Между прочим, книги — существа благодарные и отвечают на любовь любовью. Но здесь нужно не зазеваться: обступят и закружат голову. Когда мне доводится пожить пару неделек одному, книги немедленно переселяются ко мне на постель и теснят тело, которому не распрямиться в полный рост. Но сплю я всё равно крепко, потому что на книжную пыль у меня нет аллергии.
***
Вечер в дошкольном детстве — славное времечко: мама придет с работы, мы поужинаем, она уложит тебя в постель, укроет одеяльцем, почитает книжку. Про Буратино, Незнайку или Чиполлино. Имен авторов я не знал и знать не хотел. Маленькому человеку интересен герой — зачем ему еще какой-то дядька, скучно скрипящий пером? Слушая маршаковскую присказку «Вот какой глупый котенок!», я умилялся и мечтал завести себе такого же глупого и игручего котенка, но в огромной коммунальной квартире в Сивцевом Вражке было слишком много жильцов, чтобы они позволили селиться там другим млекопитающим. Там выживали только клопы и тараканы.
Мои первые книжки звучат нежным голосом с привкусом материнского млека. Голосовые связки истираются о время не так безжалостно, как кожа, — у мамы голос всегда оставался молодым, и как-то не верилось, что человек с таким звонким голосом может когда-нибудь умереть.
В общем, книга для меня — изначально существо женско-материнского рода, я отношусь к ней с нежностью и любовью, как и подобает относиться к женщине. Следует, правда, оговориться, что за долгие годы любви книг у меня скопилось много, так что вряд ли можно счесть меня однолюбом.
***
Книжки, которые я написал, собраны у меня в отдельном шкафу. Выглядят — как новенькие. Я их никогда не читал. Если бы я жил век назад, они оставались бы еще и неразрезанными. Свои книги читать не хочется. Свои книги хочется писать. Старые китайцы говорили: до сорока лет — читать книги, после сорока — книги писать. Мне уже давно больше сорока, и мне было бы утешительно знать, что в других домах мои книги выглядят похуже, чем в моем. Чем больше обветшала книга, тем честнее она выполнила свой долг.
***
Сербский издатель Володя Меденица выпустил две моих книжки. Он по-прежнему печатает книги на кириллице, хотя многие стали ее сторониться: латиница, мол, красивее и практичнее — для вхождения в мировое сообщество. Но разговаривают сербы всё равно по-нашенски, по-славянски: понятно всё. Эти слова приятны на слух и на ощупь. Свою страну Володя любит по-настоящему: «Мы, сербы, последний романтический народ в Европе». Конечно, не все сербы такие. Боюсь, что Володя путает себя и так называемый «народ». Что ж, романтики — они и есть романтики. О владельце гостиницы, куда Володя поселил меня в Белграде, он отзывался бескомпромиссно: «Мы с ним на философском факультете учились, в общежитии в одной комнате жили. Он склонялся к позитивизму, а я — к экзистенциализму. Так в жизни и вышло: он богач, а я — нищий». И кто тогда из них — сербский народ?
***
Западные гуманитарии часто посвящают женам свои книжки. Мол, благодарим за долготерпение. Это такое слабое утешение жене за долгие годы небогатой и скучной жизни. Гуманитарии — они и за границей гуманитарии, общество им подает исключительно из чувства сострадания. Одно слово — убогие: в черепе — какая-то мутная мозговая взвесь, толку — никакого. А вот естественники книжки женам не посвящают. Они вообще книг не пишут. Только статьи: пока книжку напишешь, она уже устарела. К примеру, раньше считалось, что человек произошел от обезьяны, а теперь некоторые думают, что дело обстояло ровно наоборот. Писать посвящение в статье как-то неловко — слишком мало сочинил. К тому же у естественника бывает много соавторов. Каждой жене посвящение написать — чернил не хватит. Лучше уж подруге жизни подарить с получки дом или машину. Средства позволяют. А гуманитарию можно и посвящением обойтись. На крайний случай — букетом.
***
Читал автобиографию Бенджамина Франклина, изданную одним славным издательством на букву «Э». Удивился: корректор указан, а переводчик — так нет. Потом случилось свести знакомство с двумя редакторами из этого издательства: одна японская писательница попросила помочь объясниться с ними в расчете на то, что они издадут ее книжицу. Редактор был похож на серийного убийцу, редакторша — на его жертву. Он — бочкообразный вурдалак с остановившимся взглядом — бывший дзюдоист, она — анилиновая жердь — бывшая волейболистка, мастер спорта. Оба работали в детективном отделе издательства, называвшегося на букву «Э». Оно отрядило дзюдоиста на встречу как специалиста по Японии, ее — уж не знаю зачем. Может, затем, чтобы японка не так пугалась вурдалака. Писательница же сочиняла про душевное одиночество в большом городе.
Встреча проходила в ресторане «Ноев ковчег», оккупированном шумными людьми среднемафиозного типа, которые ради такого случая спустились с Арарата. В этом ковчеге они спасались не от потопа, а от полиции. Несмотря на разность комплекций, оба редактора кушали хорошо, водки в них тоже влезало порядочно, чокались с удовольствием — справедливая компенсация за долгие годы спортивного воздержания. Еда и вправду была вкусной, на Кавказе другой не придумали. «За книгу, которая сближает народы!» — провозглашал борец. «Пусть будет уровень продаж нашего продукта высок!» — подпевала волейболистка. «А контент нам, по правде сказать, по барабану», — заплетался языком дзюдоист.
Писательница же состояла из каких-то отварных зеленых водорослей, чокалась коричневой кока-колой и застенчиво пыталась отщипнуть кусочек от огромного ломтя кровавого мяса. И по-прежнему ощущала себя одинокой. Тесто, которое никогда не подойдет. Разговор не клеился, хоть ты тресни, книжка про душевное одиночество на русском языке так и не вышла. Может, оно и к лучшему.
***
За книгу «Император Мэйдзи и его Япония» я получил премию «Просветитель». В области естественных наук лауреатом стал Владимир Сурдин. Впервые в жизни я жал руку настоящему астроному. Раньше я думал, что астрономы витают в облаках, но Сурдин оказался крепким и сходным человеком и рассказывал про звезды так, как будто он там родился. Я же рассказывал ему про ту давнюю Японию, где никогда не был. Так мы обнаружили, что между астрономией и историей есть нечто общее.
На церемонии награждения букетов надарили так много, что домашних ваз не хватило, и пришлось ставить цветы в помойное ведро. К премии прилагались не только чудесная шелковистая мантия и абсурдная бордовая четырехугольная шапочка с золотой кистью, но и увесистая бронзовая статуэтка: худющий человек, похожий на египетского жреца, читает на ходу толстенную книгу. Плохой пример для подрастающего поколения: можно и в яму ненароком угодить. И при этом человек отчего-то голый. Дочери Глаше он показался неприличным, и она надела на чтеца красивую набедренную повязку.
Пресса и телевидение отнеслись к премии спокойно: им интересны президенты, актеры и убийцы. Примерно в эти же дни застрелили криминального авторитета — деда Хасана. Вот уж шуму-то было! А я никого не убивал и уже не убью. Что с меня взять, что мне дать?
***
Снимали меня в рекламный ролик — какой у нас университет хороший. Чтобы абитуриенты валили к нам, а не куда-нибудь еще. На съемки я явился в пиджаке и галстуке, а снимали меня на фоне обшарпанной кирпичной кладки. Чтобы обнажить ее, в студии частично сбили штукатурку. В детстве у такой раздолбанной стены парни похулиганистее играли в пристенок. Я только тренировался, но не играл — денег не было. Я спросил режиссершу: «Может, лучше на фоне книг снимемся? Все-таки люди в университет поступают». Режиссерше было за тридцать, про пристенок она не слыхала и не собиралась отказываться от своих творческих наработок. «Молодым лучше кирпич нравится. К тому же книги — это неоригинально. Все и так думают, что в университете им придется книги читать. Кому это понравится? Вы уж мне поверьте, не первый год в профессии». Я не поверил, но по слабости душевной все-таки снялся. Потом посмотрел. Вот уж правда — рожа кирпича просит! Так что желающих поступить к нам оказалось немного. Я бы и сам поступать не стал.
***
Я родился в стране под названием СССР, которой больше нет. Мои игрушки были сделаны из дерева и железа, а не из одноразовой пластмассы. В детстве я пил кристальную воду из ручьев, по которым теперь тянется вонючая жижа. Я был социализирован в культуре, которая исчезает на глазах: по инерции хорошие книги еще пишутся, но читать их уже некому. Раньше я завидовал молодым: сколько счастья у них впереди от тех книг, которые я уже прочитал! Теперь не завидую, а жалею, потому что они этого удовольствия не получат. Вообще-то, в жизни без книг я не вижу ничего трагического, жил же мир когда-то и без них. Но лично для меня это означает исчезновение среды обитания, и в нагрянувшем электронном мире у меня мало собеседников: всё больше людей, которых я люблю, перебираются в мир иной. Новых же собеседников нарождается мало. Их жизнь будет труднее моей. Я всегда оставался в меньшинстве, на их пиру собеседников еще меньше. Хочется пожелать им мужества.
Александр Мещеряков