освободительная борьба» имеет исключительно позитивную коннотацию. Это своеобразный атавизм советской идеологии, где партийные инстанции монопольно определяли, что является прогрессивной национально-освободительной борьбой, а что — зловредным и реакционным сепаратизмом. Вопрос, считать ли события в Чечне 1990-х – начала 2000-х годов национально-освободительной борьбой, явно не сводится к вопросу, признавали ли их таковой «компетентные международные организации», и к вопросу, насколько террористические акты, сопровождавшие эту борьбу, были её «естественной» частью.

Вообще ответ на вопрос, является ли та или иная организация «борцами за свободу» и «партизанами» или «террористами», слишком сильно определяется политическими интересами тех (прежде всего государственных структур), кто даёт эти определения. Можно вспомнить сложные отношения СССР с разными течениями в палестинских организациях, когда отлучение тех или иных из них от «национально-освободительной борьбы» и перевод в разряд «террористов» определялось характером их отношений (или отсутствием таковых) с международным отделом ЦК КПСС и с КГБ. И, кстати, эволюцию отношения международных структур к Организации освобождения Палестины и её лидерам.

Здесь, конечно, существует чрезвычайно болезненный вопрос, связанный со спецификой повстанчески-партизанских действий. Авторы доклада, как и международные организации и правовые документы, признают при определённых условиях допустимость вооружённой борьбы. Но успешность повстанчески-партизанской борьбы (как и контр-партизанских операций «своего» государства или оккупантов) в очень большой степени зависит от способности привлечь на свою сторону значительную часть населения, нейтрализовать колеблющихся, изолировать или уничтожить реальных и/или потенциальных сторонников противной стороны. Две последние задачи гораздо чаще, чем этого хотелось бы и чем было бы приемлемо с моральной точки зрения, решаются именно методами террора против части мирного населения. В частности, опыт национально-освободительной борьбы в Алжире, во многом определивший позиции Франца Фанона, бегло критикуемые в докладе, был связан и с массовым террором против «черноногих» (местных алжирских французов, часто имевших уже несколько поколений предков, живших в стране).

Нельзя не отметить, что авторы допускают смешной ляп, говоря о популярности в СССР последней книги Франца Фанона — «Les damnés de la terre». Если эта книга и переводилась в СССР, то разве что в «белой серии» с грифом «Рассылается по особому списку» и нумерацией каждого экземпляра. Небольшой отрывок из книги (глава «О национальной культуре») был опубликован в книге «Литература стран Африки. Сборник второй» (М.: Наука, 1966. С.19—48). Относительно массовый читатель мог ознакомиться с её идеями разве что по не слишком доброжелательному изложению в книге британского коммуниста Джека Уоддиса[13], а также по нескольким статьям и двум книгам советских авторов[14]. В России до сих пор изданы лишь два отрывка из книги, названной в этом переводе «Весь мир голодных и рабов»[15].

6. «Оправдание терроризма»: правовые аспекты и академическая этика

Довольно трудно понять из доклада, что такое в представлении его авторов «оправдание терроризма».

В первой же части доклада авторы сообщают, что самым «кровавым террористическим актом «Народной воли» стал взрыв в Зимнем дворце», исполнителем которого был Степан Халтурин, а Софья Перовская участвовала в убийстве императора, при котором погибло еще несколько человек, что является составом преступления, предусмотренного статьей 205 УК РФ (Террористический акт). Далее мы узнаем, что большевики были причастны к убийству Столыпина (ст. 205 УК РФ), а Владимир Ульянов-Ленин призывал к совершению террористических актов, то есть совершал деяния, предусмотренные ныне статьей 205.2 УК РФ (Публичные призывы к осуществлению террористической деятельности). И тут возникает первый вопрос, к сожалению, оставленный содокладчиками без внимания: если Халтурин, Перовская и Ульянов террористы, то как же могут существовать многочисленные улицы их имени, и не является ли это оправданием терроризма?

Во второй части доклада сообщается, что «во время Большого террора, в СССР было арестовано по крайней мере 1,6 млн. человек, из них более 680 тыс. расстреляны», но тут возникает второй вопрос, а как же появляющиеся в последнее время, как грибы, памятники организатору «Большого террора» Сталину? Как же улицы и город Калининград, названные в честь подписывавшего указы о депортации народов Калинине (ст.357 УК РФ)? То же самое можно сказать и о других видных большевистских деятелях – Ленине (вдохновителе «красного террора») и Дзержинском (создателе и руководителе ВЧК-ГПУ-ОГПУ), Менжинском, возглавлявшем ОГПУ во время коллективизации, и многих, многих других. Но и этот вопрос авторами доклада даже не поставлен.

Примечательно, что, высказав слова осуждения в адрес государственного террора, авторы доклада вовсе не говорят о недопустимости его оправдания и никак не комментируют отсутствие в уголовном кодексе соответствующих формулировок. Осуждения – не только морального, но и криминального (говоря про «глубинный смысл взгляда на оправдание терроризма как на преступление»), – они требуют для «оправдывающих» оппозиционный терроризм.

Но значение и исторические последствия государственного террора и в мире, и в России крайне велики и трагичны. Ведь именно «государственный террор», его творцы и его исполнители более всего и все активнее и масштабнее подвергаются в нашей стране «оправданию» в последние десятилетия.

Переходя к собственно «оправданию терроризма», заметим, что ст. 205.2 УК различает публичные призывы (в отличие от подстрекательства, которое всегда адресно и редко публично), пропаганду и оправдание. Публичные призывы — привычный российскому законодательству термин, предполагающий обращение с целью побудить совершать определенные действия (не обязательно буквально в форме призыва, но побуждающий характер высказывания должен быть ясен)[16]. Иное дело – слова «пропаганда» и «оправдание», имеющие свои значения в обыденном языке, а первое — еще и в политическом языке. Примечания к ст. 205.2 дают определения, явно отличающиеся и от обыденного, и от политологического понимания:

«…под публичным оправданием терроризма понимается публичное заявление о признании идеологии и практики терроризма правильными, нуждающимися в поддержке и подражании»;

«…под пропагандой терроризма понимается деятельность по распространению материалов и (или) информации, направленных на формирование у лица идеологии терроризма, убежденности в ее привлекательности либо представления о допустимости осуществления террористической деятельности».

Итак, пропаганда – это фактически деятельность, которая должна распространить и внушить идеи, на основании которых террористическая деятельность желательна или хотя бы допустима. Ясного понимания, какие идеи могут быть так охарактеризованы, конечно, быть не может, ведь время от времени появляются новые. Мониторинг антиэкстремистского правоприменения, который ведет Центр «Сова», и который включает также практику по ст. 205.2 УК, не дает достаточных данных, чтобы понять, в какой части случаев подсудимые были осуждены за призывы, пропаганду или оправдание, но, похоже, именно пропаганда встречается сравнительно редко – в связи с распространением материалов организаций, запрещенных как террористические.

Оправдание терроризма закон понимает не как моральное оправдание «практики терроризма» или террористической деятельности убеждениями или личными обстоятельствами террориста или иными обстоятельствами, не как придание ему лично или его деятельности привлекательных черт, о чем пишут авторы доклада, но именно как утверждение правильности его действий и того, что они нуждаются в поддержке и/или подражании. Напомним, что «практика терроризма», согласно закону, включает любое противозаконное использование насилия или запугивание населения с целью давления на власти, а вовсе не только нападения на гражданских, как в докладе. Закон также признает оправданием терроризма признание правильными идей, утверждающих необходимость или допустимость террористических методов (потому что слово «подражание» вряд ли применимо к идеям).

Таким образом, закон считает уголовно наказуемым оправданием терроризма признание правильными не только терактов, но также восстаний, переворотов, гражданских войн (включая «многократно упомянутые в докладе «национально-освободительные движения»), а возможно также и менее масштабных действий – например, драк с полицией. Авторы доклада это игнорируют, когда ссылаются на нормы закона.

С другой стороны, то, о чем критически пишут авторы доклада, – создание «положительных коннотаций», представление террористов героями и т.д. – не относится к сфере уголовно-правового регулирования. Законодатель в этом случае понимает, что не все, что считается властями и даже большинством граждан предосудительным с этической или политической точки зрения, должно быть криминализовано. Но авторы доклада этого, к сожалению, не понимают: сославшись на определения оправдания терроризма в УК, они дальше, поясняя смысл криминализации таких высказываний, через запятую с «обоснованием целесообразности и правильности их [террористов] преступного поведения, которое заслуживает поддержки и подражания», говорят и о «вызывании сочувствия, симпатии к террористам, придании им ореола героев, борцов за правду, свободу, «чистоту веры» и пр.».

До этой, последней, главы доклада рассуждения о героизации террористов и наличии позитивных коннотаций с терроризмом велись в рамках этической оценки исторических и современных событий, но смешение этического осуждения тех или иных высказываний с ошибочным отнесением их к криминальным скорее ослабляет этическую аргументацию, хотя авторы, видимо, полагают, что ссылками на закон они ее усиливают.

Если мы хотим оставаться в аналитической позиции, мы не можем не обратить внимание ещё на одну сторону дискуссии об оправдании терроризма. Выборочная оценка тех или иных видов насилия против гражданского населения как террористических не является нейтральной. По-разному понимаемое определение «терроризма» с его негативными коннотациями в этом случае само нередко становится способом обвинить неугодных лиц, политических противников и оппозицию, лишить их поддержки, свободы, а то и жизни под реальными или мнимыми предлогами. В таких случаях требуется не простое, пригодное больше для пропаганды, не выдерживающее верификации бинарное разделение на «зло» и «добро», часто с явно ангажированным подтекстом и, а сложная нюансированная работа, где не все категории окажутся очевидными, где реальность не всегда легко будет охвачена ими, где постоянно будет происходить столкновение накопленных социальных противоречий, политических интересов и усилий всех акторов убедить в своей собственной правоте. Необходимые моральные суждения в этих случаях должны вытекать не из априорных предпочтений того или иного круга лиц, а из всестороннего исследования и понимания всей ситуации, открытой и свободной дискуссии учёных и активистов.

Безусловно, публичные выступления ученых – как и любых других публичных интеллектуалов – являются предметом общественного интереса и зоной этической ответственности выступающих. Одновременно в мировом академическом сообществе активно дискутируется вопрос, в какой мере ученые могут пользоваться академической свободой слова за пределами университетской аудитории. Одни полагают, что университетская свобода слова, – которая в таком случае шире, чем его свобода высказывания как гражданина, – ограничена стенами университета. Эта модель называется «классической». «Современная» же модель академической свободы слова исходит из того, что социальной миссией университета является критическое осмысление общественных процессов, и потому ученый в равной мере свободен высказываться, не боясь ответственности, от собственного имени, но как ученый, по самым конфликтным вопросам современного ему общества. Собственно, именно так формулируют основные академические свободы, например, в США, где Ассоциация американских профессоров третьим пунктом академических свобод, после свободы учить и исследовать, называет «свободу высказываться как граждане за пределами университета без институциональной цензуры или иных ограничений» (при том, что говорящий не претендует на выражение официальной позиции университета).

Требование предварять научные обсуждения причин терроризма каким-то не существующим в мире «однозначным определением» терроризма как «не имеющего оправданий зла» – это не только прямое требование ограничения свободы слова, но и еще покушение на принципы академической свободы, поскольку, с точки зрения авторов доклада, ученому нельзя обсуждать публично то, что он изучает: «…речь не о табу на исследования, а об этике публичных выступлений». Таким образом, коллеги полагают, что существует серьезная разница между тем, что ученый может исследовать внутри университета, и тем, о чем и как ему дозволено говорить публично. Однако даже такое узкое понимание академической свободы не лишает ученых свободы слова как граждан, и совершенно невозможно требовать каких-то «этических» запретов на публичные комментарии университетских работников.

Применительно к проблематике «оправдания терроризма» в России надо сказать, что, как и «экстремизм», «терроризм» является чрезвычайно оценочным понятием, которое очень трудно поддается логике – например, в Российской Федерации, в отличие от многих других стран, Хамас не считается террористической организацией, а, скажем, Хизб ут Тахрир – считается, несмотря на то, что последняя, в отличие от Хамас, не организовала ни одного террористического акта[17]. Само по себе обсуждение такой проблемы — будет ли являться «легковесным публичным суждением» на «морально значимую тему»? По-видимому, да.

Вместе с тем, следует обратить внимание на то, что коллеги, возможно, сами того не подозревая и не желая, написали документ, который в самом ближайшем будущем будет использован как в работе следователей и прокуроров, так и для моральной легитимации и оправдания обвинительных приговоров в отношении журналистов, блогеров, политических оппозиционеров, исследователей.

В деле Светланы Прокопьевой, которую обвинили именно в «оправдании терроризма» потому, что она попыталась обсудить причины, которые приводят к появлению террористов и терроризма как политической практики, используются очень схожие аргументы: любое обсуждение – значит, оправдание, оправдание – значит, уголовное преступление. Кажется, если говорить о последствиях «легковесных суждений на морально значимые темы», то именно рассматриваемый доклад претендует на то, чтобы стать примером таких суждений, которые могут иметь долговременные тяжкие последствия для правоприменительной практики в суде.

7. О «международном исламистском терроризме»

Авторы доклада, переходя к «глобальному исламистскому террористическому интернационалу» и говоря далее о деятельности аль-Каиды, ИГИЛ, о терактах в ходе Второй чеченской войны, почему-то перестают обозначать идейную направленность этой деятельности. Применительно к другим террористическим действиям используются определения, связанные с идейной основой этих действий, а в этом случае авторы просто пишут про «международный терроризм» или упоминают «сетевые структуры», говоря при этом все же именно про терроризм, основывающийся на идеях фундаменталистского ислама.

Эта замена терминов, вероятно, призвана отсылать к официальным документам по противодействию терроризму, в которых, конечно, терроризм не классифицируется по идеологическим основаниям[18], а возможно, призвана избежать нежелательного и неверного прочтения доклада как представляющего ислам источником терроризма (действительно, даже и фундаменталистский ислам совершенно необязательно используется его последователями для обоснования применения насилия в политике).

Но в рамках доклада эта замена мешает обсудить вопрос о том, какие «положительные коннотации» могли бы, в принципе, возникать у кого-то в связи с террористической деятельностью на идейной базе фундаменталистского ислама, а ведь именно это было бы важно в связи с темой доклада. Возможно, эта замена также порождает отсутствие объяснения, почему именно «международный», то есть исламистский, терроризм является «безусловным злом» в отличие от национального, а именно эта мысль проводится в третьей главе доклада. Очевидно, сам тезис об особенной злостности исламистского терроризма нужен для усиления тезисов в следующих главах, но он все же нуждается в каких-то дополнительных обоснованиях: жестокость проявляют все террористы, а количество жертв среди гражданского населения зависит не только от идеологии, но и от возможностей террористов, от масштаба и ресурсов движения, от имени которого они действуют.

Наконец, авторы доклада, видимо, из-за приверженности пониманию терроризма как особой идеологии, отделяют его от тех самых движений, «авангардом» которых обычно и считают себя террористические группы и организации. Очень ярко это сформулировано применительно к чеченским войнам: «международный терроризм 1994-2009 гг., осуществлявшийся с территории Чечни, нельзя рассматривать как национально-освободительную войну». Авторы утверждают, что целью исламистских террористов в Чечне и вокруг нее было построение Халифата, а не независимость Чечни. Надо полагать, для какой-то части боевиков так это и было (хотя в первый период конфликта довольно у немногих), но другие могли успешно совмещать эти две цели, и одновременно существовало не исламистское (хотя и мусульманское по вероисповеданию почти всех участников) сепаратистское движение. Теракты при этом могли совершать и исламистские, и неисламистские участники этого конфликта, но большинство из них считали себя частью общего движения. Например, Шамиль Басаев действовал как террорист и в светский свой период во время нападения на Буденновск, и в исламистский свой период во время нападения на Беслан. Можно обсуждать, правильно ли называть сепаратистское движение «национально-освободительным», но этот вопрос не имеет отношения к тому, как определять связь движения и разных его целей, с одной стороны, и нападений на гражданское население как одного из методов достижения этих целей — с другой стороны.

Полноценное и объективное осмысление терроризма, связанного с вооруженными конфликтами на территории Чечни 1990-2000-х гг., мыслимо только в контексте анализа этих конфликтов, в том числе действий в Чечне федеральных вооруженных сил и целого ряда случаев нарушений ими прав человека, зафиксированных международными институтами.

Выводы

Авторы доклада рассуждают, в сущности, не о праве, не об истории, не о социологии. Они рассуждают об общественной морали. И именно в этой сфере они формулируют утверждения, прямо касающиеся дела псковской журналистки С. Прокопьевой и всех возможных подобных дел в будущем. Эти утверждения можно суммировать просто: о террористах и какой бы то ни было их деятельности нельзя говорить ничего хорошего, с терроризмом не должна возникать никакая положительная коннотация. Это утверждение делают не они первые, но тем более оно нуждается в обсуждении.

Предлагаемый авторами доклада подход, согласно которому всех, кто когда-либо применял насилие в политических целях, следует считать преступниками и злодеями, является, во-первых, антинаучным, так как наука занимается не столько этической и тем более правовой оценкой событий прошлого, сколько изучением фактов и их взаимосвязей, и, во-вторых, опасным для свободы исследований и дискуссий. А без этой свободы действительное понимание терроризма в прошлом и борьба против посягательств на жизнь и свободу людей в настоящем не могут быть эффективными.

УК РФ называет оправданием публичное признание террористических действий правильными и заслуживающими подражания. За пределами этой нормы остается все то, что можно назвать «прославлением» террористов, созданием их позитивного образа, но без прямого утверждения, что их действия правильны и нуждаются в подражании. Такие высказывания должны регулироваться не уголовным правом, а механизмами общественного обсуждения. Видимо, авторы доклада так и представляют себе свою роль — как авторитетного актора такого обсуждения. Но, не различая прославление терроризма и обсуждение такового, они предлагают фактически не меры регулирования, а полное исключение обсуждения.

Именно так те, кто довел до приговора дело Светланы Прокопьевой, злоупотребили уголовным кодексом, приравняв обсуждение теракта и его причин к утверждению правильности террористических действий. Этот прецедент создает угрозу не только журналистам, но и исследователям различных научных тем, связанных с изучением терроризма (даже более чем столетней давности). Авторы доклада фактически предлагают запретить исследователям разговаривать о терроризме серьезнее, чем они сами.

Предлагаемый авторами подход приведет к затруднению и фактическому прекращению исследований и осмысления таких общественных явлений, как терроризм, государственный террор, революция и освободительное движение в России, к ограничению и сокращению пространства научной мысли, свободы слова и творчества ученых. Уже совершенно явственно видно, что дело идет именно к этому – через фактическое запугивание ученых-обществоведов (и не только их).

Один из авторов доклада два десятка лет тому назад справедливо упрекнул одну из коллег, что та в своей книге «смотрит на события из окна Департамента полиции. Хотя в конце книги и упоминается о взаимной ответственности сторон за события 1905 г., вся она, по сути, является обвинительным актом — не только против терроризма (с чем можно только согласиться), но и против террористов. А вот с последними дело обстояло гораздо сложнее. Считать их всех злодеями и убийцами по природе не приходится. Поэтому историк, как нам представляется, должен выступать не только с позиций прокурора, но и адвоката, т.е. попытаться если не оправдать, то по меньшей мере понять обе стороны»[19].

Уместно вспомнить об этом, добавив, что и тогда, и сегодня исследователю приличествует только взгляд из кабинета ученого, но никак не «из окон» Департамента полиции или Смольного, со Старой площади или Лубянки, или прочих властных или оппозиционных дислокаций. И в интересах государства – если оно заинтересовано в решении общественных проблем – обеспечить ученым возможность для свободного высказывания профессионального мнения (которое не всегда будет совпадать с линией «партии и правительства»), а не традиционно уже угрожать им переселением в тюремные камеры…

Историк ведь обязан изучить явление, его причины, а также психологию и ментальность людей прошлой эпохи… Нравится это ему или нет, но он должен сделать это максимально точно, так требует его ремесло… Многие политики, «силовики» и прочие обыватели интерпретируют это по старой русской поговорке «Понять — значит простить» и тут же «шьют» ему статью об оправдании терроризма. Но для историка (как и для любого другого ученого) первый и необходимый шаг к объяснению явления – это именно понять…

1. Доклад подготовлен исследователями факультета права, факультета социальных наук, факультета мировой экономики и мировой политики, факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ д.и.н. О.В. Будницким, д.ю.н. В.А. Виноградовым, к.и.н. А.А. Исэровым, к.ф.н. Е.В. Казарцевым, д.ф.н. Б.Н. Кашниковым, Д.В. Сусловым, д.п.н. М.Ю. Урновым, д.п.н. Е.Г.Энтиной https://www.hse.ru/mirror/pubs/share/382849661.pdf

[1] Несмотря на то, что у авторов рецензии имеются разногласия относительно понимания отдельных исторических событий и терминов, они едины в своем несогласии с авторами доклада по всем принципиальным вопросам, и поэтому они сочли возможным и необходимым выступить с коллективным научным текстом.

[2] При этом авторы доклада цитируют доклад Робеспьера от 5.02.1794 в неточном переводе: террор — не «проявление добродетели», он «исходит из добродетели». Но, главное, авторы вырвали цитату из контекста, т.к. этот доклад не «положил начало терроризму во имя левой идеи справедливости», а всего лишь являлся попыткой обосновать уже сложившееся положение. Начало государственному террору в Великой французской революции (действительно, именно при революции такая политика впервые в истории получила название Террора) положили массовые народные выступления 4-5.09.1793 в условиях войны на два фронта, нехватки продовольствия в городах, и т.д., и т.п. Разгневанные массы два дня подряд являлись в Конвент с единственным лозунгом «Хлеба и Террора!» и вынудили собрание принять тнсентябрьское террористическое законодательство, как то: создание революционной армии (по сути, гибрида ЧОН и продотрядов), расширение Революционного трибунала, введение твердых цен на продукты первой необходимости («I максимум», 29.09.) и др., менее значимые меры, но главное — 17.09 — Закон о подозрительных, согласно которому превентивному заключению без суда до прекращения боевых действий (Франция воевала тогда с I коалицией, и в тот период неудачно) подлежали целые социальные категории (всего было арестовано приблизительно 200 тыс. человек). Но это само по себе не привело к массовым казням; и правительство не захотело «ставить террор в порядок дня», как того требовали демонстранты (надо было видеть по стенограмме, как оно буквально «вывернулось», чтобы не делать этого), приостанавливать действие недавно принятой супердемократической конституции и вводить чрезвычайный режим (было сделано только 10.10, когда дела на всех «фронтах» стали совсем плохи). Так что к 5 февраля – моменту доклада Робеспьера – политика Террора проводилась революционным правительством уже без малого полгода. И еще один момент, лингвистический: понятие «террор» в дискурсе революционных властей не носило положительной коннотации, трактовалось как минимум неоднозначно, как «обоюдоострое оружие» или «сила без разума», потому и понадобилось привлечение понятий «добродетели», «демократии» и пр., чтобы обосновать и при возможности положить пределы такой политике. Действительно, сами члены революционного правительства спешили свернуть террор при первой же возможности (ряд таких попыток хорошо известен), но натолкнулись на противодействие раздувшегося репрессивного аппарата и оппозицию в собственной среде. Кончилось все, как известно, трагически.

[3] См.: Витюк В.В., Эфиров С.А. «Левый» терроризм на Западе: история и современность. М., 1987. С. 225–238.

[4] Цит. по: Гейфман А. Революционный террор в России, 1894-1917 / Пер. с англ. Е. Дорман. М.: КРОН-ПРЕСС, 1997. С. 5.

[5] Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX — начало XX в.). М.: РОССПЭН, 2000. С. 358.

[6] Заметим, что это определение гораздо уже, чем определение в законе. Например, подрыв линии электропередач, совершенный без риска нанести урон людям, или нападение на военных, если они предприняты с целью оказать влияние на решения правительства, будут считаться террористической деятельностью по закону, но не будут по определению авторов доклада. Массовые беззаконные репрессии против гражданского населения авторы доклада также считают террористическими, а в определение в российском законодательстве такие репрессии не вписываются.

[7] Например, за серию взрывов, совершенных неонацистской группировкой «Спас», включая известный взрыв на Черкизовском рынке в Москве, обвиняемые были осуждены и за групповые убийства и покушение на убийство по мотиву ненависти, и за теракты: В Москве вынесен приговор по делу о взрыве на Черкизовском рынке // Центр «Сова». 2008. 15 мая (https://www.sova-center.ru/racism-xenophobia/news/counteraction/2008/05/d13330/).

[8] В США пересечение по базам официального учета террористов и совершивших преступления ненависти составляет от 3 до 5 %. Этому посвящено отдельное исследование: Analysis of Factors Related to Hate Crime and Terrorism. Final Report to the National Consortium for the Study of Terrorism and Responses to Terrorism. Washington DC: National Consortium for the Study of Terrorism and Responses to Terrorism, 2012 (доступно онлайн: http://www.start.umd.edu/sites/default/files/files/publications/START_AnalysisofFactorsRelatedtoHateCrimeandTerrorism.pdf).

[9] Постановление Пленума Верховного Суда РФ от 9 февраля 2012 г. N 1
«О некоторых вопросах судебной практики по уголовным делам о преступлениях террористической направленности» // Гарант (http://base.garant.ru/70137188).

[10] Гейфман А. Революционный террор в России. С. 16.

[11]См. декларацию «Декларация о предоставлении независимости колониальным странам и народам». https://www.un.org/ru/documents/decl_conv/declarations/colonial.shtml

[12] См.: Мораль в политике. Хрестоматия / Под ред. Б.Г. Капустина. М.: Книжный дом «Университет», 2003.

[13] Уоддис Дж. «Новые» теории революции: Критический анализ взглядов Ф. Фанона, Р. Дебре, Г. Маркузе. М.: Прогресс, 1975. С. 43–228.

[14] Гордон А.В. Проблемы национально-освободительной борьбы в творчестве Франца Фанона. Москва: «Наука», 1977; Ульяновский Р.А. Политические портреты борцов за национальную независимость. Москва: Политиздат, 1983.

[15] Антология современного анархизма и левого радикализма. Т. 2. М.: Ультра Культура, 2003. С. 4–31.

[16] Постановление Пленума Верховного Суда РФ от 9 февраля 2012 г. N 1
«О некоторых вопросах судебной практики по уголовным делам о преступлениях террористической направленности» // Гарант (http://base.garant.ru/70137188).

[17] Вероятно, это можно считать еще одной иллюстрацией к утверждению авторов доклада, что «эгоистические интересы ряда стран мешают международному сообществу согласовать и гармонизировать единый универсальный список международных террористических организаций».

[18] См., например: Концепция противодействия терроризму в Российской Федерации // Консультант (http://www.consultant.ru/document/cons_doc_LAW_92779/).

[19] Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении. С. 26–27.