Круглый стол писателей-фантастов. О литературе, фантастике и компьютерах

Круглый стол короля Артура. Evrard d'Espinques - Original at Bibliothèque nationale de France
Круглый стол короля Артура. Evrard d’Espinques — Original at Bibliothèque nationale de France

Собрать за одним круглым столом ведущих писателей-фантастов, критиков, редакторов, издателей, живущих не только в России и бывших республиках Союза, но и за рубежом — в Америке, Израиле, Канаде, даже в Австралии, — идея совершенно фантастическая. Тем не менее такая «встреча» состоялась в 1998 году по предложению редакции «Литературной газеты», и участниками ее стали, разумеется, фантасты. Для связи был использован Интернет, поэтому естественно было обсудить также и тему взаимоотношений литераторов с компьютерами: что это, просто продвинутая пишущая машинка или какая-то новая сущность? А так как участники круглого стола — из разных стран, логично было поинтересоваться, как воспринимают русскую литературу на Западе и какое воздействие оказывает западная литература на наш литературный процесс. Представилась даже возможность не только задавать вопросы, но и организовать диалог — присланные ответы по электронной почте рассылались всем участникам разговора, разгорались дискуссии, позволившие живо отстаивать самые разные точки зрения. К сожалению, в прошлом веке публикация по итогам этой «встречи» по разным причинам так и не состоялась, а кого-то уже давно нет с нами (Борис Натанович Стругацкий (1933–2012), Борис Гедальевич Штерн (1947–1998)), но тем любопытнее взглянуть на то, что тогда говорилось, спустя двадцать c лишним лет. Полный вариант: trv-science.ru/round-table.

В чем вообще специфика фантастики (если таковая есть)?

Борис Стругацкий
Борис Стругацкий

Борис Стругацкий: Фантастика — это всего лишь художественный прием — изображение реального мира, искаженного неким невероятным или даже невозможным авторским допущением («чудом»). Реальный мир, ставший вдруг обиталищем чуда, — вот объект фантастики, и в этом и заключается вся ее специфика. Фантастика выросла из Мифа, возникла в те времена, когда не было еще очевидной грани между Реальностью и Чудом, когда Чудо само по себе было элементом реальности. Только много веков спустя выкристаллизовался (и всех победил) современный реализм — мир без чуда. А фантастика продолжает течение свое — в книгах Кафки, Воннегута, Булгакова, Брэдбери, Апдайка и многих-многих других достойнейших из достойных.

Сергей Лукьяненко
Сергей Лукьяненко

Сергей Лукьяненко: Специфика была, есть и, надеюсь, будет одна. Свобода. Фантастика не имеет в себе тех ограничителей, которые накладывает реальный мир на реалистическую литературу. Всю жизнь мы окружены барьером — политических догм, устоявшихся мнений, социальных традиций. Реализм может сколь угодно долго описывать мир внутри барьера, он также может попытаться его разрушить. Но лишь фантастика дает возможность РАЗДВИНУТЬ барьер.

Евгений Лукин: Для меня специфика фантастики — в ее притчеобразности. Читаешь одно, а подразумевать надлежит другое. Короче говоря, сказка ложь, да в ней намек. Реалист наверняка подденет: а может, проще писать то, что подразумеваешь? Не уверен… Почему-то Христос излагал истины именно притчами, хотя народ его не понимал и каждый раз требовал объяснения, чем изрядно досаждал Спасителю. Думаю, прямое изложение истины невозможно ни на одном из человеческих языков.

Степан Вартанов: Специфика в том, что интереснее читать про войны миров, чем про войну с соседкой, чтобы не включала так громко музыку. Просто — интереснее! Мы ведь остались, по крайней мере, где-то там, глубоко, детьми. И нам хочется не коммунальную склоку, а сказку…

Леонид Филиппов
Леонид Филиппов

Леонид Филиппов: Таковая специфика отсутствует и в настоящий момент и не присутствовала никогда. Ни для фантастики, ни для любого другого жанра (или приема — как будет угодно прочесть слово). Другое дело, что для каждой эпохи та группа читателей, к которой легче «пробивается» энергетически именно фантастика, может быть большой или малой, молодежной или пожилой, более или менее маргинальной. В настоящий момент читательский слой, легко «западающий» на фантастику, велик и разнообразен, особенно в России.

Виталий Бабенко
Виталий Бабенко

Виталий Бабенко: Никакой специфики российской фантастики в настоящее время нет, потому что нет и самой российской фантастики. Есть несколько небесталанных авторов, только и всего, а вот фантастика исчезла напрочь. Ситуацию в этой области прекрасно характеризуют слова Леонгарда Франка из «Оксенфуртского мужского квартета»: «Характеры у нас гениев, а гениальности нет».

Под фантастикой я разумею прежде всего научную фантастику, а под научной фантастикой — фантастическую литературу, где авторы хорошо и досконально знают тот материальный и идейный мир, в который помещают своих героев. Если в этом мире фигурируют компьютеры (генетика, биотехнология, геополитика, экономика, ракеты, медицина, религия, космология, нелинейная оптика, теория хаоса, нелинейная динамика, размытая логика и так далее), то авторы в этих компьютерах (генетике, биотехнологии… см. выше) прекрасно разбираются и толково продолжают известные тенденции в будущее, рисуя убедительные и непротиворечивые картины завтрашнего (послезавтрашнего, послепослезавтрашнего) дня. Увы, но таких авторов в России просто нет. Не осталось. Вымерли. Уехали. Обнищали. Не пишут. Выживают. Зарабатывают на хлеб иным путем. Пишут фэнтези. А фэнтези — не фантастика. Фэнтези была фантастикой у Толкина и Клайва Льюиса. Из современных авторов замечательная фэнтези, пожалуй, у Бреннера (не путать с Браннером). У большинства остальных — эпигонство или же халтура.

Дмитрий Громов, Олег Ладыженский
Дмитрий Громов, Олег Ладыженский

ОЛДИ (Дмитрий Громов, Олег Ладыженский): На наш взгляд, надо все-таки разграничивать понятия и термины: «Фантастика» — это вся фантастика вообще. Сюда входят и «научная фантастика», и «фэнтези», и science fantasy, и некоторые другие направления.

Распространенное заблуждение: «Чтобы написать хорошую научную фантастику, надо хорошо знать компьютеры (генетику, биотехнологию, геополитику, экономику, ракеты, медицину и т. д. — подставить по вкусу). А чтоб написать фэнтези, ничего знать не надо!» Между прочим, чтоб написать ХОРОШУЮ фэнтези, зачастую надо основательно изучить историю, мифологию, этнографию, фольклор, приемы владения холодным оружием, биологию, гео­графию, философию, психологию, религию, эзотерику, различные космогонические теории… продолжать? Можем привести в пример немало современных авторов (и наших, и зарубежных), пишущих вполне достойную фэнтези с ничуть не меньшим знанием дела, чем их НФ-коллеги писали в свое время научную фантастику. И литературы они тоже перекапывают — тонны!

Павел Амнуэль
Павел Амнуэль

Павел Амнуэль: Специфика российской фантастики — в ее полной и безоговорочной подчиненности рынку, а точнее, тому, что в России понимается под рынком. Насколько я могу судить, состояние российского рынка фантастики определяют не столько покупатели, сколько издатели с их вкусом и потребностями. Не покупатели, а издатели требуют от авторов писать по двадцать пятому разу о похождениях в мифических странах. Средний литературный уровень современной российской фантастики повыше, чем средний литературный уровень советской фантастики 1970-х. Но при этом на порядок возросла степень подражательности западной фантастике — причем исключительно в поджанре героической фэнтези. Остального вроде и не существует в природе.

Существуют ли критерии, по которым вы оцениваете то или иное литературное произведение? Являются ли они абсолютными или относительными (можно ли сделать скидку на время написания, аудиторию, которой это адресовано, и т. п.)?

Андрей Лазарчук
Андрей Лазарчук

Андрей Лазарчук: Существуют, разумеется, но формализации и вербализации не поддаются. «Мензура Зоили», увы, невозможна — ни в каком виде. А жаль. Было бы интересно прокатиться.

Сергей Переслегин: Когда мне надо объяснить, почему я оцениваю произведение так, а не иначе, я, разумеется, готов придумать целую систему критериев. И не одну. Всякая подобная система «не только случайна по своему содержанию, но и выражает субъективное умонастроение», что никоим образом не мешает представить ее как единственно возможную.

Сергей Дяченко: У таких как я существует импульс действовать наперекор моде — но в реальности узнаешь о новой книге по рейтингам, шумихе вокруг и прочем — а это и есть хитроумное манипулирование нами. Как тут быть независимым? Однако никакая мода не заставит меня прочесть более 20 килобайт текста, если он пошл.

Далия Трускиновская
Далия Трускиновская

Далия Трускиновская: Бывают вещи, которые я бы назвала обаятельными. Они от строгого анализа рухнут, но всё же очень привлекательны. В таких случаях я даже не пытаюсь их «реально оценивать».

Леонид Филиппов: Если книга попадает на «собственную частоту» человека, она способна раскачать его до уровня со-чувствия (как благодати). Когда есть хотя бы приближение к этому резонансу, возникает ощущение, что книга «цепляет», «греет»… Заставляет страдать… Делает кого-то «лучше», «счастливее»… Ее тянет перечитать с любого места… Она вызывает «чувство сопричастности и сопереживания»… Всё это — лишь разные проявления и названия энергетического подключения. От минимального — для бульварщины, до настоящего, полного — для Литературы. Естественно, чем выше энергия, сообщенная книге автором, тем легче ей вызвать наведенные процессы в читателе. И обратно: чем выше личный потенциал читающего, тем труднее конкретному произведению до него «дотянуться». (Но! Читатель с воображением способен и лабуду наполнить собственной энергетикой, которую сама книга изначально не несет.)

Виталий Бабенко: Процедура оценки чаще всего происходит в области бессознательного. Там как в свопинг-файле компьютера накопилось много всякой всячины — личный житейский опыт, профессиональный опыт, литературное и нелитературное образование, груз прочитанного и грусть по непрочитанному, плохо поддающийся определению сектор под названием «личный вкус» и прочие разности — и вот оттуда, из свопинга, на дисплей сознания выбрасываются «окошки»: «нравится», «не нравится», «плохо», «хорошо», «бездарно», «гениально» и так далее… Что здесь абсолютно и что относительно? Есть магические литературные вершины, до которых, как ни тянись, не дотянешься никогда, — это, например, Стерн и Рабле — и магия здесь вовсе не связана со временем написания. А вот сама магичность того или иного произведения — категория, пожалуй, относительная. Со временем (с возрастом? с опытом? с накоплением цинизма?) некоторые произведения теряют свою магичность, а иные — сохраняют оную вопреки всему. Скажем, лет двадцать назад меня сильно удивило и даже обидело бы предсказание, что наступит время, когда роман «Мастер и Маргарита» утратит для меня свою магичность. Однако это время наступило: я вижу, как сделан этот роман, вижу открытые и секретные ходы автора, в произведении не осталось для меня тайны, однако от этого — вот он где на самом деле, парадокс абсолютного и относительного! — роман ничего не потерял, да и я сам (еще один парадокс) — не испытываю грусти по утрате. А вот магия «Ста лет одиночества» почему-то никуда не делась… Магия писателя — повелевание словом. В современной российской литературе магов нет.

Андрей Лазарчук: А Симашко? Окуджава-прозаик? Ким, наконец?! Знаете, ребята, я к Маркесу ОЧЕНЬ хорошо отношусь, но всё же он — мировая знаменитость, а они — просто Великие. Беда в другом — резонанс отсутствует (или ослаблен), но это беда общества, читателя, а не авторов. Я говорю «беда», а стоило бы сказать «катастрофа»… Магия существует, магия могучая, но остается невостребованной.

Павел Амнуэль: Если некто утверждает, что никакими критериями не руководствуется, а оценивает по принципу «волнует — не волнует», «нравится — не нравится», «хочется перечитывать — не хочется», всё равно за этими чисто эмоциональными оценками стоит подсознательная деятельность, она-то и использует некие критерии, наработанные жизненным опытом читателя, его отношением к литературе и пр. Эти критерии часто не осознаются, но из этого не следует, что их нет.

Борис Стругацкий: Ощущение достоверности. Ощущение своей — личной! — причастности к происходящему в произведении. Эффект сопереживания. Если все эти эффекты-ощущения имеют место, значит, это произведение — мое. Значит, оно получилось — хорошо, точно, спасибо автору, он молодец. Все прочие обстоятельства (время написания, цели, поставленные автором, актуальность, конъюнктурность) тоже способны играть определенную роль, но это уже — роль второго плана.

Отличается ли качественно литературная ситуация на Западе (Европа, США) от России? Существует ли тенденция к сближению литератур?

Андрей Лазарчук: Существует тенденция к вытеснению американской литературой всех остальных литератур без разбора. На этой почве между русской и европейскими литературами возникает некоторое сближение.

Степан Вартанов
Степан Вартанов

Степан Вартанов: Там и тут на прилавках полно барахла. У нас — западного и нашего, на Западе — только западного. Там и тут есть хорошие вещи. Там и тут — редко. В России читателю повезло — он знает и тот, и этот рынки. Западному читателю не везет по-черному. Можете себе представить: они не читали Лема?! Стругацких (здравствуйте, Борис Натанович)?! Да что там — «Трех мушкетеров» и «Карлсона» они тоже не читали!!! Более того — и не прочитают. Потому что тамошний рынок идет каким-то своим путем…

Далия Трускиновская: Тенденция к сближению литератур? Вообразим себе мальчика, который домогается девочки и плетется за ней следом, и девочку, которая, не обращая на него внимания, живет себе своей жизнью. Даже если расстояние между ними всё сокращается, то тенденцией к сближению что-то не пахнет, ибо это штука обоюдоострая. То же и у нас. Мы-то хотим с ними сблизиться! Мы-то верещим: «Господа! Мы вас не хуже! Переводите нас на свои языки — и мы вам понравимся!» А они нам что отвечают?..

Сергей Лукьяненко: Я очень боюсь, что наша литература всё более становится литературой отчаяния и пессимизма. А литература в нашей стране всё еще способна влиять на людей и вырабатывать новые общественные идеалы. То, что в западном мире является развлечением для ума и методом исследования будущего, для России в данный момент абсолютно неприемлемо. Поэтому я надеюсь, что никакого «сближения» литератур не будет. Так или иначе, но мировая литература сильна именно самобытностью каждой культуры, а не унификацией и «общим потоком».

Евгений Лукин: Мне кажется, что чем хуже пишет русский фантаст, тем скорее его поймут на Западе. Масс-культура стерильна и лишена национальных признаков. Хорошая литература — всегда национальна. Однако существует давний парадокс: русский европейца поймет, а вот европеец русского — вряд ли. Я ничего не придумываю, об этом писал еще Ф. М. Достоевский в «Дневниках писателя».

Леонид Филиппов: Словосочетание «литературная ситуация» — оксюморон. «Ситуация» — это на рынке. Вроде как конъюнктура. К литературе НИКАКОГО отношения не имеет. Второе: слово «литература» не имеет осмысленного множественного числа. Таковое число применимо к слову «рынок». Так что и «сближаться» могут рынки. А литературе сближаться не с кем — она и так одна. В точности так же не имеет смысла любая географическая или геополитическая привязка этого понятия. (Оговорка. Взаимопроникновение явлений культуры — в частности, талантливые переводы литературных произведений — были и будут возможны всегда. И столь же стабильно всегда будут огромной редкостью, исключением из правил.)

Борис Стругацкий: В лучших своих образцах эти литературы всегда были чрезвычайно близки. «В среднем» же, западная литература всегда была более коммерциализирована, а русская — идеологизирована. «Средний западный автор» стремится в первую очередь развлечь своего читателя, «средний русский» — хочет его перевоспитать или — в самом уж крайнем случае — поделиться с ним своими идеями и переживаниями. Впрочем, в последние годы, по-моему, разница эта норовит исчезнуть. Что, надо полагать, естественно.

Нуждается ли литература (в частности, фантастика) в каких-либо формах поддержки, пропаганды, управления?

Борис Штерн
Борис Штерн

Борис Штерн: Литература ни в чем не нуждается, потому что она есть самодостаточная форма человеческой деятельности. Ей, литературе, кушать не хочется. Как дым, как облака — ни в чем не нуждаются. В поддержке и пропаганде нуждаются писатели. Им кушать хочется. В управлении писатели (те, которые пишут рассказы, повести и романы, а не доносы) не нуждаются.

Леонид Филиппов: Поддержать можно писателя. Пропагандировать можно НАПЕЧАТАННУЮ книгу — чтоб прочли. Управлять можно рынком. И, отдельно — поденщиками. А слово «литература» (см…) ни с одним их трех названных понятий не согласуется.

Сергей Переслегин
Сергей Переслегин

Сергей Переслегин: Литература нуждается во внимании. Во внимании со стороны читателей, критиков, чиновников, власть предержащих. Почти в любом внимании. Пусть зажимают, пусть громят в газетах, пусть даже судят и стреляют. «…И счастлив он висеть на острие, зарезанный за то, что был опасен…» — лишь бы замечали. Считали важным. Обсуждали. Ждали.

Что касается управления литературой, то я не совсем представляю себе — это как? Хотя… Надо признать, семинары молодых писателей в старой Империи организовывать умели. И эти семинары пошли на пользу литературе.

Виталий Бабенко: Конечно, литература нуждается в поддержке и пропаганде. Полагаю, слово «управление» вставлено в вопрос провокационно. Во всяком случае, попадаться на провокацию не собираюсь и, горячась, кричать о невозможности управлять литературой — тоже. Тот, кто считает, что литературой можно управлять, — пусть с этим и живет. Сам вопрос «нуждается ли литература в поддержке?» мог родиться только в России, где литературу в недавние времена «поддерживали» лишь такие меценаты, как ЦК КПСС и КГБ. В иных частях цивилизованного мира подобным вопросом никто не задается, там как-то принято считать, что литература — важнейшая часть КУЛЬТУРЫ, а раз так — то ее надо КУЛЬТИВИРОВАТЬ.

Борис Стругацкий: Любые «формы поддержки, пропаганды, управления» могут оказывать влияние разве что только на СРЕДНИЙ уровень литературы (причем влияние это отнюдь не самое благоприятное). Литература же как социальное явление существует, процветает и сохраняет авторитет свой лишь постольку, поскольку существуют ВЕРШИНЫ. Иными словами, именно и только Львы Толстые, Салтыковы-Щедрины и Гоголи определяют подлинную ценность литературы, но все они — ЛИЧНОСТИ, я бы даже сказал — СИНГУЛЯРНОСТИ СОЦИУМА, и какие могут тут быть «формы поддержки», чтобы их стало больше и чтобы каждый из них засветился ярче, не совсем понятно, а точнее — совсем непонятно. Если бы в свое время Фёдору Михайловичу была оказана «поддержка», Россия получила бы, может быть, одного довольного жизнью человека, но потеряла бы, скорее всего, одного великого писателя. Вообще-то писателю для работы всего-то ведь и нужно, что талант, стопка бумаги да пишущее устройство. Талант — от Бога, а на всё остальное даже у нищего Антоши Чехонте хватало средств без всякой «поддержки» — не говоря уж об «управлении», не будь оно к ночи помянуто.

Каковы последствия компьютеризации и «интернетизации» для литературы и литераторов?

Степан Вартанов: Огромные. Интернет — это невероятный прорыв в то самое будущее, которое мы так бездарно описываем. Это возможности совершенно безграничные, и мне кажется, народ этого еще не понимает.

Сергей Лукьяненко: Последствия самые прекрасные. Одна из них — возможность данного «круглого стола». Другая — облегчение писательского труда. А последнее, но основное, пожалуй, по важности — колоссальное увеличение информационной нагрузки на литераторов. Я считаю это весьма полезным для пишущего человека… тяжелым, но полезным.

Сергей Иванов
Сергей Иванов

Сергей Иванов: Отвлекающих факторов прибавилось. Но жизнь вообще отвлекает — тут уж приходится выбирать, чем поступиться. К тому же Интернет влияет на ментальность: начинаешь сознавать, насколько противоестественны нынешние границы, не говоря уж о «железном занавесе». Понимаешь, насколько земляне похожи. И как глупо жить на отшибе, воображая его центром Вселенной.

Виталий Бабенко: Примитивная компьютеризация, то есть использование компьютера в качестве шустрой пишущей машинки, а Сети — в качестве информационной помойки, повышает скорость письма и скорость перемалывания информационного мусора, отчего графоманы плодятся как мухи, а борзописцы превращаются в суперборзописцев. Грамотная компьютеризация — то есть использование компьютера в качестве мощного информационного инструмента, а Сети — в качестве роскошного средства самообразования — позволяет нормальному писателю стать подающим надежды писателем-фантастом.

Николай Ютанов
Николай Ютанов

Николай Ютанов: Замена писателей-рулонщиков на писателей-килобайтников… А серьезно — снятие проблемы размножения и доставки рукописей. Раньше это стоило больших денег. Плюс свобода публикации: Сеть съест всё. И если ты — бессребреник, в Сети у тебя есть шанс стать бесплатно знаменитым.

Борис Штерн: Для литературы — пока никаковы. Книга остается книгой. Читать книгу с экрана — неудобно и утомительно. Процесс чтения — лежа на диване или в какой-нибудь другой удобной позиции — остается прежним. Для литераторов — последствия двояки. Избавление от груд черновиков и бумажных архивов, удобства набора, правки, редактирования — это плюс. Минус — особенно при написании объемных произведений — «невидимость текста». Текст — где-то там, в машине. Чтобы не запутаться, не забыть, не пропустить, мне приходится то и дело перебрасывать текст на принтер и перечитывать на бумаге. Бумага остается основным средством производства литератора (как холст для художника). Это отрадно, книга не умирает.

Борис Стругацкий: Полагаю, что они не более существенны, чем появление в свое время пишущей машинки «Ундервуд» и межгородской телефонной связи.

Насколько велика в литературе роль приема, направления, школы? Насколько определяющим становится принадлежность к тому или иному литературному поколению и наличие образца для подражания? Возможно ли обучение литературному мастерству?

ОЛДИ: Всё это (школа, направление, прием, принадлежность и наличие образцов) играет действительно очень большую роль! Это шоры на глазах. Это идол для слепого поклонения. Это края колеи, куда можно загнать грузовик, дать газу и лезть в кузов любить свою Маньку — ибо куда он, красавец, из колеи денется?!

А насчет обучения литературному мастерству позволим себе процитировать высказывание Святослава Логинова: «Легко и приятно учить людей писать! Другое дело, что НАУЧИТЬ невозможно…» Подписываемся целиком и полностью.

Сергей Иванов: Образцы для подражания, наверно, необходимы — особенно вначале. Что же до «литературного мастерства» — по-моему, здесь важнее самообучение и практика (хотя мне не с чем сравнивать). Очень пригодилось бы наличие доброжелательного и понимающего взгляда со стороны — тем более, когда отсутствует или задерживается на годы читательская «обратная связь».

Далия Трускиновская: Вообще не учась в какой-то школе, писать невозможно — будешь блукать меж двор, аки шпынь ненадобный, и изобретать велосипеды. Но каждый сам себе выбирает школу, в которой будет учиться мастерству, и каждый сам знает, когда устраивать выпускной бал, чтобы больше к парте не возвращаться.

Сергей Дяченко: Хотим мы того или нет, но каждый из нас существует в ноосфере, где великие уже оставили свои иероглифы. Мы учимся, их расшифровывая.

Евгений Лукин
Евгений Лукин

Евгений Лукин: С нежностью вспоминаю малеевские семинары, но не уверен, что там нас чему-то научили. Кто изначально умел писать — пишет до сих пор, а остальные отсеялись. Что же касается поколений и направлений, то это тусовка, и не более того. Образцы? С образцами тоже всё очень непросто… Вот мы, например, с Любовью Лукиной в свое время ужасно боялись подражать братьям Стругацким именно потому, что это были наши любимые авторы.

Николай Ютанов: Научить невозможно. Можно только огранить. Сам писатель выбирает себе оселок Учителя, приема, манеры, читателя. А литературная школа — это форма упомянутой пропаганды, достаточно часто навязываемой извне.

Борис Стругацкий: Каждый писатель прежде всего — читатель. Поэтому практически каждый молодой автор начинает с подражания. Гоголь начинал с «Ганса Кюхельгартена», а Пушкин — с французских стишков. Первый рассказ Уэллса — явное подражание позднему Жюлю Верну. Со временем — если Бог дал талант и трудолюбие — это проходит. У одних раньше, у других позже. Если таланта не хватит, писатель на всю свою творческую жизнь останется эпигоном, и это еще не самый плохой вариант, при условии, что образец для подражания выбран удачно. Что же касается обучения… Научить нельзя, научиться — можно. И можно развить литературный вкус, что немаловажно, согласитесь.

Насколько велика роль личных жизненных впечатлений в творчестве фантаста и каков характер оной?

Борис Штерн: Основополагающая роль. Даже литератор, который игнорирует жизненные впечатления, закрывшийся в какой-нибудь башне из слоновой кости, пишущий «искусство ради искусства» — даже такой литератор «игнорирует», «закрывается», «сопротивляется» — значит, и для него — через отрицание — велика роль жизненных впечатлений. Жюль Верн по литературной легенде был кабинетным писателем (фантастом), «из дома не выходил» — однако же описал чуть ли не все части света — и открытие Северного полюса, и подводный, и воздушный мир тоже. Откуда что взялось? Он читал этнографические книги, вообще много читал. Чтение — тоже жизненные впечатления. Жизненные впечатления плюс фантазия — вот и писатель (фантаст).

Леонид Ткачук: Личные жизненные впечатления позволяют автору найти лучший контакт с читателем. Как ты можешь описать атмосферу в маленьком парижском кафе или во время урагана на берегу Тасманова моря, если никогда там не был? Когда тебя буквально сдувает ветром или ты сидишь в полном умиротворении с собой или окружающей средой в темном уголке и слушаешь ненавязчивую музыку.

Марина и Сергей Дяченко
Марина и Сергей Дяченко

Марина Дяченко: А зачем человеку вообще жизненные впечатления? Сидеть бы век в темной комнате… Другое дело, что сила и яркость впечатлений весьма опосредованно связаны с событиями, их породившими. Некто, раздавивший зеленую гусеницу, может испытать по этому поводу целый веер классических эмоций: и вина, и сострадание, и злобное удовлетворение… А потом написать сцену с маньяком — да так, что читатель полезет от ужаса под одеяло.

Сергей Дяченко: Так как фантаст — тоже писатель, то силу его составляет триада: врожденный талант, жизненный опыт и умение работать. Чем ярче события и впечатления жизни — тем богаче проза. Другое дело, что для фантаста, в отличие от так называемых реалистов, особую ценность представляют мечты, сновидения и прочие почти что инфернальные вещи. Можно сказать, что сила фантаста — в тетраде.

Леонид Филиппов: Очень жаль, что нет здесь Виктора Пелевина. Так что выскажусь от имени его партии я… Если речь в самом деле о творчестве, то есть о воспроизведении Абсолютного текста, то ответ: таковая роль отсутствует. Как и роль «жизненных впечатлений» в творчестве скрипача-исполнителя, не говоря уж о композиторе. Влияние так называемой жизни на так называемое творчество не больше, чем влияние погодных условий на состояние смычка и струн. Услышать это влияние простым ухом нетрудно, но никто же не станет спорить, что само музыкальное произведение от него никак не меняется. Вообще никак.

Права Марина Дяченко: если фантазия есть, то можно творить и не выходя из чулана, а если ее нет, ну так и никакие впечатления не помогут… Что же до улучшения «контакта с читателем», то это — из той же обоймы, что и очевидная необходимость писать на языке, который в данной стране является общепонятным. Что никоим образом не объясняет возникновение «контакта» — как при прослушивании дикарем великой симфонической музыки, так и при восприятии на слух великих стихов на незнакомом языке.

Борис Стругацкий: Это очень сильно зависит от личности автора и от характера его дарования. Для некоторых («фантаст-реалист») личные переживания — неисчерпаемый источник ситуаций и сюжетов, а некоторым («фантастам-фантастам») даже и в голову не приходит, что такой источник существует — ведь «фантастика должна быть фантастична». В конечном итоге всё определяется литературным вкусом автора. Тут уж — как кому повезло.

Вопросы задавал Максим Борисов
Организатор конференции — Леонид Филиппов

Круглый стол писателей-фантастов. О литературе, фантастике и компьютерах (полный вариант)

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.

Оценить: