Андрей Дмитриевич

В начале июля 1978 года, находясь с театром на гастролях в Калуге, слушая вечером, как обычно, «БиБиСи», я узнал, что в городе открывается процесс по делу Александра Гинзбурга, распорядителя Фонда Солженицына. Этот фонд, основанный на гонорары за книгу «Архипелаг ГУЛАГ», был учрежден Солженицыным для помощи политическим заключенным в СССР и их семьям. На следующий день в местной газете появилась маленькая заметка, сообщающая, что в городском суде начинает слушаться дело «об антисоветской деятельности А. Гинзбурга, проживавшего на территории Калужской области». Расспросив, где находится суд, я после репетиции направился туда.

Суд располагался в живописном месте, напротив Дома пионеров, на высоком обрыве, откуда открывался совершенно удивительный вид на бескрайнюю даль. С одной стороны здание суда граничило со старым парком, отделенное от него оградой, поросшей кустарником, с другой стороны через дорогу — огромный овраг. Попасть к зданию можно было только по единственной дороге, оканчивающейся тупиком. Уже на подходе было много милицейских постов, но пропустили без препятствий.

Перед зданием суда на равном расстоянии друг от друга прохаживались или стояли крепкие молодые парни в штатском, чья выправка сразу давала понять, для чего они здесь (как выяснилось позже, они были командированы из Москвы и жили в одной гостинице со мной). Среди этих молодцев одиноко выглядел средних лет милиционер, казавшийся чем-то инородным. Невдалеке, в небольшом скверике, стояла группа из шести-семи человек. Молчали, чего-то ожидая. По обе стороны входа на стульях сидели «мальчики». Я подошел, мне преградили путь, спросив, куда я направляюсь.

— На процесс.

— Ваш пропуск.

— Какой пропуск может быть на открытый процесс?

— Дело в том, что зал небольшой и не может вместить всех желающих.

Я это уже слышал на «самолетном процессе», но здесь вежливо, спокойно.

Я отошел в сторону и огляделся. Что-то было почти нереальное во всем этом: тихий теплый день, солнце, пробивающееся сквозь листву деревьев; лениво прогуливающиеся молодые люди в штатском; группа неважно одетых, с усталыми лицами, немолодых уже мужчин и женщин; какой-то корреспондент с иностранным фотоаппаратом на плече, любопытно осматривающийся вокруг; под деревом одиноко на спортивной сумке в сером костюме сидящий средних лет высокий мужчина. И тишина. А там, внутри здания, идет суд, к которому приковано внимание всего мира, решается судьба человека, а может, и не одного! Все это не складывалось в единую картину, не стыковалось одно с другим.

Неожиданно на дороге появился энергичный молодой человек и смело направился к входу в здание суда. Привычным движением руки показал удостоверение и на приличном русском сказал, что он корреспондент «Франс Пресс», специально прилетел из Парижа освещать процесс. Ему сказали, что в зале нет мест. Он согласился постоять.

— Одну минутку.

Дежурный ушел внутрь здания. Все с интересом ждали, чем это кончится.

Через некоторое время дежурный вернулся и сказал, что не разрешают… по причине пожарной безопасности.

Минут через пять из дверей почти выбежала молодая, но уже поседевшая женщина:

— Бандиты! Что они с Аликом сделали! Я его сначала не узнала!

Ее окружили друзья, те, что ждали в сторонке, и она говорила, говорила. Человек в сером костюме, сидевший под деревом, встал и направился к группе.

— Андрей Дмитриевич, они бандиты! — женщина бросилась к нему. — Но Алик — молодец, держится хорошо, хотя очень бледный, узнал меня, кивнул.

Андрей Дмитриевич? Сахаров?!!!

Это было время, когда в советских газетах всячески поносили академика Сахарова, публиковали письма «трудящихся» с его осуждением за правозащитную деятельность. Еще в 1968 году на Западе была опубликована его работа «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (в СССР появившаяся в самиздате), которая наметила всю дальнейшую деятельность Андрея Дмитриевича как защитника прав человека. Основные темы — о войне и мире, о диктатуре, сталинском терроре, свободе мысли, демографические проблемы, загрязнение среды обитания и той роли, которую могут сыграть наука и научно-технический прогресс. Те же темы прозвучали и в нобелевской лекции «Мир, прогресс, права человека», которую зачитала на церемонии присуждения академику Андрею Сахарову Нобелевской премии мира за 1975 год его жена Елена Боннэр. Сам Сахаров не присутствовал на вручении премии, боясь, что советские власти не впустят его обратно на родину.

— Я хочу сделать заявление для прессы, — Андрей Дмитриевич произнес это спокойно, но прозвучало очень весомо. К нему подошли корреспонденты из «Франс Пресс» и тот, с фотоаппаратом, оказавшийся корреспондентом какой-то английской газеты. Они отошли в сторону и стали записывать заявление Андрея Дмитриевича.

Оказалось, что был объявлен перерыв в заседании суда, хотя из зала никто не вышел, кроме жены подсудимого Александра Гинзбурга Арины Жолковской и его адвоката, и друзья достали термос, бутерброды, чтобы накормить их. Публику, присутствующую на суде, кормили в буфете внутри здания. Неожиданно термос выпал из чьих-то рук и разбился. Наступила неловкая пауза.

— Это к счастью, — сказал я.

— Да, да, к счастью, — подхватил кто-то.

Очень хотелось в это верить.

К группе подошел Андрей Дмитриевич:

— Я пойду на почтамт, позвоню в Москву.

В Москве в это же время шел громкий процесс над Анатолием Щаранским, «подкупленным международным сионизмом и империализмом», как писали советские газеты, обвиненным в шпионаже и измене Родине. Там «дежурила» Елена Боннэр (надо сказать, что на время всего процесса международная телефонная связь с Калугой была прервана, а из гостиницы, в которой разрешено было поселиться только жене Гинзбурга Арине, и междугородняя).

После перерыва Арина вернулась в зал заседаний (из всех друзей Гинзбурга туда допустили только ее), а группа вместе с корреспондентами перешла на солнечную сторону улицы, и завязался разговор. Среди присутствующих оказался известный советский физик-ядерщик Сергей Поликанов, который, узнав, что корреспондент из Парижа, рассказал анекдот:

Один говорит другому:

— Что-то опять в Париж захотелось!

— Часто там бывал?

— Нет, часто хотелось.

Вернулся Андрей Дмитриевич, и они с Поликановым стали прогуливаться по дороге рядом с судом. Непонятно откуда перед ними появились двое «прохожих» (появились именно с той стороны, откуда прохода нет). Поравнявшись с ними, один, зло глядя на Сахарова:

— Сахаров… Небось, Цукерман какой-нибудь.

Поликанов вздрогнул от неожиданности, затем с усмешкой:

— Глас народа!?

Андрей Дмитриевич примирительно:

— Ну, ладно, люди на работе.

Действительно «на работе», иначе и не могло быть: откуда советский человек мог знать Сахарова в лицо? По телевидению не показывали, в газетах портрета не печатали, всю жизнь был засекречен. А вообще интересно задуматься над тем, что в СССР (да и сейчас в России) слово «еврей» или еврейская фамилия употребляются как обвинение человека в чем-то.

Вечером у гостиницы, куда проводили Арину, можно было наблюдать любопытную картину: в крохотный «Запорожец», еще первого выпуска, за рулем которого сидел Поликанов, втиснулся, сложившись чуть ли не вдвое, Андрей Дмитриевич, и они поехали в Москву, так как ночевать в Калуге им было негде. И так все дни, пока шел процесс!

На следующий день, перед тем как идти на процесс, я зашел на рынок и купил пять роскошных алых роз. Мизансцена у суда была прежней. Интересно, что, кроме меня и всё тех же друзей Гинзбурга, ночевавших неизвестно где, никого посторонних не было. Власти зря опасались проявлений какого-либо интереса, уже не говоря о протесте советских людей против происходящего. Уже заканчивался перерыв в заседании, и я, подойдя к Арине, протянул цветы:

— Держитесь!

Она улыбнулась, хотела что-то сказать, но ее окликнули — начиналось заседание. Помахав цветами, она скрылась за дверью. Я представил ее в зале суда среди нагнанных туда каких-нибудь номенклатурных, идеологических работников райкомов, горкомов и т. п. с букетом алых роз! Должно быть, впечатляющая картина! Но это продолжалось не долго. Минут через 10 Арину вывели из зала суда якобы за реплику, брошенную ею в ходе дачи показаний одним из «свидетелей» по поводу «аморального образа жизни» Александра Гинзбурга. Ее окружили друзья, подошел Андрей Дмитриевич. Корреспондент попросил разрешения сфотографировать ее с букетом роз на фоне здания суда. Подошла охрана и вежливо попросила отойти подальше и снимать так, чтобы здание не было в кадре. Вся группа переместилась на другую сторону улицы. Андрей Дмитриевич остался один. Я подошел и сказал:

— Андрей Дмитриевич, вы великий человек. Вам поставят памятник в России. Не думайте, что все в нашей стране подонки.

Он удивился, улыбнулся своей какой-то светлой, детской улыбкой, но ничего не ответил. К нему подошел Поликанов и отвел для какого-то разговора.

Я, поставив на землю портфель, стал ждать дальнейших событий.

— Это ваш портфель? — вдруг вывел меня из раздумий негромкий твердый голос.

От неожиданности я даже вздрогнул — прямо передо мной стоял человек в штатском. Я обернулся — сзади с каким-то извиняющимся выражением лица стоял немолодой милиционер.

— Возьмите портфель и следуйте за мной, — всё так же негромко приказал молодой человек.

Мы двинулись в сторону перегороженных двумя грузовиками ворот во двор суда. Протиснувшись между ними, оказались внутри уютного дворика. Из боковой двери вышел еще один молодой человек, который потребовал у меня паспорт. Меня обыскали, попросили вынуть всё из портфеля. Там оказались ноты — я шел с репетиции. Спросили, что я делаю в Калуге.

— Это кто? — оживился штатский, доставая фотографию, которую я всегда ношу с собой.

— Папа.

Интерес сразу пропал, и, забрав пас­порт, молодые люди скрылись за боковой дверью в здании суда.

— Не связывайтесь с ними, — неожиданно произнес милиционер, — ничего хорошего от них ждать нельзя.

Я поблагодарил его. Один из молодых людей вернулся, отдал мне пас­порт и предупредил, что, если я еще раз появлюсь здесь, у меня будут большие неприятности. Затем показал на незаметную калитку в глубине двора и попросил уйти через нее.

— А как же я найду дорогу?

— Вам покажут.

Я не понял, но пошел к калитке, через которую попал на задворки городского парка. Пройдя несколько шагов по тропинке, увидел двоих молодых людей, сидящих на какой-то самодельной скамейке и играющих в шахматы. С такой выправкой только в шахматы и играть!

— Вы откуда?

— Оттуда, — я указал назад. — Как мне пройти к выходу из парка?

Они понимающе кивнули и показали путь. Через поворот тропинки опять сидели «шахматисты».

Выйдя из парка, я пошел в гостиницу. Стал накрапывать дождь. На душе было гадко. По щекам потекли слезы — слезы бессилия.

Декабрь 2002 г.

P.S. Вернувшись с гастролей, я ожидал, что мной займется КГБ, но никакой реакции не последовало. Лишь много-много позже случайно в разговоре возникла тема гастролей в Калуге, и артистка балета N рассказала, что тогда она вместе с подругами пошла после спектакля поужинать в ресторан гостиницы, где мы жили, и там они познакомились с молодыми людьми, оказавшимися гэбэшниками из Москвы. Один из них спросил, работает ли в театре пианист Дмитрий Цвибель. Девушки очень удивились, что я такой знаменитый, и с гордостью наговорили про меня много хорошего. Те просили передать, чтобы я больше не приходил на судебный процесс, а то у меня будут неприятности. Девушки набросились на опешивших ребят, пообещав, что если те донесут на меня, то неприятности будут у них, что они больше не сядут с ними за один стол и пр., и пр. Но после шампанского с одной стороны и приглашения на спектакль с другой конфликт был исчерпан.

Я до сих пор не могу объяснить себе, почему сказал А. Д. про памятник в России, а не в Советском Союзе, или в СССР, как тогда было принято, но решил, что обязательно приеду на открытие, где бы его ни возвели и где бы я ни находился. Не получилось: я узнал о памятнике только на следующий день после открытия. Его открыли 5 июля 2003 года в Санкт-Петербурге (автор Левон Лазарев). В это время я был на учебе в Иерусалиме, где уже через год после смерти Андрея Дмитриевича прямо на въезде в город в 1990 году по инициативе Натана Щаранского и легендарного мэра столицы Тэдди Коллека был разбит миниатюрный парк, и всех, въезжающих в город, встречает надпись на иврите, арабском, английском и русском языках «Сады Сахарова».

Возвращаясь домой, я посетил памятник, установленный на площади Академика Сахарова на Васильевском острове, около Санкт-Петербургского университета (здания Двенадцати коллегий) и Библиотеки Российской академии наук, оставив на гранитной глыбе-постаменте камешек, привезенный из Израиля. Несколько позже узнал почти детективную историю, связанную с этим памятником, и даже встретился в Израильском культурном центре Петербурга с членами инициативой группы, благодаря которым и стало возможным его открытие: Исааком Кушниром, ­Андреем Степаненко, Валерием Гаврилюком, Виктор Елисеевым. Больше всего они гордились тем, что памятник создан исключительно на частные пожертвования¹.

В 2012 году в Интернете появилось интервью того самого корреспондента «Франс Пресс», Николя Милетича, которого я видел у здания суда, данное Елене Поляковской, под названием «Серб и молод». На вопрос Поляковской: «Что же вас так привлекало в этой стране?» ответил:

— Люди. Удивительные люди, которых я здесь встретил (…) Недели через две после приезда в Москву меня отправили в Калугу, где был суд над Александром Гинзбургом. Одновременно с этим в Москве шел суд над Щаранским, но дело в том, что у нас в AFP был специалист по еврейским делам — Пьер Лэгаль, и никто не мог претендовать на эту тему, кроме него. Поэтому я отправился на суд Алика Гинзбурга. Там я познакомился практически со всеми, кто занимался правозащитной деятельностью: с Сахаровым, Боннэр, Мальвой Ланда, Ходорович, Ариной Гинзбург, естественно (…).

Мне и до этого хотелось как-то помочь, но я не очень понимал как. Но когда ты слышишь рассказ Арины о том, что происходит в зале суда, когда ты видишь людей, которые мирно стоят, никого не трогают, а их грубо отгоняют или говорят, что в здании суда нет мест — абсолютная ложь, когда ты видишь морды людей в штатском, то ты понимаешь: все, что я могу сделать против этих мерзавцев, буду делать. В этом заключалась простота той эпохи — было видно, где добро, а где зло (…).

То есть если у тебя еще оставались какие-то сомнения по поводу происходящего вокруг полного маразма, после этого они благополучно исчезали. Я говорил своим друзьям в Париже, что для того, чтобы понять, что такое советская пресса, нужно купить газету «Правда» и прочитать ее от начала до конца…

А сейчас?

А сейчас я уже пятый (!) год хожу на процесс по делу Юрия Дмитриева, который нашел схороненные в страшных ямах останки и вернул из забытья тысячи имен убитых советской властью людей на территории Карелии — то, что должна была сделать сама страна, породившая столь чудовищный режим. Вместо этого на Дмитриева завели сфабрикованное уголовное дело по гнусной статье, чтобы можно было вести дело в закрытом режиме. Дважды Юрий Дмитриев был судом оправдан, но это не устроило заказчиков, и вот идет третий суд!

Список людей и организаций, как российских, так и зарубежных, вставших на его защиту, занял бы несколько десятков страниц, но судилище продолжается. Люди приезжают из других городов, чтобы, пока Юрия Дмитриева охранники (от четырех до шести) проводят по лестницам и коридору, аплодисментами выразить ему свою поддержку. Случай беспрецедентный!

Там я и познакомился с Ниной Литвиновой, внучкой Максима Литвинова, народного комиссара по иностранным делам СССР (1930–1939), дочкой Флоры Литвиновой (Ясиновской)². Нина Литвинова, как оказалось, тоже была на процессе над Александром Гинзбургом в Калуге в 1978 году — 43 года назад!

Сколько же еще надо прожить, чтобы увидеть Россию светлой и свободной?!

Дмитрий Цвибель,
концертмейстер и композитор

Апрель 2021 года

Часть статьи была опубликована в книге Цвибель Д.Г. Мой еврейский вопрос. // Серия «Библиотечка газеты „Общинный вестник“», 2006.

¹ К годовщине смерти Андрея Дмитриевича Сахарова хор Петрозаводской консерватории под руководством У Ген-Ира подготовил программу концерта, посвященного светлой памяти этого великого человека, прошедшего в помещении Финского театра. Балерина Наталья Гальцина, балетмейстер Вячеслав Шепелев и я как пианист создали концертный номер «Буревестник» на музыку этюда № 12 Александра Скрябина, который был исполнен в качестве эпиграфа к концерту. Проезжая по пути на гастроли Москву, узнав адрес, где жил Андрей Дмитриевич: пр. Чкалова (ул. Земляной вал), д. 48-Б, кв. 62, — я понес афишу этого концерта. Дверь открыла женщина, в глубине длинной прихожей был виден большой портрет Андрея Дмитриевича. Я спросил Елену Георгиевну. Женщина ответила, что Елена Георгиевна никого не принимает, много работает, что мне нужно? Я извинился, объяснил, что пришел только с целью выразить свое глубокое уважение и передал афишу.

² Ее мама умерла 29 декабря 2020 года на 103-м году жизни, оставив мемуары «Очерки прошедших лет», где более 50 страниц посвящены пронзительным воспоминаниям о Шостаковиче — документальное свидетельство об искореженной неправедной властью душе великого композитора.