Продолжаем публикацию очерков Сергея Лёзова, профессора Института классического Востока и античности Высшей школы экономики, посвященных изучению и документации арамейских языков. См. предыдущие заметки цикла: «Истоки и Подлинное, или Мифы, которыми мы живем», «Арамейский — язык без армии и флота», «Усыновление цыпленка (о лексике туройо)», «Ключи к истории арамейского глагола», «Всякое зачатие непорочно», «Арамейский как родной язык Иисуса из Назарета». (По традиции сохраняем авторскую пунктуацию.)
Через некоторое время после того, как Ближний Восток был исламизирован и арабизирован, христианские и иудейские сообщества стали тут общинами меньшинства. Арабизация привела к повсеместному упадку арамейских языков, на севере и востоке их доисламского ареала (в Верхней и Нижней Месопотамии), а также на западе (в Сирии и Палестине). В частности, христиане и иудеи в своем интеллектуальном творчестве всё больше использовали арабский а не арамейский.
Трудность для филолога состоит в том, что наши исторические источники сообщают всё больше «о победах и подвигах» (А. А. Галич), но лишь случайно проговариваются о языковой ситуации. Поэтому наши знания о реальной жизни живых языков Передней Азии между арабским завоеванием и концом XIX века отрывочны. К примеру, мы знаем, когда в Верхнюю Месопотамию (в Турабдин, где я начал писать эту заметку) пришли монгольские завоеватели, но мы не знаем, когда и как там появились носители курдских языков. (Я бы мечтал добыть сведения об истории арамейской общины Турабдина через анализ лексических заимствований из арабского, курдского и османского, но пока не знаю, как это делается.)
Читатель предыдущих заметок из серии «Записки филолога» вероятно помнит, что современные арамейские языки делятся на восточную и западную ветви. Это деление имеет, с точки зрения автора этих строк, генеалогический смысл: восточные арамейские — это «дочки» (или скорей «внучки») правосточноарамейского языка, а западные арамейские — потомки празападноарамейского. У нас нет прямых данных о том, когда арамейский разделился на эти две ветви. Я исхожу из того, что это случилось задолго до создания первых дошедших до нас памятников арамейского (IX век до н. э.), то есть во второй половине II тыс. до н. э.
В предыдущих заметках я рассказывал преимущественно о туройо, который относится к восточной ветви арамейских языков. А теперь мы перейдем к западной ветви.
В досовременный период она представлена в частности скудной по объему но важной для истории языка монументальной эпиграфикой VIII — VII веков до н. э., «имперским арамейским» Ахеменидской эпохи (преимущественно V век до н. э.), арамейскими текстами из Кумрана, а еще тремя «средними» литературными корпусами, созданными в I тыс. н. э.: иудейским палестинским, самаритянским и христианским палестинским арамейским.
Когда же мы перемещаемся в последнюю треть XIX века, то во всем Леванте обнаруживаем лишь три живых западных арамейских говора, — последние остатки западного диалектного континуума, который, судя по кумулятивным данным, в VII веке н. э. шел от широты Алеппо до Газы (то есть до юга Палестины). Это диалекты трех смежных деревень в горах Каламуна (северо-восточная часть хребта Антиливан), в часе езды на машине к северо-востоку от Дамаска. В обозримый период времени (до начала нынешней гражданской войны в Сирии) одна из этих деревень, Маалула1 (Maʕlūla) была населена преимущественно христианами двух конфессий — прихожанами Антиохийского патриархата и мелкитами (католиками византийского обряда). В двух других — Баха (Baxʕa) и Джуббадин (Ǧubbʕadīn, арамейское название — Ġuppaʕōḏ) жили мусульмане-сунниты.
До гражданской войны в Сирии население Маалулы составляло более трех тысяч человек, (по переписи 2004 года — 2 762 человека). В 2013 году деревня стала театром военных действий, почти все жители бежали. Зимой 2020–2021 годов там остается едва ли больше двухсот жителей, значительная часть деревни была разрушена в войну и до сих пор не восстановлена.
В Бахе, мусульманской деревне с особым арамейским диалектом, по переписи 2004 года жили 1405 человек. В гражданскую войну Баха была полностью разрушена. Сейчас она лежит в руинах, там никто не живет.
Население Джуббадина сейчас составляет более четырех тысяч человек, деревня была лишь слабо затронута войной: ее бомбили, но театром военных действий она не стала.
Мой собственный интерес к современному арамейскому, восточному и западному, исходно был определен задачей создать историю арамейского языка [1], которую мы с коллегами поставили перед собой около десяти лет назад. История арамейского, в моем понимании, — это прежде всего история его глагола (или, как принято говорить, «глагольной системы»).
Самая броская особенность истории глагола в арамейском — это то, что у части арамейских языков вербализации («оглаголиванию») подверглись целых три типа (или три морфологические модели) продуктивных отглагольных прилагательных, образующихся от глаголов исходной породы — *qātil, *qatīl и qattīl.
При этом восточная арамейская группа на всем протяжении своей истории более склонна к инновациям, чем западная, хотя глагол обеих групп развивается в том же направлении: личные глагольные формы (или «времена»), унаследованные из праарамейского языка, поэтапно заменяются инновационными отыменными формами. Хочется заметить не совсем в шутку, что современный западный арамейский (СЗА) — это «классический сирийский сегодня» (иной раз я так и говорю студентам): в отличие от туройо и почти всех других восточных арамейских, в современном западном арамейском (СЗА) всё еще присутствуют рефлексы двух базовых форм праарамейского глагола:
1) прошедшего времени *qatal (спрягается за счет суффиксов, как русское настоящее-будущее);
2) праарамейского будущего *yiqtol (спрягается за счет приставок и отчасти суффиксов).
Там же, в СЗА, есть инновационные отыменные формы, дериваты отглагольных прилагательных *qatīl (для переходных глаголов) и *qattīl (для непереходных). Немецкий диалектолог Вернер Арнольд, мой коллега и непосредственный предшественник в деле изучения СЗА, описывал значение этих форм как «перфект», но на самом деле оно зависит от лексической семантики глагола.
А по моему глубокому убеждению, вот тут, на пересечении морфологической модели «рвущегося в глаголы» прилагательного и лексической семантики корня, и проявляется bleeding edge языка — то, что быть может удастся объяснить задним числом, но едва ли можно предсказать.
Вот такие соображения привели автора этих строк и его аспиранта по НИУ ВШЭ Алексея Дунцова в Каламун, где мы работали в декабре минувшего года. Дело в том, что корпус полевых записей СЗА недостаточен для той тонкой работы с морфологической семантикой глагола, которой мы занимаемся в последние годы. Нужна элицитация данных по некоторым группам глаголов, то есть работа с информантами по специальным вопросникам. Ну и корпус хотелось расширить, то есть записать и издать новые тексты. Последним этим занимался всерьез Вернер Арнольд, который провел в Каламуне около двух лет (1985–1987), меж тем в результате войны положение этого реликтового языка ухудшилось.
И, если честно, за немногие годы работы с бесписьменными арамейскими языками у меня развилось сознание ответственности (то, что быть может заменяет для меня религию) — сознание ответственности за них или даже почти что «перед ними». Понимаете ли, если дело идет о «большом» и «культурном» языке, вроде русского, то лингвисты (как носители этого языка, так и специалисты, выучившие этот язык как иностранный) иной раз добираются до всей возможной глубины. Вспомним хотя бы о работах по русистике Юрия Дерениковича Апресяна, Андрея Анатольевича Зализняка и Елены Викторовны Падучевой. А бесписьменные языки, которые еще не вымерли к тому моменту, когда их начинают изучать, должны довольствоваться голодным пайком: краткое описание фонологии и морфологии одного из говоров, сборник полевых текстов, словник.
Если говорить о местах, где я работаю: так обстоит дело с арабскими языками Анатолии, и в еще большей мере — с многочисленными диалектами курманджи там же, на востоке Турции. И тут задетыми оказываются мое разночинское сознание справедливости и антибуржуазный настрой: это же «расизм»! Сотни ученых собираются ежегодно на конференции «Linguistics and Biblical Hebrew», меж тем каждый год умирает по несколько языков, каждый из которых ничем не хуже Biblical Hebrew. И — ничего, мы это принимаем.
Другими словами, я, с тех пор как занялся документацией туройо, с сознанием вины думал (хочется сказать «чувствовал») о том, что СЗА еще больше чем туройо нуждается в нашем (моем и моих коллег) внимании.
И я еще осенью 2018 года назначил себе срок — разведывательная поездка в Каламун будет в ноябре 2020-го. Но в ноябре я слег с ковидом, сроки немного сдвинулись.
Как бы то ни было, 5 декабря мы с Алексеем Дунцовым вылетели из Домодедова Turkish Airlines по маршруту Москва — Стамбул — Бейрут. (В Дамаск рейсов не было почти ниоткуда.) Из Бейрута на такси — в Дамаск. Сириец Ваэл Моса, наш московский учитель дамасского арабского, создал нам группу поддержки in situ: нас встретили вскоре после того как мы пересекли границу Ливана и Сирии, устроили ночевку в Дамаске, а утром 6 декабря отвезли в Маалулу.
Там нас поселили в странноприимном доме монастыря Святой Теклы, и мы провели там следующие две недели, работая с информантами из Маалулы и соседнего Джуббадина, — туда мы ездили на машине, преодолевая блокпосты с помощью пропуска нашего нового товарища Юсефа.
В итоге, мы составили представление о нынешней социолингвистической ситуации и заложили основу для следующих поездок: как добираться до Каламуна, когда границы частично закрыты из-за пандемии, а передвижение по Сирии ограничено из-за военного положения; где жить; как установить контакт с носителями СЗА, готовыми работать с иностранными учеными; как обеспечить возможность безопасно передвигаться по региону, и т. п.
Мы успешно элицитировали материалы для изучения грамматической семантики глагола. Мы опрашивали информантов по морфосинтаксическому глагольному вопроснику: носителям предъявлялись диагностические предложения на дамасском арабском диалекте, а те спонтанно переводили их на СЗА.
А еще нам удалось записать несколько десятков текстов, связанных с материальной и духовной культурой жителей Маалулы и Джуббадина (описание сельскохозяйственных работ, охотничьи истории, жития и чудеса святых, рассказы о существах низшей мифологии и так далее), а также личные воспоминания (то, что называют oral history), в том числе и о недавней гражданской войне.
Я надеюсь вернуться туда в двадцатых числах марта и расшифровать с информантами серию рассказов о войне. У меня есть интуиция, что из этого у нас с Алёшей Дунцовым получится публикация, интересная не только арамейским диалектологам.
В следующей заметке я, как хочется верить, расскажу про ту поездку в Сирию, к которой пока что только готовлюсь.
И в заключение процитирую путевые заметки Алёши, опубликованные в «Фейсбуке». (Он дал на это разрешение.) На мой взгляд, в горах Каламуна у него пробудилось литературное дарование.
***
Двор перед входом в наш дом для паломников и стены монастыря посечены осколками снарядов. Электричество включается малопредсказуемо на считаные часы, так что его нужно успеть поймать, чтобы зарядить необходимую для работы технику. В наших комнатах так холодно, что ночью изо рта идет пар. <…> Сплю я в свитере, штанах, теплых носках и шапке под четырьмя шерстяными одеялами (бóльшая их часть — типовые одеяла с логотипом Агентства по делам беженцев ООН). Маалула малонаселена, многие дома кажутся нежилыми: выбитые окна, в разной степени разрушенные фасады, на стенах выбоины от пуль и осколков. И до войны в зимнее время число жителей Маалулы падало до минимума (около 1 тыс.), сейчас же цифра в пару сотен человек будет самой смелой оценкой. <…> Маалуле повезло. Соседнее арамеоязычное село Баха теперь лежит в руинах, а жители рассеяны. Кто-то из них живет в Дамаске и Йабруде, кто-то — в Идлибе, кто-то бежал за пределы страны.
***
Идентичность жителей Джуббадина несколько отличается от того, что мы видели в соседней деревне. Нас пару раз поправили, сказав, что они говорят не «по-арамейски» (b-arōmay), а «по-сирийски» (p-siryēni). <…> Вообще у них меньше экзотических представлений о себе, в отличие от жителей соседней деревни2. Наш язык был и остается бесписьменным, а носители его, по-видимому, первоначально называли себя ḳuryōyin («деревенские», т. е. «из нашей деревни») — затем это слово стало конфессионимом «христиане». В Джуббадине мы посетили местный арамейский музей. <…> Это самое настоящее сокровище! Собрание предметов традиционной культуры и хозяйства. Мы возбужденно стали бегать по музею, фотографируя экспонаты, многие из которых имеют подписи арабскими буквами и серто, а потом придумали записать видео, на котором информант называет экспонаты и коротко рассказывает об их предназначении, отвечая на наши вопросы: mah hešme? («Как это называется?») и exət miščġel? («Как оно работает?») Некоторых слов нет в словаре Вернера Арнольда и, следовательно, нет в опубликованном корпусе.
***
Третий день в Джуббадине, и сегодня будет только одно фото. Это Хасан Иса, известный в деревне под именем Абу Али Муби́на, 64 года, электрик. И он удивительно рассказывает. У него звонкий голос, четкое произношение. Говорит он ярко, выразительно, эмоционально и с удовольствием, модулирует голос. Заслушаешься. За четыре часа с ним мы записали в несколько раз больше, чем за предыдущие три дня. Чувство, будто сам воплощенный арамейский язык, живущий на этой земле почти три тысячи лет, явился к нам.
***
Баха расположена выше Маалулы на плато (Маалула — 1400–1500 м, Баха — 1600–1700 м). Скал вокруг Бахи нет, и деревьев тоже почти нет, поэтому все старые дома в Бахе выстроены из необожженного кирпича-самана (lebna). Жители Бахи традиционно занимались животноводством. Женщины ходили в Маалулу продавать молоко и сыр в корзинах, которые носили на голове. Жители Бахи — мусульмане-сунниты. Они приняли ислам сравнительно поздно (b-zamanōyət turkiyye, «в турецкие времена»). До пятидесятых годов прошлого века в Бахе жила женщина по имени Азизе, которая вышла замуж за мусульманина, но осталась христианкой. Постепенно оставшиеся христиане Бахи переселились в Маалулу (вчера мы встретили одного из жителей Маалулы, чьи предки родом из Бахи). В Бахе сохранились развалины древнего монастыря, который в Маалуле называют ḏayril mar antrōwes (монастырь Святого Андрея), а в Бахе — ōbəš šaybōn (Абу Шайбан). Жители Бахи сохраняли суеверный страх перед развалинами монастыря, поэтому не растащили его на камни, ходили туда молиться и давать обеты. <…>
Сейчас Баха представляет собой жуткое зрелище. Разбитые дома и дороги, пробитые стены и рухнувшие этажи, ветер стучит ставнями окон. В пекарнях и кафе, которые мы проезжали мимо, на полу разбросана кухонная утварь, будто деревню покинули в спешке. Пустые дома отражают эхо, а единственные обитатели ее — змеи и орлы. Мы встретили одну змею на обратной дороге из Бахи, когда остановились, чтобы посмотреть, как растет сумах (раньше весь регион в промышленных масштабах заготавливал сумах и продавал его в Дамаске). Мы стояли рассматривали ветки и плоды сумаха, Абу Джордж3 что-то рассказывал, мы записывали его речь, я услышал за спиной громкое шипение, секунды две я соображал, что это может быть, повернулся и увидел приготовившуюся к прыжку огромную черную змею в двух метрах от меня. «Змея!» — закричал я. Когда она поняла, что теперь на нее смотрят уже не два глаза, а шесть, то решила уползти в нору. Я не успел ее сфотографировать. С.В., снимавший видео, успел заснять уползающий в нору хвост. Абу Джордж сказал, что лет двадцать не видел таких больших змей и что если бы у него была палка, то он убил бы ее и повесил на площади Маалулы, чтобы люди посмотрели. Ну и там же на месте мы элицитировали qtīl статического глагола:
ḥūya rappa iṭmar b-wakre
«большая змея спряталась (qatal) в своей норе»;
ḥūya rappa iṭmer b-wakre
«большая змея прячется (qtīl) в своей норе».
***
Мой взгляд остановился на одной фотографии, которую я решил разместить первой. На ней Абу Джордж рассказывает, похоже, наш главный текст про войну. Рядом с каменными лицами застыли Бром (Brōm) и Луиза (Lwīza), хозяева дома. Вернее, комнаты, в которой происходит запись. Комнаты — потому что это всё, что у них осталось. Он с женой, детьми и престарелым отцом был вынужден бежать (буквально бежать, ногами!) под огнем в соседний городок Айн эт-Тине, а оттуда — на попутках в Дамаск. Когда он вернулся в Маалулу, то обнаружил, что большой добротный дом, который строил еще его дед, сожжен дотла. За несколько лет они смогли кое-как обустроить для жилья одну комнату, в которой теперь ютятся вокруг печи со своим немногочисленным имуществом. На полу коробки гуманитарной помощи от Антиохийского патриархата, на стене икона Богородицы, которую вышила бисером Луиза. Они рассказали нам историю их знакомства в Ливане, откуда Луиза родом. Он встретил ее у пекарни и спросил: «Пойдешь за меня?» Она ответила: «Пойду». Они поженились, и он привез ее в Маалулу.
1 С некоторых пор Маалула получила статус города, но я буду по традиции называть ее деревней. Рядом расположены две мусульманские деревни, и по-арамейски каждую из них, как и Маалулу, называют просто blṓta (‘местность’). Это арамеизированное арабское слово bilā́d (‘городá’ и отсюда ‘страна, местность’).
2 То есть жителей христианской Маалулы. — С. Л.
3 Староста Маалулы, мы с ним подружились. — С. Л.