Прикоснуться к исходному коду мироздания

Физик-теоретик Игорь Иванов рассказал Яну Махонину о своей просветительской деятельности и летних школах по физике элементарных частиц и смежным темам на Байкале и на Камчатке.

— Вы активно занимаетесь популяризацией науки — объясняете, критикуете, корректируете… Какая из этих ролей вам подходит больше всех?

— Давайте сначала я скажу, почему занимаюсь популяризацией. Так сложилось исходно: когда я сам изучал физику, мне хотелось рассказывать о ней другим. Для меня это было неотъемлемой частью физического образования — не просто пассивно слушать, а еще пересказывать другим своими словами, стараясь скомпоновать информацию по-новому. Я увидел, что обычные люди — не ученые, не студенты — тоже интересуются физикой, им тоже хочется знать об окружающем мире. И я стал им об этом рассказывать. А когда появился Интернет, мне понравилось, что я могу всё это рассказать широкому кругу людей, которые находятся очень далеко. Когда я начинал, у меня было очень много свободного времени, поэтому я с удовольствием отвечал на всевозможные вопросы и никого особо не критиковал. Потом формат моей научно-популярной деятельности изменился — я стал сам писать научно-популярные новости, прежде всего онлайн. И я видел, как пишут другие люди, в частности непрофильные журналисты в обычных СМИ. Я видел, насколько сильно иногда всё искажается. Поэтому помимо собственных текстов я начал писать и критику, а иногда и подробные разборы того, что было неправильно в чужих новостях.

— Сколько времени вы посвящаете такого рода критической деятельности?

— На самом деле критика чужих ошибок — это не та деятельность в области популяризации, которой я хочу заниматься. Есть люди, которые специально подробно разбирают неправильные новости и утверждения других людей. Так, конечно, тоже можно делать. Но я понимаю: время, которое я могу потратить на популяризацию, ограниченно — это ведь не моя основная деятельность, я же занимаюсь наукой. Поэтому в какой-то момент я решил, что лучше я то же самое время потрачу не на разбор чужих текстов, а на написание своих собственных новостей. И вот так уже длится двадцать лет. Онлайн я работаю с 1999 года.

— Но всё же — бывают такие моменты, когда вы сталкиваетесь в публичном пространстве с настолько бессмысленными теориями, что не можете сдержаться, не прокомментировать?

— Конечно. Но я стараюсь избегать споров. Я просто понимаю, что с упертыми сторонниками лженауки не надо спорить. Мне часто пишут приверженцы лженаучных утверждений, альтернативных теорий того, как устроен мир, и т. д. Они просят, чтобы я разобрал, покритиковал их работу. Я им просто ничего не отвечаю. В какой-то момент я понял, что время пропадет, но это ничему не поможет, я не смогу их переубедить.

— Иногда в своих текстах вы выходите на общефилософский уровень. Как, на ваш взгляд, связаны естественные науки и философия?

— Я стараюсь говорить о научных вопросах и не уходить в философию. Это мне кажется неправильным, это не моя сфера деятельности.

— Я не имею в виду систематическую философию. Философствование — это ведь тоже попытка заработать доверие умов…

— Бывает, я излагаю свою точку зрения на разные более общие моменты, потому что людям иногда хочется знать, как ученые думают о том или другом. И если я считаю себя вправе высказать свою точку зрения на определенный вопрос, я ее выскажу.

Философия — это стиль мышления. Физика — это наука об объективном окружающем мире. Это разные вещи, которые можно развивать независимо друг от друга. Можно вообще не думать о философии, когда занимаешься физикой. Можно никак не думать об окружающем мире, если занимаешься философией. Я предпочитаю заниматься окружающим миром. А если мне иногда надо сделать какие-нибудь обобщающие выводы, то я их делаю, но стараюсь в это не углубляться.

— Но ведь в классические времена наука и философия сосуществовали. Аристотель пытался теоретически обосновать существование атомов …

— Да, но с тех пор наука существенно развилась. Люди поняли, что для выяснения объективных закономерностей нет необходимости просто сидеть и рассуждать об окружающем мире. Нужно ставить эксперименты и описывать их математически. В этом-то и отличие по сравнению с классическими временами. Тогда думали: если рассуждение выглядит правдоподобно — ты постиг истину. Но на самом деле это не так.

— Можете объяснить, какие у вас методы объяснения сложных вещей в доступной форме?

— Попробую. Когда человек говорит «я не понимаю», он может вкладывать в эти слова разный смысл. Самая катастрофическая ситуация — когда ему сформулировали какое-то утверждение настолько сложными словами, что он даже не осознал, как разные части утверждения связаны друг с другом, где предпосылка, где аргумент, а где вывод. Но есть и другой вариант: утверждение в принципе понятно, но оно настолько расходится с тем, что человек знал раньше, что он потерял связующую нить со всем своим багажом знаний. Он не знает, чему верить. А может случиться и так: человек вполне понимает утверждение, но оно ему кажется до раздражения банальным, он не чувствует, что́ в нем такого интересного, что его надо так специально подчеркивать. В общем, форм непонимания может быть очень много. Более того, разные люди могут по-разному не понимать одну и ту же нетривиальную мысль. Так вот, задача объяснятеля — понять, что именно этому конкретному собеседнику было непонятно, вернуться на несколько шагов назад, до того момента, когда ему еще понятно, и сопроводить его до конца этой мысли. Когда я вижу, что человек чего-то не понимает, но хочет понять, я воспринимаю это как челлендж, как интеллектуальную задачу, и стремлюсь разобраться с ней.

— Вы видите в просветительской работе свой долг? Что вас толкает на подвиг?

— Во-первых, как я уже говорил, я не хочу ограничиваться тем, что получаю образование сам, мне хочется его перекомпоновать и передавать другим. Ну, и второе — я сам по себе экстраверт, я эмоционален, и мне нравится видеть отклик других людей. Мне доставляет удовольствие, когда я вижу, что детям или широкой публике вдруг становится понятно то, что они до этого не понимали. Но при этом я не думаю, что прямо-таки обязан заниматься популяризацией, что это мне предначертано, что это моя роковая необходимость. Каждый человек выбирает сам, что ему нравится, что он должен делать. Популяризация для меня — деятельность, которая, с одной стороны, полезна, а с другой — приносит мне удовольствие. Но это все-таки не главная моя работа.

— Теоретики ищут остров стабильности, экспериментаторы синтезируют новые химические элементы. Может возникнуть вопрос: зачем всё это? Нет ли здесь игрового момента?

— Такой момент можно везде найти. Так что да, он есть. Тут пришлось бы подробно рассказать, какая часть этой деятельности — утопический момент, какая — игровой… Смотрите: мы хотим понять, как устроен мир, как он работает. Вокруг нас, конечно, много интересных явлений. Но эти явления не всегда обосновываются фундаментальными причинами. Я отклонюсь немножко в сторону. Вот есть языкознание. Существует много интересных языков, у которых имеются любопытные особенности произношения, лексики, этимологии. Это всё очень интересно изучать, потому что можно узнать о том, как формировался язык и как складывались нации. Но мы всегда можем спросить: почему в этом языке именно такая система спряжения? А могло ли получиться по-другому? Да, в принципе могло. Похожие вопросы мы можем задавать и про окружающий мир: например, могло ли так получиться, чтобы у Земли было две луны? Да, в принципе могло, но так не получилось. Это не фундаментальный закон. Нет такого физического закона, который бы запрещал планетам иметь по два спутника. Это ситуативный результат. Так сложилось в этой конкретной ситуации. Однако есть очень много вещей в окружающем мире, про которые мы спрашиваем: «А могло ли получиться по-другому?» — и, проведя исследования, отвечаем: нет. То есть действительно что-то зашитое в устройстве микромира запрещает альтернативные варианты. Некий физический закон, из которого вытекают самые разные явления, которые функционируют только так, не иначе. У таких законов есть последствия, эти последствия мы умеем раскапывать, изучать, потом даже придумываем, как их использовать на практике, но исходно это всё начинается с леденящего душу утверждения, что в этом конкретном аспекте мир должен быть таким и только таким, а не каким-нибудь другим. Вот это ощущение завораживает. И многие занимаются настоящей, глубокой физикой именно потому, что хотят прикоснуться к исходному коду мироздания. Дальше это можно интерпретировать как игру, как утопию. Но есть исходный мотив, почему нам так интересно это всё изучать.

— К чему могут привести поиски острова стабильности?

— Это в каком-то смысле тоже фундаментальный вопрос. Могли ли атомные ядра сложиться как-то по-другому? Да нет. Нужно совсем уж поменять наш окружающий мир, чтобы ядерная физика стала другой. У острова стабильности, если его найдут, может обнаружиться, конечно, и практическое применение. Если там вдруг окажутся очень стабильные элементы, их можно будет синтезировать, накапливать, получить экзотическое сверхтяжелое вещество с не­обычными свойствами. Но это скорее утопия — большинство физиков думают, что они не абсолютно стабильные, а метастабильные. Тем не менее, изучая их, можно тоже извлекать информацию о том, как устроены сильные взаимодействия, а отсюда могут возникнуть и новые, более удобные подходы к пониманию устройства и обычных ядер, и их превращений.

— И при этом видеть образ где-то вдалеке мерцающего острова стабильности… Некую утопию…

— Ну да. На каком-то этапе физическое исследование может оказаться утопичным. Мы изучаем то, что было в ранней Вселенной в первую долю секунды после Большого взрыва. Как мы в принципе можем это пощупать? Это же всё было так давно. С тех пор ведь вся Вселенная изменилась. Но оказывается, что есть вещи, которые с тех пор не поменялись, не исчезли, мы их можем, условно говоря, пощупать. Вот совсем недавно мы на­учились улавливать гравитационные волны. В 2030-х годах мы запустим спутники в космос и с их помощью сможем начать детектировать гравитационные волны с большим периодом, которые появились в совсем ранней Вселенной. Тогда, спустя крошечную долю секунды после Большого взрыва, вполне могла случиться катастрофическая перестройка вакуума, этакий дополнительный взрыв, своеобразное вскипание вакуума. Гравитационные волны, которые могли тогда образоваться, летают по-прежнему по всей Вселенной, они ждут, когда мы их зарегистрируем. Сейчас мы пока не можем их прощупать, современных технологий пока недостаточно. Но мы уже близки к этому. И когда мы научимся ловить те древние гравитационные волны, которые до сих пор наполняют нашу Вселенную, всё то, что казалось утопией десятилетия назад, станет фактом.

— Что касается утопий социальных… Дубна — вам не кажется, что в ней до сих пор остается что-то от утопического проекта шестидесятых или даже, опосредованно, двадцатых годов? Я имею в виду не только науку, но и социальные отношения…

— В Дубне ощущается некоторое воодушевление. Конечно, мы находимся в России, где существуют разные сложности, но здесь, в Дубне, несмотря на всё это, люди с удовольствием занимаются общим делом. Занимаются не в одиночку, а видят вокруг себя других искренне заинтересованных людей и понимают: да, это та деятельность, которой стоит заниматься. У меня в Дубне возникает ощущение, что в плане науки и человеческих отношений здешняя атмосфера отличается от большинства российских городов.

— В истории много примеров ученых, которые занимались политикой: Андрей Сахаров, Сергей Ковалёв… Вас интересует политика?

— Наука — это люди. У каждого человека помимо научной деятельности есть еще политические взгляды. У кого-то есть и религиозные. Если человеку важно заниматься еще чем-нибудь помимо науки, двигать какое-нибудь социальное явление, то он, конечно, его двигает. Я интересуюсь политикой в той мере, чтобы держать руку на пульсе, понимать, какие процессы вокруг происходят. Активно я политикой не занимаюсь, ни в какие партии не вступаю, ни в каких собраниях не участвую. Но у меня есть четкая точка зрения по поводу явлений, которые вокруг нас происходят.

— Дубна в этом смысле выглядит довольно активно, по сравнению с остальной Россией тут царит более-менее свободная ­атмосфера. Только за последнее время были петиции против мусоросжигательного полигона и против участия Росгвардии в охране института…

— Россия неоднородна. Есть и другие места, в которых спорят с властью. В этом Дубна сильно не отличается от других центров интеллектуальной жизни в России. А в целом — да, это милое, своеобразное место. Знаете, я в Дубне никогда не работал на постоянной основе, я здесь всегда был проездом. Выступал на конференциях, на семинарах, взаимодействовал с людьми, вместе с ними организую мероприятия, но постоянно я здесь никогда не находился. Мне хочется поддерживать связи с Дубной. Мне действительно нравится, как здесь всё работает, и мне кажется, что у Дубны, по крайней мере в ближайшие десятилетия, перспективы большие.

— Поговорим о Большом адронном коллайдере. Вы рассказываете о нем широкой публике, ведете специальный раздел на портале «Элементы». По вашим словам, запуск LНC изменил параметры европейской жизни. Что вы имеете в виду?

— Это связано не с самим коллайдером как научной установкой, а с некоторым изменением общей политики ЦЕРНа за последние десять лет. Там понимают: чтобы поддерживать этот проект, нужно не только финансирование и научные результаты. Люди — самые обычные, не ученые — тоже должны понимать, что именно мы делаем, почему мы это делаем и куда мы хотим двигаться дальше. И когда эта точка зрения стала преобладать в ЦЕРНе, лаборатория начала тратить заметные средства на популяризацию, образовательные программы и просто рассказ о том, какую роль играет ЦЕРН в научной и социальной европейской жизни. Не стоит забывать, что научное исследование — это еще выход на принципиально новые технологии. И это всё надо рассказать широкой публике, чтобы она понимала, что LHC — это не вещь в себе, а реальная часть широкой кампании по исследованию природы, и эта кампания в целом — очень полезная затея.

— LHC может сыграть в Европе роль социальной связующей силы, способствовать цивилизационному единению наподобие экологических инициатив?

— Скорее, ЦЕРН и фундаментальная физика в целом, а не LHC единолично. С одной стороны, в современном обществе у многих людей есть избыток свободного времени. Это, на самом деле, роскошь — иметь возможность не гнаться всё время за достижениями, а задуматься об окружающем мире, об обществе и его развитии, о том, как дальше обществу развиваться. Многим людям хочется к чему-то приложить свой ум, энергию, силы, сделать что-то полезное. В конце концов, родители думают о том, куда отдавать детей учиться, чем дети будут заниматься, когда вырастут. Для людей, желающих посодействовать развитию общества, есть много направлений деятельности: политические инициативы, экологические движения и т. д. Повышение престижа научных исследований — одно из них.

ЦЕРН как европейский представитель одного из крупных направлений физики хочет донести до публики мысль, что заниматься фундаментальной наукой, и в частности физикой микромира, — это классно, интересно, полезно. Но ЦЕРН также понимает, что другие направления тоже интересны и полезны, поэтому ему приходится по-дружески конкурировать с другими центрами. Если мы что-то делаем и хотим это сделать хорошо, мы понимаем, что на это нужны люди, а людей надо находить, вовлекать, зажигать. И это особенно важно для проектов гигантского масштаба, таких как LHC. Стремление вовлечь как можно больше людей, сплотить вокруг LHC тех, кому интересна физика, было одной из причин, почему ЦЕРН стал придерживаться политики максимальной открытости внешнему миру.

— Остается ли этот подход актуальным и в наши дни, когда всё и вся закрывается и изолируется?

— Последние два года в физике частиц шла широкая кампания по обновлению стратегии развития физики микромира не только в ближайшем будущем, но и в долгосрочной перспективе. Несколько месяцев назад были сформулированы главные приоритеты на будущее: не только выжать максимум научной информации из LHC, но и приступить к детальной разработке нового коллайдера, еще более мощного и более прозорливого. (См. статью Игоря Иванова о Европейской стратегии по физике элементарных частиц [1] и дополнение к ней [2]. — Ред.) Но любой такой проект потребует больших ресурсов, и всё чаще высказываются сомнения в том, что эти затраты обоснованы. Поэтому в ближайшие годы и перед ЦЕРНом, и перед всей физикой частиц будет стоять задача объяснить и широкой публике, и представителям других областей науки оправданность этих усилий и затрат.

— Дубна может пойти в таком направлении — сыграть роль интеллектуально связующей среды?

— Может, конечно. Но это зависит от решений руководства, а я не знаю, какие у них планы. Сложность, конечно, и в том, что в современной России это сделать труднее, чем в Европе. Но тем не менее в ОИЯИ существуют программы по коммуникации с общественностью, информацию о научной работе планируется распространять и по России, и по всему миру. Насколько успешно это будет развиваться, я не знаю. Возможно, нынешние усилия в этом направлении пока недостаточны. Но перспективы есть.

— Когда вы начали участвовать в деятельности Байкальской школы по физике частиц и астрофизике?

— Я впервые приехал в Большие Коты в 2009 году, но не на школу, а на научную конференцию. Там я познакомился с иркутянами, с природой, мне это очень понравилось. Все люди были очень открытые и веселые, устремленные в будущее. Они были готовы учиться у приезжих лекторов и расширять круг знакомых. На следующий год меня пригласили уже прочесть лекции. Мне очень импонирует, что там к науке предлагают приобщаться самым юным студентам. В принципе это правильно. В Европе у студентов во время учебы всегда есть возможность куда-то поехать, поучаствовать в мероприятиях, стажироваться. Есть программа Erasmus, так что мобильность среди студентов очень высокая. Выделяются деньги на то, чтобы посылать студентов на летние школы. В Иркутске, да и в Сибири в целом, ситуация другая. Многие просто не могут летать ежегодно на школы или конференции в ведущие центры науки. Вместо этого в рамках Байкальской школы передовая наука сама приезжает прямо в Иркутск. Лекторы мирового класса выступают перед иркутянами и другими студентами из России и зарубежья, рассказывают о современных мировых исследованиях, готовы отвечать на многочисленные вопросы. Такой формат для Иркутска, по-моему, самый правильный. И студенты сами понимают, что, помимо учебы в университете, Байкальская школа — самое главное их мероприятие, потому что там будет настоящая наука.

— Уровень программ для них не слишком высокий?

— Высокий, но я не считаю это недостатком. Мне очень нравилось, что они морально были к этому готовы. Иркутские студенты приезжают на школу не один раз, а из года в год, по мере своего научного взросления. Сначала почти всё им непонятно, да и английский у многих далек от идеального. Но, несмотря на это, они с первых курсов начинают приобщаться к этому процессу, привыкают участвовать в научных мероприятиях, у них проходит первый страх, они становятся увереннее в себе. И очень хорошо, что это знакомство с современной наукой у них начинается так рано. В общем, мне это всё очень нравилось, и каждый раз, когда меня приглашали, я приезжал, читал разные курсы, руководил группами студентов. В какой-то момент мне предложили помочь с организацией, с поиском студентов, лекторов и экспертов. И поскольку я нахожусь в основном за границей, у меня там есть связи и контакты, которые я задействовал. Затем в определенный момент пришло время смены оргкомитета школы, и мне предложили возглавить ее со стороны ОИЯИ. Этим я занимаюсь уже третий год. На мне сейчас лежит подготовка научной программы, поиск студентов, лекторов, и вроде бы я с этим справляюсь.

— Одной такой школы на Сибирь и Дальний Восток хватит?

— Одна такая школа не сможет удовлетворить все запросы. Эта школа преследует конкретные цели: она дает вводные курсы по физике элементарных частиц и близким к ней областям. Конечно, когда организуются экспериментальные или теоретические мероприятия для студентов и аспирантов по той или иной специальной теме, то Байкальская школа не может, да и не собирается с ними конкурировать. Это другая ниша, и узкоспециальные мероприятия тоже нужны. Но за эти годы Байкальская школа стала очень видным, представительным мероприятием, где студенты могут с ранних курсов получать вводные знания сразу по нескольким направлениям физики элементарных частиц и астрофизики. Причем заметной она стала не только для Сибири, но и для всей России. Так что к нам приезжают люди из Новосибирска, из Москвы, из других городов европейской части России. Нас уже неплохо знают и за границей — каждый год приезжает всё больше и больше иностранцев.

— Студенты, прошедшие вашу школу, впоследствии остаются в Сибири или уезжают дальше учиться и работать в Москву, Петербург или за границу?

— Нельзя принуждать студентов оставаться где-то против их воли. Они сами решают, где и как дальше заниматься наукой. Мы даем им только знания и возможность завязать контакты с иностранными учеными и студентами из других стран. Но мы не можем поменять их общее настроение по поводу того, как дальше жить и куда двигаться. Но радует то, что за знаниями приезжают ребята из других регионов России. Например, в 2019 году у нас было шесть человек из Новосибирска, и это хорошо, потому что Новосибирск по уровню сильнее, чем Иркутск, там и передовая экспериментальная физика, и теоретики там сильные, и, несмотря на это, студенты чувствуют, что иркутская школа тоже может им что-то дать. Причем приезжают к нам не аспиранты, а именно студенты младших курсов. Есть перспектива расширять сферу охвата Байкальской школы в Сибири.

— Расскажите немного про Камчатскую школу по физике элементарных частиц и смежным темам. Это уже ваше личное детище, так?

— Я родом с Камчатки, я уехал оттуда, когда мне было 15 лет. Но мне хотелось бы, чтобы Камчатка развивалась, ведь это моя родина. Уже в Европе, когда я упоминал, что родом с Камчатки, люди сразу загорались: мол, давай проведем какое-нибудь мероприятие на Камчатке. Для многих это такой полумистический, притягательный край, где им очень хочется побывать. Здесь, кстати, есть забавный момент. Многие европейцы знают про Камчатку в том числе и потому, что есть такая настольная игра под названием «Риск», где весь мир поделен на регионы и нужно сражаться за территории. Камчатка там — один из регионов. И когда я говорю итальянцам или испанцам, что я родом с Камчатки, их это забавляет, потому что они вообще не были уверены, живут ли там люди. Для них это место как будто из фэнтэзи.

— Что конкретно вас подтолкнуло на проведение Камчатской школы?

— Во-первых, на Камчатке есть люди, которые могут и хотят заниматься наукой. И, во-вторых, ко мне обращались разные ученые с просьбой что-нибудь там организовать. И вот эти два желания — поддержать Камчатку, потому что это моя родина, и организовать там мероприятие, поскольку есть запрос, — привели к тому, что я предложил Дмитрию Наумову (замдиректора лаборатории ядерных проблем ОИЯИ по научной работе) провести там школу. Мы договорились с ним съездить туда и посмотреть на месте, как там сейчас обстоят дела с образованием и наукой, есть ли на такое мероприятие запрос со стороны местных ученых.

— Как там обстоят дела?

— Мы увидели картину, которая немножко нас ошарашила. Мы понимали, что физика элементарных частиц там отсутствует, и это в принципе ожидаемо для многих регионов России. Но оказалось, что там в плачевном состоянии находится всё физическое образование. Там сложилась ситуация, которую надо выправлять сразу по широкому фронту. В качестве первого шага мы решили организовать мероприятие прежде всего для камчатских студентов, аспирантов, молодых научных сотрудников, а также школьных учителей физики. Школа прошла в сентябре 2019 года и, я уверен, для многих стала незабываемым событием. В том числе в ней приняли участие около десятка школьных учителей физики из разных уголков России и даже из ближнего зарубежья. На ней мы рассказали, чем занимается ОИЯИ, что такое физика элементарных частиц и какую подмогу прикладным направлениям исследований эта физика может дать. Состоялись даже практические занятия.

— Кто ваши партнеры на Камчатке?

— Это Камчатский государственный университет имени Витуса Беринга и Институт космофизических исследований и распространения радиоволн (ИКИР ДВО РАН). Кроме этого на Камчатке есть Институт вулканологии и сейсмологии ДВО РАН, есть камчатский филиал Геофизической службы РАН. Они занимаются прикладными вещами, но в принципе там тоже можно найти точки соприкосновения между Дубной и Камчаткой. На школе была отдельная сессия с докладами слушателей — как камчатских ученых и аспирантов, так и гостей. Мы наладили первые контакты и надеемся, что благодаря нашей школе начнется реальное научное взаимодействие ОИЯИ и Камчатки.

— Природные условия там благоприятные для запуска такого рода деятельности?

— Здесь в Дубне мы производим приборы, на Камчатке есть необычные природные условия — и эти две вещи можно объединить. Скажем, там есть активные вулканы. Их можно исследовать с помощью элементарных частиц. Мюоны — элементарные частицы, которые рождаются высоко в атмосфере при столкновении космических частиц с молекулами воздуха, — могут пролететь насквозь весь вулкан. Если поставить несколько квадратных метров мюонных датчиков недалеко от вулкана, то можно исследовать то, что происходит внутри вулканов. И поскольку таких высоких активно действующих вулканов в природе немного, то можно и нужно воспользоваться этим шансом. Природа позволяет ставить там эксперимент, проводить измерения мирового уровня. У людей, которые там работают, для этого не хватает нужных инструментов, но желание у них есть.

— Насколько ситуация с пандемией коронавируса сказалась на ваших образовательных проектах на Байкале и на Камчатке?

— Байкальскую школу в этом году пришлось отменить. Можно было бы, конечно, перенести всё в онлайн, но мы понимаем, что дух школы требует личного присутствия и общения. Мы долго пытались изыскать возможности провести школу, пусть в урезанном виде, — но не сложилось.

На Камчатке есть планы продолжать серию школ. Поскольку не было запланировано конкретного мероприятия на 2020 год, ситуация с пандемией ничего не нарушила. Главная задача сейчас, на мой взгляд, — понять, какой именно формат, какой круг тем кажется для Камчатки самым востребованным. Когда этот момент прояснится и (в особенности) когда будут видны встречные шаги со стороны правительства Камчатского края, можно будет планировать и следующую школу.

— Сегодня вы живете за границей, в Бельгии. Какими путями вы туда добирались?

— В 15 лет я уехал с Камчатки в Новосибирск и учился там в физико-математической школе (СУНЦ НГУ). Тогда я уже знал, что буду заниматься физикой элементарных частиц. Я прошел обучение в Новосибирском университете и в 1998 году поехал в Германию.

— Как вы из Новосибирска попали в Германию?

— Тогда, в конце 1990-х, в Германии молодые люди шли в индустрию, IT, а в науке была сильная нехватка кадров. Поэтому они всеми способами привлекали студентов и аспирантов из других стран. Моему научному руководителю в Новосибирске предложили прислать кого-нибудь. Я сам в это время был в отъезде, я тогда участвовал в проведении школьных олимпиад по физике. А когда вернулся, узнал, что меня уже пристроили в ядерный научный центр в Юлихе. Потом я защитился в Боннском университете, после этого работал в Италии, Бельгии, Португалии — и теперь вернулся в Бельгию.

— Есть пункт на Земле, где вы дома?

— Знаете, когда в 15 лет уезжаешь из дома и потом переезжаешь из страны в страну, то на первый план выходит не место, а люди. У меня нет ощущения, что я привязан к какому-то месту. У меня нет ностальгии. Я постоянно езжу. А дом мой там, где моя жена и кошки.

1. nplus1.ru/material/2020/06/23/cern-gonna-fcc
2. facebook.com/igor.ivanov.physics/posts/4209604619080474

Байкальская школа по физике частиц и астрофизике — 2019:
indico.jinr.ru/event/716

Камчатская школа по физике элементарных частиц и смежным темам — 2019:
indico.jinr.ru/event/717