Кто хотел рвануть Царь-бомбу?

По долгу служения в истории науки я подписан на новости «Яндекса», касающиеся Андрея Сахарова, главного для меня трижды героя. 27 августа я получил три заголовка новостей о рассекреченном фильме «Испытание Царь-бомбы». Так называют самый мощный в истории термоядерный заряд (полста миллионов тонн тротила), взорванный в небе Арктики 30 октября 1961 года — в предпоследний день XXII съезда КПСС (а в первый день съезда Хрущёв объявил о предстоящем взрыве).

Заголовки, как водится, крутые:

• «Американцы оценили рассекреченный в РФ фильм о „Царь-бомбе“»;
• «В Южной Америке обратили внимание на рассекреченные РФ кадры ядерного взрыва „Царь-бомбы“»;
• «Советский „Иван“: Россия рассекретила взрыв самой мощной ядерной бомбы в истории».

В Северной Америке, оказывается, и фильм сейчас, и взрыв полвека назад произвели сильное впечатление, а в Южной — указали на абсурдность гонки вооружений сверхдержав. Во всех трех заметках сказано, что разработкой нового изделия руководил академик Сахаров, а в одной есть важная деталь: «Политолог и сын бывшего первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущёва Сергей <…> уверен, орудие „было не нужно — и это знал Хрущёв“. Он согласился провести эти испытания только по настоянию ученого Андрея Сахарова» [1].

Я не поверил, что Сергей Хрущёв мог сказать такое (поскольку читал его книгу об отце), но, пошарив в Сети, обнаружил, что в ноябре 2019-го он высказался еще круче: якобы его отец «согласился провести эти испытания [„Царь-бомбы“] только по настоянию Сахарова, которому очень хотелось ее рвануть» [2]. Неужели он забыл, что его отец в своих знаменитых воспоминаниях засвидетельствовал прямо противоположное?

Прежде чем привести цитату, поделюсь впечатлением от рассекреченной пленки 1961 года (с нею можно ознакомиться на YouTube-канале Рос­атома: [3]). Сорокаминутное видео включает получасовой фильм в советском жанре «новости дня» с эпическим голосом невидимого диктора под аккомпанемент классической музыки и десять минут беззвучных кадров, не вошедших в фильм. На мой взгляд, фильм еще более бессмыслен, чем Царь-бомба. Для столь мощной бомбы попросту не было военных целей, что прекрасно понимали разработчики и в СССР, и в США. А фильм не сообщил ничего нового (и совершенно непонятно, почему его секретили). Зрелищем ядерного гриба никого уже не удивишь, а смотреть, как загружают и выгружают бомбы и как военные с умным видом крутят ручки приборов, еще скучнее.

Гораздо интереснее вопрос: кто и зачем хотел рвануть Царь-бомбу?

1961 год. Хрущёв — в зените своей карьеры — стал главным героем фильма «Наш Никита Сергеевич» [4]. Третий год на ядерных полигонах сверхдержав царила тишина. Мораторий нарушил СССР. Вот что об этом рассказал Хрущёв спустя десять лет, уже пенсионером:

«Наши военные и ученые, которые работали в этой [ядерной. — Г. Г.] области обороны, тоже оказывали свой нажим, они говорили, что надо двигаться вперед и что надо провести испытания новых созданных конструкций атомных и водородных бомб, и это было законно. И мы объявили, что такого-то числа будут проведены испытания новых конструкций.

Я помню, что буквально за день или за короткое время [до испытаний. — Г. Г.] ко мне обратился академик Сахаров по телефону. Я с ним был знаком, на меня он производил очень глубокое впечатление, и такое впечатление он производил не только на меня, но и на всех. Это был, как говорится, нравственный кристалл среди ученых, который дал такую идею, и на его идее была разработана и создана водородная бомба. Он обратился ко мне, как к Председателю Совета Министров, с просьбой, чтобы не проводили испытания и во всяком случае не испытывали водородную бомбу… <…> Он, видимо, считал, что он вправе распоряжаться в дальнейшем, как поступить с этой бомбой, и поэтому он обратился ко мне с просьбой не делать этого испытания, уговаривал меня… ну, им руководили общечеловеческие хорошие, очень хорошие [побуждения]. И действительно, это был ученый, который был предан науке и добрым идеям мира и процветанию мира между людьми, сохранению всех возможных условий для лучшей жизни людей с тем, чтобы не только не уничтожать, но и не заражать атмосферу, не отравлять людей и не убивать их постепенно.

Я говорю: „Товарищ Сахаров, ну что я вам могу сказать, я по своему политическому и государственному положению не имею права отказаться сейчас от испытаний. Это и желание мое, и желание партийного и советского руководства — отказаться от испытаний, и мы это конкретно выразили в конкретных предложениях и обратились к нашим вероятным противникам, которые накапливают это оружие, но они же нас не послушали, вы же, как ученый, знаете, что они проводят испытания, они и сами об этом объявляют, и у нас есть [способы], которыми мы можем следить за этими испытаниями“. Он продолжал настаивать, чтобы не проводить испытание.

Я хотел быть честным перед Сахаровым, и я сказал ему: „Товарищ Сахаров, при всем моем сочувствии к вашему пониманию и к вашей просьбе, я — человек, который отвечает за состояние обороны нашей страны, и я не имею права отказаться от испытаний, это было бы преступлением перед нашим государством, перед нашим народом. <…> Прошу вас, поймите меня правильно, но с вашей просьбой я не могу согласиться, потому что согласиться с нею означает обречь нашу страну на то, что она будет слабее вооружена, чем США и <…> союзники США, которые проводят политику, направленную против нашего государства, против нашего советского народа, поэтому мы будем продолжать взрывы“.

Ну, его, конечно, своими аргументами не убедил я, и он меня своими аргументами, конечно, не убедил. Таков уж закон; мы обсудили просьбу Сахарова в правительстве и решили, что не можем согласиться с его просьбой и должны провести испытания, и мы произвели испытания, взорвали водородную бомбу. Она выводила нас на совершенно новую ступень по вооружению…»

В этом устном рассказе Хрущёв соединил две попытки Сахарова предотвратить испытание — близкие по времени, но предпринятые в совершенно разных обстоятельствах. В 1961 году Сахаров пытался предотвратить возобновление советских испытаний и, тем самым, крах трехлетнего моратория. А год спустя ядерные испытания шли уже полным ходом, и Сахаров пытался предотвратить испытание одного из двух — очень похожих — ядерных зарядов «без всяких потерь для обороноспособности страны». Именно по этому поводу он позвонил Хрущёву, мнение которого по поводу «обороноспособности страны» опиралось на точку зрения других научных и военных бомбоделов, на их узкопрофессиональное мышление и служебное честолюбие.

Для Сахарова обе его неудавшиеся попытки были очень важны, и он рассказал о них подробно в своих воспоминаниях. Перескажу вкратце, отсылая читателя к книге [5].

О решении прекратить ядерный мораторий Хрущёв сообщил ученым-ядерщикам на специально созванном совещании в Кремле в июле 1961 года. Причиной он назвал существенное отставание СССР от США по числу испытаний. Соотношение на тот момент, действительно, было 83:194, но оно не менялось с начала моратория.

После речи Хрущёва ведущие ученые кратко докладывали об основных направлениях работ. Сахаров рассказал о теоретических разработках его отдела, включая, по его выражению, «экзотические», «научно-фантастические», в частности об использовании ядерных взрывов для движения космических кораблей (другим таким проектом было, вероятно, управление движением астероидов посредством ядерных взрывов сверхвысокой мощности, о чем Сахаров писал в статье 1966 года «Наука будущего. Прогноз перспектив развития науки»). Однако главной его мыслью было то, что работы находятся «в такой фазе, когда возобновление испытаний мало что даст». Поскольку никакой реакции на это заявление не последовало, он, сев на место, написал записку Хрущёву, развив свою аргументацию и закончив фразой: «Не считаете ли Вы, что возобновление испытаний нанесет трудно исправимый ущерб переговорам о прекращении испытаний, всему делу разоружения и обеспечения мира во всем мире?»

Хрущёв ответил на записку чуть позже, за обедом, устроенным для участников совещания. По воспоминаниям Сахарова, глава государства разгорячился, раскричался, что Сахаров лезет не в свое дело, ничего не понимая в политике. А поостыв, добавил: «У Сахарова, видно, много иллюзий. Когда я следующий раз поеду на переговоры с капиталистами, я захвачу его с собой. Пусть своими глазами посмотрит на них и на мир, может он тогда поймет кое-что».

Через несколько недель, во время доклада ученых правительству о подготовке к испытаниям, Хрущёв спросил Сахарова, понял ли тот свою ошибку, но услышал: «Моя точка зрения осталась прежней. Я работаю, выполняю приказ».

Как это понимать? Что он готов выполнить любой приказ партии и правительства? Или что он не знает опровергающих доводов, но допускает, что они у Хрущёва есть и просто не могут быть ему изложены? Он ведь и в самом деле никогда не участвовал в переговорах с капиталистами и не знал, какие аргументы для тех весомы.

Тогда Сахаров доверял руководителю страны. Прежде всего из-за роли Хрущёва в разоблачении преступлений сталинизма, в освобождении уцелевших из лагерей и в общей «оттепели». Напомню, что 1961 год — это год ХХII съезда партии, на котором постановили вынести мумию Сталина из Мавзолея. Это был год, когда Солженицын вышел из своего литературного подполья, а опубликовать его «Один день Ивана Денисовича» разрешил сам Хрущёв. Даже Анна Ахматова называла себя «хрущёвкой».

Однако при явной взаимной симпатии Хрущёва и Сахарова их разделяло не только целое поколение.

В 1956 году, после XX съезда, Сахаров спросил своего любимого учителя И. Е. Тамма, нравится ли ему Хрущёв: «Я прибавил, что мне — в высшей степени, ведь он так отличается от Сталина. Игорь Евгеньевич без тени улыбки на мою горячность ответил: да, Хрущёв ему нравится и, конечно, он не Сталин, но лучше, если бы он отличался от Сталина еще больше».

Это Сахаров не без самоиронии написал в горьковской ссылке, размышляя над собственной идейной эволюцией. Идеалистически-социалистические чувства он унаследовал прежде всего от Тамма, ставшего социалистом еще до революции, когда тот был членом партии меньшевиков-интернационалистов. Но от Тамма же он узнал и о страшных реалиях сталинского «социализма» ­1930-х годов. Сахаров не был комсомольцем, а когда в 1949 году получил от генерала КГБ приглашение вступить в партию, ответил так:

«Я сказал, что сделаю всё, что в моих силах, для успеха нашей работы, так же как я пытаюсь это делать и сейчас, оставаясь беспартийным. Я не могу вступить в партию, так как мне кажутся неправильными некоторые ее действия в прошлом и я не знаю, не возникнут ли у меня новые сомнения в будущем. [Генерал] спросил, что мне кажется неправильным. Я ответил — аресты невиновных, раскулачивание». (Вряд ли этому генералу доводилось слышать подобные отказы, но Сахаров был уже автором принципиально новой идеи, ставшей основой конструкции первой в мире термоядерной бомбы.)

Особенно сильные сомнения в советском социализме возникли у Сахарова в 1967 году под воздействием его профессионального участия в мировой истории стратегического равновесия и, прежде всего, в драматической истории противоракетной обороны [6]. И его знаменитые «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» 1968 года стали для него первым этапом пересмотра своей картины мира и истории родной страны [7]. На завершение пересмотра понадобилось пять лет. Осознав иллюзорность своих прежних представлений, он пришел к выводу, что советский «социализм» по степени монополизма власти политической, экономической, информационной далеко превзошел «монополистический капитализм», которым пугали советских трудящихся. И уподобил родную страну «гигантскому концентрационному лагерю».

Хрущёв не дожил до этого и умер убежденным в том, что Маркс и Ленин научно доказали, куда мировая история неизбежно приведет человечество. Тем удивительнее его уверенность, что Сахаров — «нравственный кристалл среди ученых».

Замечу, что это выражение вместе с цитатой из воспоминаний Хрущёва я взял из книжки «Никита Хрущёв. ВОСПОМИНАНИЯ. Избранные отрывки» (составитель В. Чалидзе; Chalidze Publications, New York, 1982) [8].

Когда в 2016 году вышло издание «Никита Сергеевич Хрущёв. Воспоминания. Время. Люди. Власть», я решил проверить цитату и обнаружил, что корявых, но живых слов там нет. Вместо них: «сверкал драгоценным камнем среди всех ученых», эпитет «нравственный» оказался не ­нужен, а ­окружающий текст беспощадно отредактирован в партийно-бюрократическом направлении. В предисловии к первому изданию (1999) Сергей Хрущёв называет публикацию Чалидзе «пиратской», но указывает, что она основана на расшифровках аудиозаписей на магнитофонных лентах, хранившихся в США, в Колумбийском университете. Поэтому заредактированную версию воспоминаний Н. С. Хрущёва я готов назвать фальсификацией истории. И мне обидно за Никиту Сергеевича, к которому и я, признаюсь, испытываю очень теплые чувства, совершенно не разделяя его картину мира.

На фоне такой фальсификации, казалось бы, блекнет вранье, распространяемое средствами массовой информации, но, подозреваю, именно массовость делает ложь общественно более опасной.

Геннадий Горелик

1. ura.news/news/1052447042
2. govoritmoskva.ru/news/214609
3. youtu.be/nbC7BxXtOlo
4. youtu.be/1amNd8XHy_I
5. sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3913
6. trv-science.ru/2018/05/22/protivoraketnaya-oborona-i-prava-cheloveka
7. trv-science.ru/2018/07/17/50-let-razmyshleniyam-saxarova
8. vtoraya-literatura.com/pdf/khrushchev_vospominaniya_izbrannye_otryvki_1982__ocr.pdf

↑

Из «Воспоминаний» Андрея Сахарова

После выступления Хрущёва должны были с краткими сообщениями, на 10–15 минут, не больше, выступить ведущие работники и доложить об основных направлениях работ. Я выступил в середине этого «парада-алле», очень бегло сказал о работах по разработке оружия и заявил, что, по моему мнению, мы находимся в такой фазе, когда возобновление испытаний мало что даст нам в принципиальном отношении. Эта фраза была замечена, но не вызвала ни с чьей стороны никакой реакции. Затем я стал говорить о таких экзотических работах моего отдела, как возможность использования ядерных взрывов для движения космических кораблей (аналог американского проекта «Орион», в котором, как я узнал из вышеупомянутой книги Ф. Дайсона, он был занят как раз в то время), и о нескольких других проектах того же «научно-фантастического» жанра.

Сев на свое место, я попросил у соседа (им оказался Е. Забабахин) несколько листиков из блокнота, так как у меня с собой не было бумаги. Я написал (к сожалению, не оставив себе черновика) записку Н. С. Хрущёву и передал ее по рядам. В записке, насколько я могу восстановить ее содержание по памяти через 20 лет, я написал:

«Товарищу Н. С. Хрущёву. Я убежден, что возобновление испытаний сейчас нецелесообразно с точки зрения сравнительного усиления СССР и США. Сейчас, после наших спутников, они могут воспользоваться испытаниями для того, чтобы их изделия соответствовали бы более высоким требованиям. Они раньше нас недооценивали, а мы исходили из реальной ситуации.

(Далее следовала фраза, которую я должен опустить по соображениям секретности.)

Не считаете ли Вы, что возобновление испытаний нанесет трудно исправимый ущерб переговорам о прекращении испытаний, всему делу разоружения и обеспечения мира во всем мире?»

Я поставил подпись — А. Сахаров.

Никита Сергеевич прочел записку, бросил на меня взгляд и, сложив вдоль и поперек, засунул ее в верхний наружный карман костюма. Когда кончились выступления, Хрущёв встал и произнес несколько слов благодарности «всем выступавшим», а потом прибавил:

— Теперь мы все можем отдохнуть, а через час я приглашаю от имени Президиума ЦК наших дорогих гостей отобедать вместе с нами в соседнем зале, там пока готовят что надо.

Через час мы все вошли в зал, где был накрыт большой парадный стол человек на 60 — с вином, минеральной водой, салатами и икрой (зеленоватой, т. е. очень свежей). Члены Президиума вошли в зал последними, после того как ученые расселись по указанным им местам. Хрущёв, не садясь, выждал, когда все затихли, и взял в руки бокал с вином, как бы собираясь произнести тост. Но он тут же поставил бокал и стал говорить о моей записке — сначала спокойно, но потом все более и более возбуждаясь; лицо его покраснело, и он временами переходил почти на крик. Речь его продолжалась не менее получаса. Я постараюсь воспроизвести ее здесь по памяти, но, конечно, спустя 20 лет возможны большие неточности.

«Я получил записку от академика Сахарова, вот она. (Показывает.) Сахаров пишет, что испытания нам не нужны. Но вот у меня справка — сколько испытаний произвели мы и сколько американцы. Неужели Сахаров может нам доказать, что, имея меньше испытаний, мы получили больше ценных сведений, чем американцы? Что они — глупее нас? Не знаю и не могу знать всякие технические тонкости. Но число испытаний — это важней всего, без испытаний никакая техника невозможна. Разве не так?»

(Полностью мою записку Хрущёв не зачитал, так что слушателям моя аргументация не была понятна.)

«Но Сахаров идет дальше. От техники он переходит к политике. Тут он лезет не в свое дело. Можно быть хорошим ученым и ничего не понимать в политических делах. Ведь политика — как в этом старом анекдоте. Едут два еврея в поезде. Один из них спрашивает другого: „Скажите мне: вы куда едете?“ — „Я еду в Житомир“. — „Вот хитрец, — думает первый еврей, — я-то знаю, что он действительно едет в Житомир, но он так говорит, чтобы я подумал, что он едет в Жмеринку“. Так что предоставьте нам, волей-неволей специалистам в этом деле, делать политику, а вы делайте и испытывайте свои бомбы, тут мы вам мешать не будем и даже поможем. Мы должны вести политику с позиции силы. Мы не говорим этого вслух — но это так! Другой политики не может быть, другого языка наши противники не понимают. Вот мы помогли избранию Кеннеди. Можно сказать, это мы его избрали в прошлом году. Мы встречаемся с Кеннеди в Вене. Эта встреча могла бы быть поворотной точкой. Но что говорит Кеннеди? „Не ставьте передо мной слишком больших требований, не ставьте меня в уязвимое положение. Если я пойду на слишком большие уступки — меня свалят!“ Хорош мальчик! Приехал на встречу, а сделать ничего не может. На какого черта он нам такой нужен? Что с ним разговаривать, тратить время? Сахаров, не пытайтесь диктовать нам, политикам, что нам делать, как себя держать. Я был бы последний слюнтяй, а не Председатель Совета Министров, если бы слушался таких, как Сахаров!»

На самой резкой ноте Хрущёв оборвал себя, сказав:

«Может, на сегодня хватит. Давайте же выпьем за наши будущие успехи. Я бы выпил и за ваше, дорогие товарищи, здоровье. Жаль только, врачи мне ничего, кроме боржома, не разрешают».

Все выпили; я, правда, уклонился от этого. Никто не смот­рел в мою сторону. Во время речи Хрущёва все сидели неподвижно и молча. Кто — потупив лицо, кто — с каменным выражением. Микоян наклонил свое лицо низко над тарелкой с салатом, пряча скользящую усмешку, иссиня-черная шевелюра его почти касалась стола. Немного погодя, чуть поостыв, Хрущёв добавил:

«У Сахарова, видно, много иллюзий. Когда я следующий раз поеду на переговоры с капиталистами, я захвачу его с собой. Пусть своими глазами посмотрит на них и на мир, может он тогда поймет кое-что».

Этого своего обещания Хрущёв не выполнил.