Возвращение из будущего

В нынешнем году исполнится сто лет со дня рождения замечательного польского писателя и философа Станислава Лема, а недавно, 27 марта, исполнилось 15 лет со дня его смерти.

В произведениях Лема можно найти множество интереснейших научно-фантастических идей и прогнозов. Однако отношение Станислава Лема к собственным идеям менялось со временем. В 2005 году на русский язык была переведена книга Лема «Молох»¹ — сборник эссе и статей, публиковавшихся в польской периодической печати в середине 1990-х годов. Прожив тридцать — сорок лет после выхода в свет сочинений, создавших ему всемирную известность, Лем мог «остановиться, оглянуться» и оценить, что произошло за эти годы с той частью научной фантастики, развитие которой прямо зависело от его, пана Станислава, личного вклада.

Эволюция взглядов Лема показалась мне удивительной для писателя-фантаста и философа.

В «Сумме технологии» (1964) Лем разработал концепцию виртуальной реальности, оценил практически все известные сейчас плюсы и минусы «фантоматики», довел идею до логического завершения — до стадии, еще не достигнутой не только в нашей реальности, но и в сегодняшней фантастике. Идея «фантомата» была из тех, что называют прогностическими, такие идеи определяют развитие науки и техники на многие годы.

И что же писал Лем тридцать лет спустя? Цитирую «Молох»:

«Однако же трактовать даже полностью сбывшиеся прогнозы как часть прогностических исследований не следует, ибо они были родом из беллетристики… Возможно, будет так, как описано в романе, а возможно — совсем иначе, потому что как одно, так и другое беллетристам позволено».

И далее: «Однако как-то так получилось, что мои прогнозы, фантазии родом из science fiction <…> начали понемногу осуществляться».

И наконец: «Перестал писать, когда заметил, что то, к чему я с легкостью относился как к фантазии, проявилось в реальности, конечно, не в идентичном плодам моего воображения виде, но в подобном им. Я решил, что нужно сдержать себя, ибо еще додумаюсь до чего-нибудь такого, что мне уже совершенно не будет нравиться».

Лем исследовал также эволюцию нечеловеческого разума. Разума не обязательно неземного («Эдем», 1959; «Солярис», 1961; «Непобедимый», 1964), но механического («Маска», 1976), электронного («Голем XIV», 1981) или еще фантастичнее — разума, рожденного в той вселенной, что существовала до Большого взрыва и сквозь «космологическую щель» отправила в будущую вселенную свое послание («Глас Господа», 1968). Разумеется, и эти идеи были прогностическими, причем в большей степени, чем идеи популярной тогда футурологии.

«Расцвет футурологии, породивший множество бестселлеров и осыпавший авторов золотом и славой ввиду надежд (иллюзорных) на то, что, в конце концов, будущее УДАСТСЯ предвидеть, надежд, подпитываемых политиками и широкой общественностью, быстро перешел в фазу увядания. Разочарование, вызванное неверными прогнозами, было большим, а обстоятельства возникновения и распространения известности главных футурологов — скорее забавными», — писал Лем в «Молохе».

Почему ни тогда, ни позднее Лем не задал вопрос, на который, безусловно, дал бы ответ и тем самым разрешил бы для себя (и коллег по цеху фантастики) дилемму: надо ли писать о том, как представляешь себе будущее, или, если ты не способен гарантировать правильность предсказания, лучше вовсе не пытаться ничего предсказывать?

Лем был прав, когда писал: «…разочарование, вызванное неверными (футурологическими. — П. А.) прогнозами, было большим». Это разочарование и Лем, и другие фантасты могли в свое время предвидеть! Советский писатель-фантаст и изоб­ретатель Генрих Альтов писал в середине 1970-х: «Футурология менее способна к реальному предвидению будущего, чем научная фантастика. Причина проста — футурологи экстраполируют уже имеющиеся тенденции и потому ошибаются, поскольку тенденции имеют свойство прерываться в результате возникающих качественных скачков. Фантасты же, зная о тенденциях, предвидят именно качественные скачки в развитии и потому чаще футурологов оказываются правы».

В конце XIX века количество гужевого транспорта в Лондоне увеличивалось. Журналисты экстраполировали эту тенденцию в будущее. Герберт Уэллс в романе «Когда спящий проснется» (1899) правильнее оценил ситуацию, когда описывал «механические коляски» на улицах английской столицы: сто лет спустя в Лондоне Уэллса лошадей нет, но много автомобилей и авиеток (одна из которых становится причиной гибели главного героя), о возможном господстве которых в воздухе не думали не только журналисты и обыватели, но и сами изобретатели «летающих машин тяжелее воздуха».

Фантасты умеют предвидеть качественные скачки — в этом их сила по сравнению с сугубо научным подходом к предсказанию будущего. В этом была, кстати, сила и Лема, от которой он отказался единственно по той причине, что сила эта, на его взгляд, оказалась слишком велика!

«Я дописался в ней даже до „чистого выращивания информации“, то есть такого выращивания, которое в жизни не имело никакого практического применения, но приносило нам в качестве плодов научные теории», — утверждал Лем в «Молохе».

Иными словами — Лем писал о качественном скачке в развитии теории информации, о том, чего еще не было в науке и чего футурологи предвидеть не могли по причине отсутствия соответствующей тенденции. Тогда же и о том же писал в научно-фантастическом очерке «Машина открытий» (1964) советский фантаст Генрих Альтов.

Речь шла о саморазвитии информационных систем, о способности компьютеров выдавать принципиально новые научные идеи. Футурология этого предвидеть не могла, фантасты же предположили, что в будущем компьютеры смогут проводить научно-исследовательские работы и совершать научные открытия, то есть производить действия, которые современная футурология считает принципиально непредсказуемыми.

Цитата из «Молоха» позволяет понять, почему изменилось мнение Станислава Лема о «фантастической футурологии». В 1960–1970-е годы иной, нежели сейчас, была пропорция между строго научной фантастикой (hard science fiction), фантастикой квазинаучной (soft science fiction) и вовсе ненаучной (fantasy). HSF имела гораздо больший вес, как, впрочем, в сознании обывателя (в том числе и читателя фантастики) больший вес имела сама наука. Фантастика социалистического лагеря (Польши в том числе) практически вся относилась именно к «жесткой» разновидности.

Времена, однако, менялись. Менялось отношение общества (в том числе на Западе) к науке, в фантастике всё больше «правило бал» направление fantasy. Из чего не следовало, конечно, что новые научно-фантастические идеи перестали появляться на книжных и журнальных страницах, но выделить их на изменившемся общефантастическом фоне становилось всё труднее. Процесс этот в российской фантастике привел к тому, что новые научно-фантастические идеи вовсе исчезли из обихода. В фантастике западной полного «вымывания» научно-фантастических идей не произошло (достаточно вспомнить гиперионский цикл Дэна Симмонса, марсианский цикл Кима Робинсона, цикл романов Питера Уоттса, романы и рассказы Грега Игана и многое другое), но разглядеть жемчужные зерна новых фантастических гипотез стало труднее среди многочисленных произведений fantasy.

Понятен скептицизм Лема по отношению к литературным научным прогнозам, которым он сам отдал десятки лет жизни. Другое дело, что согласиться с этим выводом нельзя, не подписывая тем самым «футурологической фантастике» смертный приговор.

И мне было горько читать в «Молохе» признание Станислава Лема: «…я, собственно говоря, не занимаюсь такой „футурологией“, которая стала модной лет двадцать тому назад, так как никаких конкретных „открытий“ не пытаюсь предвидеть, а если то, о чем я писал, и было похоже на „прогнозы“, то только в том смысле, в каком Бэкон 400 лет тому назад выразил уверенность, что самодвижущиеся машины, созданные человеком, достигнут глубин морей, будут передвигаться по материку и покорят воздух».

Сам пан Станислав понимал, что создавал в свое время вполне прогностические (вовсе не в бэконовском смысле) идеи. Там же, в «Молохе»:

«В романе SF „Возвращение со звезд“ в 1960 году я ввел в сюжет „калстеры“ как маленькие приспособления, заменяющие оборот и циркуляцию денег. Конечно, в романе нет места для описания инфраструктуры этого „изобретения“! Но в настоящее время в периодике (например, американской) уже пишут о „smart card“, использующих тот же принцип».

А идея нейтринного послания к обитателям нашей Вселенной, созданного во вселенной, предшествовавшей Большому взрыву («Глас Господа»)? А идея «механических мушек» («Непобедимый»), которые, объединяясь в единое существо, становятся разумнее человека? А идея о том, что известные нам законы природы являются результатом деятельности сверхцивилизаций («Новая космогония», 1971)? Не говоря уже об идее «фантомата»…

Все эти, а также десятки других научно-фантастических идей Лема интересны именно потому, что являются качественно новыми структурами в области «фантастической футурологии». Идеи, продолжающие в будущее уже существующие тенденции в науке и технике, в большинстве своем не выживают, они не прогностичны, поскольку тенденции «ломаются», не достигая своих логических пределов, и возникают новые тенденции. Их-то и способен предвидеть писатель-фантаст. Они-то и выживают — и становятся в конце концов реальными открытиями и изобретениями.

Это обстоятельство упустил Станислав Лем, анализируя собственное творчество и творчество коллег по фантастическому цеху.

Фантастических идей, не являющихся качественно новыми сущностями, великое множество. Они создают поле неосуществленных проектов, предсказаний. И тогда футурологи и некоторые литературные критики говорят о неспособности фантастов предвидеть реальные научные достижения, а сами фантасты говорят об ущербности жанра, которому они посвятили жизнь. Вот и Станислав Лем писал в «Молохе»:

«Водоворот наших, то есть человеческих, идей действительно очень велик, но имеет границу, так как все-таки не является бесконечным. <…> Поэтому мысли, а также идеи, выскакивающие из варева человеческого разума, наподобие горошин в кипящем гороховом супе, иногда друг с другом сталкиваются, как будто бы инцидент их встречи был предопределен законами. <…> В конечном счете, похоже на то, что мы все-таки ограничены в разбеге мыслей, подобно лошади, бегающей по кругу на привязи».

Потому и бегает по кругу мысль фантаста, если нет в ней качественной новизны. Не так уж много в фантастике авторов, которые достаточно эрудированны и, главное, раскованны в своем воображении, чтобы избежать бега по кругу.

Ко всему прочему, необходимость тщательного — доступного читателю! — «прописывания» качественно новых идей часто вредит художественной стороне произведения.

«Я давно уже заметил, что степень точности выдумок в беллетристике может быть существенно независимой от точности предвидения вообще. Иначе говоря, удачные предсказания могут прятаться в неудачных с литературной точки зрения произведениях (et vice versa)», — писал Лем в «Молохе».

Классический в этом смысле пример — романы Олафа Стэплдона «Последние и первые люди» (1931) и «Создатель звезд» (1937). В этих двух небольших по объему произведениях содержится столько принципиально новых идей, что до сих пор фантасты черпают в них вдохновение, а ученые — материал для исследований. Между тем художественные достоинства произведений Стэплдона близки к нулю, как и художественные достоинства произведений Хьюго Гернсбека, предсказавшего в начале ХХ века множество изобретений, внедренных десятилетия спустя.

Не так уж редки случаи, когда в конце жизни мыслитель приходит к выводу, что его идеи были не так хороши, как представлялось ранее. Разочарование свойственно старости, но странно всё же, что писатель такого масштаба, как Станислав Лем, о собственных идеях пренебрежительно писал, что они «родом из беллетристики» и потому не следует относиться к ним слишком серьезно.

Слишком — может, и не надо. Но серьезно — без всякого сомнения. Писатели-мыслители, такие как Верн, Уэллс, Лем, Кларк, Альтов, Ефремов, Стэплдон, способны предвидеть будущее лучше, чем футурологи. Причина проста: авторы прогностической фантастики пишут о качественных скачках в развитии человечества. Они не движутся по кругу идей, как цирковая лошадь, подгоняемая кнутом воображения, — они выходят за пределы.

Как им это удается — тема для другого разговора.

Павел Амнуэль

¹ Лем С. Молох / Сост. В. Язневича; пер. В. Язневича и В. Борисова; ред. В. Борисов; послесловие В. Язневича. М.: АСТ, 2005. Включает эссе «Мгновение» (1981), «Тридцать лет спустя» (1991), «Прогноз развития биологии до 2040 года», сборники статей «Тайна китайской комнаты» и «Мегабитовая бомба», а также несколько рассказов.