Про чудаков

Между прочим, писателю стало трудно. О ком писать? Всеобщее обязательное образование, унификация стиля жизни, исчезновение деревни, диалектов и говоров, прессинг средств массовой информации, превращение людей в «офисный планктон» приводят к тому, что современные города и их обитатели становятся похожими друг на друга. Такие люди хотят предсказуемости, а не приключений. Политкорректность хороша для жизни, но губительна для литературы. Современный мир порождает мало чудаков, людей с вывертом, но без них делается как-то тоскливо и неинтересно.

***

Среди довоенных японцев было много чудаковатых и неполиткорректных людей. Вот жил-был миколог Минаката Кумагусу, изучал слизевиков. Пожил в Америке и Англии, потом вернулся в Японию, осел в горах. Он был большой оригинал, пьяница и хулиган. В то время правительство решило объединять мелкие синтоистские святилища в крупные; Минаката был против, потому что любил маленькое, а не большое. А иначе он занялся бы изучением слонов.

На собрании в местной школе, где с докладом про слияние святилищ выступал важный чиновник, Минаката не нашел ничего лучшего, как запустить в него сумкой со своими слизевиками. За хулиганство его посадили на 18 суток. В тюрьме Минакате понравилось, он там собирал на отсыревших стенах свою любимую плесень и не хотел выходить оттуда на том основании, что это прекрасное место для работы: приятная прохлада, никто не беспокоит. Своим научным оппонентам он, случалось, писал грубые письма. Одни его биографы полагают, что в минуты их сочинения он был пьян, другие же думают, что мучился от похмелья. Эта проблема еще ждет своего вдумчивого исследователя. В любом случае Минаката не был кабинетным ученым и любил грибы во всех их проявлениях. По этим вопросам в академическом сообществе разногласий не возникает.

***

«В армии служил?» — строго спросил меня на раздолбанной автобусной остановке ветеран испанской, финской и германской войн. Он был обут в худые сапоги, на армейской фуражке горела звезда. Я мотнул головой. «Значит, здоровьем не вышел», — презрительно произнес он. Отвернувшись от бездельного человека, захлюпал пылью, которая по-военному заклубилась под его пятой. Я ощутил себя тварью, помирающей в его пентаграмме и недостойной звания млекопитающего.

Задумавшись над своей несчастной судьбой, жду автобуса. С проселка подлетают потрепанные «Жигули», из выхлопной трубы валит черный дым. Углем, что ли, заправлены? Из окошка показывается рожа: «Эй, отец, Москва где здесь у вас — направо или налево?» Машу вправо. Кажется, рожа ожидала другого. Думает. Наконец спрашивает: «А девок вы здесь откуда берете?» Вспомнив, что километров за сорок расположена трикотажная фабрика, машу влево. Подумав, рожа туда и помчалась.

Говорил и еще раз повторю: такой народ победить нельзя, но и он победить не может.

***

В уникальной стране должна быть такая же столица. В этой столице должен быть такой же градоначальник. За примерами далеко ходить не надо. Тот градоначальник носил простонародную кепку, и у него было хобби — пчелы. На всероссийском съезде пчеловодов он произнес зажигательную речь: «Сейчас для нас главная задача — сохранить среднерусскую пчелу и не дать ее искусственно оплодотворить. А то нам тут подбрасывают кавказскую пчелу. Говорят, она не кусается. Кусаться она не кусается, зато она ленивая, неповоротливая и вороватая. И что теперь нашей матке делать — подставиться?» При этих словах градоначальник изобразил улегшуюся на спину бабу. На юбилей градоначальнику преподнесли составленную из драгоценных каменьев карту России с оседлавшей ее янтарной пчелой. Не знаю, что хотели сказать этим дарители. Поэтому скажу про смысл, который внятен мне: пчела самостоятельно нектар собирает, а градоначальнику мед горожане сами охотно несут.

На Новый год градоначальник придумал себе такое развлечение: статую Юрия Долгорукого, которая видна из окон его дворца, обрядил Дедом Морозом. На шлем напялил островерхую шапку с опушкой, накинул красную мантию, которая скрыла знаменитые чугунные яйца княжеского коня. Князь по недоразумению похоронен в Киеве, его стоны в Москве слышны не были.

***

Мой дачный сосед Никодим — человек простой, но всё равно особенный. Сколько-то лет назад на своих заслуженных «Жигулях» он задавил бабушку. Переходила улицу в неположенном месте и думала о своем. Вот Никодим и сбил ее насмерть. Угрызений совести при этом не испытывал, ибо, согласно правилам дорожного движения, был почти прав. Но «почти» не считается, его приговорили к тюремному году. Он мог апеллировать, но принял другое решение: «Чем по судам жилы себе мотать, лучше посижу-ка я годик». Вернулся очень довольным и поздоровевшим. Как-никак годик в рот не брал. Похоже, для поправки здоровья этот годик русскому человеку не повредит.

Я хочу сказать, что Никодим людей не любит. И кот у него был такого же сорнякового нрава. Пушком звали. Кастрированный. Пуха, Пушок… Никого на свою территорию не допускал. Лишенный половых инстинктов, он и мою кошку гонял безжалостно, хотя намерения у нее были чисто лирические. И вот — помер.

Сам Никодим по врачам не ходит, полагается на судьбу. Когда же кот занемог, возил его на тех же самых преступных «Жигулях» к ветеринару, рентгеном светил, укол делал. Не помогло. «Значит, судьба такая. Всё равно жалко, тринадцать лет со мной прожил». Сказав, заплакал. Похоронил по-людски — в деревянный ящик тряпицу постелил, на могилку камушек бросил и ветку сосновую. Никодим не одинок. Нацисты тоже своих овчарок больше людей любили. Ленин тоже кошечку гладил. Видно, совсем без любви даже людоеду прожить не выходит. Во времена давние, православные, неспособность пролить умильные слезы квалифицировалась как «сухость» и подвергалась осуждению.

***

Заболела коленка, захромал, спуститься с лестницы было мучительно. Вспомнил: гоняю мячик с деревенскими ребятишками, на полном бегу правая коленная чашечка вдруг выскакивает направо, а ты ее — тоже на полном бегу — ударом ладони вставляешь на место и бежишь, бежишь, бежишь… И вот теперь — сказалось, а притирания, которые назначали мне доктора, не помогали.

И только Миша, на визитке которого было написано «Маэстро массажа», справился с хромотой. Маэстро выглядел диковато, его взгляд застыл на какой-то невидимой тебе внутренней точке, смысл его речей давался мне плохо. Он толковал про карму и чакры, я отвечал ему столь же туманно, и тогда Миша воспарял духом и как-то раз даже пообещал мне бессмертие. Но руки у него были волшебные. Хотелось, чтобы он ощупал тебя от макушки до пяток. Окончательно я ему поверил, когда узнал, что в нем течет осьмушка еврейской крови. В моем понимании, от русских болезней лучше всего помогают евреи и немцы. Немцы — в силу своей педантичности и учености, а евреи — потому что сами много хворают и знают течение болезни не понаслышке.

Жизненная история Миши выяснилась потом: был флейтистом, в собственном подъезде на него напали, ограбили, избили. «Сам виноват — потерял бдительность». Как там в русских летописях писали? Пришли татары и погубили таких-то «по грехам их»…

На дудке Миша играть больше не смог — через минуту терял сознание. Но руки у него всё равно золотые. Скромности при этом — никакой. «Я переученный левша. Я могу не спать: у меня одно полушарие работает, а другое — отдыхает; чтобы меня отключить, киллеру нужно сразу в оба попасть».

Миша пообещал мне сгоряча бессмертие, но остался обо мне плохого мнения. Видя засиженное кресло перед компьютером и вдохнув прокуренного квартирного воздуха, сурово отрезал: «Для пользы здоровью вы только одно делаете — пьете зеленый чай». Я посмотрел на его перетруженные вены и отхлебнул из чашки. В общем, бессмертия мне Миша обеспечить не смог, но после его разговоров и пассов я больше не хромал.

***

В свое время я подрабатывал переводчиком. Наезды в Японию были короткими, но всё равно предполагали обязательное посещение советского посольства. Посол Полянский был самым крупным начальником и одновременно едва ли не самым большим мудаком, с которым мне пришлось иметь дело. Правда, пик его карьеры остался позади — его сослали в Японию прямо из Политбюро, где он курировал развалившееся сельское хозяйство. Но четыре ордена Ленина никто у него не отнимал. Во всей Японии ему больше всего приглянулась борьба сумо, и на время крупных турниров, которые круглые сутки показывали по телевизору, Полянский сказывался тяжело больным, прилипал к экрану, отменял встречи, бумаг не читал и не подписывал. Из всего японского искусства, увиденного им за шесть лет пребывания в Японии, ему понравилась только писанная маслом корова, нарисованная в полный рост и с набухшим выменем. В момент шумного восхищения этим полотном он, вероятно, вспоминал то давнее счастье, которое доставила ему работа над брошюрой «Превратим Кубань в фаб­рику мяса и молока» (1957 г., 40 стр.). Но все-таки животноводство не является для Японии приоритетным типом хозяйственной деятельности. Возможно, именно поэтому следующим местом дипломатической службы Дмитрия Степановича оказалась Норвегия, где живую корову увидеть намного легче, чем норвежца. Надеюсь, что его коровофильство оказалось полностью удовлетворено.

***

Еще раз между прочим, у меня только что в издательстве «Гиперион» вышла книжка «Записки предпоследнего возраста», в которой каждый, надеюсь, найдет истории по своему вкусу».

Александр Мещеряков