Дракул руссул. Об одной апокрифической остроте А. С. Пушкина

Эта статья, приуроченная к 222-летию великого поэта, посвящена красноречивому эпизоду в культурной истории известной бродячей остроты (или, точнее, каламбура-дразнилки), приписываемой в разных источниках разным авторам. Впервые эту остроту я услышал в детстве от бабушки, которая вычитала, что ее сочинителем был злоязычный молодой человек Мишель Лермонтов:

Vous êtes Jean, vous êtes Jacques,
vous êtes rouх, vous êtes sot,
et серendant vous n’êtes рoint
Jean Jacques Rousseau.

[«Ты Жан, ты Жак,
ты рыжий, ты дурак,
но ты не
Жан-Жак Руссо»]

Потом я узнал, что в XIX веке эту же шутку (но без стихотворной обработки) «сбиратели острот» приписывали большому ценителю каламбуров великому князю Михаилу Павловичу (который, хотя сам был рыжим, в этой остроте метил в скучного и глуповатого сына своей воспитательницы «доброй княгини Ливен»).

Возникла же эта острота, как мне удалось установить, во Франции в 1760-е годы и по какой-то причине (я думаю, по созвучию слов «Руссо» и «Россия») с середины XIX века стала считаться «русской» на Западе и у нас, соединившись на определенном этапе своего бытования с именем главного (по культурной репутации) русского остроумца А. С. Пушкина, шутки и эпиграммы которого, как говорил в конце позапрошлого века их доверчивый собиратель, подобны «брызгам пера, но пера гениального». Только (добавим мы не без ехидства) иногда эти брызги вылетали не из собственной чернильницы (или бутылки шампанского остроумия) поэта.

1

В 1866 году кишиневский сослуживец Пушкина Иван Петрович Липранди включил в состав своих воспоминаний, печатавшихся в «Русском архиве», рассказ о шутке поэта по поводу молдавского литератора, самодовольного галломана Янко Руссо, которого «Александр Сергеевич не мог переносить равнодушно». Согласно Липранди, однажды хлебосольный генерал Д. Н. Бологовский, обратившись в присутствии Пушкина к молдавскому поэту Константину Стамати, не без иронии заявил, что с большим удовольствием прочитал рукопись Янко Руссо «о впечатлении, сделанном на него в первое время приезда в Париж, и о сравнении с Венским обществом». Стамати, вспоминал Липранди,

принял это за чистую монету и с некоторою гордостью самодовольно отвечал: «C’est notre Jean-Jacques Rousseau». Здесь Пушкин не в силах был более удерживать себя; вскочил со стула и отвечал уже по-русски: «Это правда, что он Иван, что он Яковлевич, что он Руссо, но не Жан-Жак, а просто рыжий дурак!» (roux sot): он действительно несколько рыжеват. Эта выходка заставила всех смеяться, что разделял, и, кажется, искренне, и сам Стамати, который почитал себя классиком и возродителем молдавской поэзии.

Как видим, остроумный Пушкин представлен здесь как правдоруб и забияка. Показательно, что уже в наше время к этой истории был присочинен финал о том, что то ли обиженный молдавский Руссо вызвал Пушкина на дуэль, то ли сам Пушкин стал инициатором дуэли, которая впрочем, не состоялась. Наиболее красочно этот выдуманный поединок описан в эссе некой Асны Сатанаевой: «Вскочив с выпученными глазами и красным лицом, Янко потребовал сатисфакции. Пушкин бросил: „Хоть сейчас готов, к вашим услугам!“ Но их примирили присутствующие».

Осмеянию в пушкинском каламбуре, переданном Липранди, подвергается хвастун-самозванец — типичный объект острот во французской салонной культуре XVII–XVIII веков. Сама же острота удачно вписывается в идеологический контекст кишиневского периода в биографии Пушкина, когда молодой поэт пережил сильное увлечение социальными идеями «красноречивого сумасброда» Ж.-Ж. Руссо, в которых очень скоро разочаровался, подведя итоги своему романтическому руссоизму в поэме «Цыганы» и шутливой каламбурной рифме в «Евгении Онегине»: «Защитник вольности и прав // В сем случае совсем не прав».

2

Между тем достоверность рассказа Липранди — мемуариста, мягко говоря, пристрастного по отношению к молдавским литераторам, — вызывает определенные сомнения. О Янко Руссо говорится здесь, что он был младшим братом малообразованного, но благонамеренного бессарабского помещика и чиновника Дино (Дину) Руссо, принимавшего в своем уезде царя в 1818 году. В отличие от ничем не выделявшегося на общем фоне брата Янко считался у местной знати каким-то чудом, потому что провел пятнадцать лет во Франции и Австрии, любил щеголять французскими цитатами и навязывал образованной публике свои мемуары о путешествии по Европе.

Братья Руссо были реальными историческими лицами, но, как мы увидим, их связь с Пушкиным оказалась мифологизированной мемуаристами XIX века. В 1897 году «Русское обозрение» напечатало статью Е. Д. Францовой «А. С. Пушкин в Бессарабии: (Из семейных преданий)», в которой рассказывалась фантастическая история о том, как Пушкин нежданно приехал к ним с другом, отцом мемуаристки Дмитрием Кириенко-Волошиновым (тем самым «кишиневским молодым человеком», водившим Пушкина в цыганский табор, которого любитель литературных мистификаций Максимилиан Волошин склонен был считать своим предком).

Дикий бессарабский помещик привязал обнаженную женщину на балконе своего дома к столбу. Ее длинные, распущенные, волнистые волосы, как мантия, покрывали ее тело «немного ниже колен», а сам злодей обмакивал громадную кисть в ведро с дегтем и мазал куда попало несчастную, «отчаянно вертевшую головой в разные стороны в надежде спасти от этой мазни хоть лицо».

Пушкин взлетел по лестнице вверх, и скоро с балкона раздался «страшный, нечеловеческий рев» хозяина усадьбы, которого потом нашли распростертым на полу «с окровавленной головой и лицом». Оказалось, что разгневанный Пушкин сразил его толстой железной палкой с серебряным набалдашником, изображавшим мертвую голову. Цыганка была спасена, но мстительный Дино написал жалобу на поэта, в результате которой генерал Инзов надолго послал Александра Сергеевича в дальние степи следить за истреблением саранчи.

Францова также сообщила, что Пушкин сочинил на этого дикого Руссо довольно злую эпиграмму, начинавшуюся так:

Вы знаете ль кукóно (господина) Дино?
Каков древнейший славный род?
Ниняка луй о фóст (мать его была) скотина,
Бабака яр о фóст ун (отец был также) скот.
Все в Кишиневе уверяют,
Что и прапрадед был с хвостом,
Но только в точности не знают,
Свиньей родился иль ослом.
Из поколенья в поколенье
Таким манером дело шло,
И двух скотов соединенье
Себя на Дино превзошло:
Он был с большою головою,
С огромным вздутым животом,
С жестокой, зверскою душою,
Но с человеческим лицом.
Да, впрочем, незачем портрета
Еще точнее рисовать:
Знакома всем фигура эта,
Ее нельзя ведь не узнать…

Показательно, что эта восходящая к мифологическим представлениям о молодом Пушкине как благородном защитнике «рабов» от «супостатов» и навеянная, как мы полагаем, «Собором парижской Богоматери» (с Пушкиным в роли Квазимодо) романтическая фантазия завершается апокрифической эпиграммой поэта, в которой обыгрывается мотив животной натуры дикой скотины Дино, а не его «просвещенная» фамилия (кстати, на самом деле он был даже не Руссо, а Русу).

3

Вернемся к истории Липранди о цивилизованном брате этого помещика Янко, которого мемуарист прямо противопоставляет честному Дино (естественному, в терминах Руссо, человеку). Конечно, возможно, что этого напыщенного Янко Пушкин в самом деле не любил и третировал его своими шутками (отношение поэта к местным боярам хорошо известно и по его письмам, и по свидетельствам современников). Может быть (мы не знаем), этот Янко был огненно-рыжим (кстати сказать, у самого Пушкина в то время были «густые темно-русые кудри», но эпитет «рыжий» в истории этого каламбура имел идеологическое уничижительное, а не физическое значение).

Проблема, однако, заключается в том, что, во-первых, «реальный» Иван Руссо (точнее, Янку Русу или Руссу, 1790–1844), комиссар орхейского исправничества, был Фомичем, а не Яковлевичем (его отца звали Toma или Tomita Rusul), во-вторых, его биография не включала ни одного из приведенных Липранди экзотических фактов, а в-третьих, некоторые сведения о нем, сообщенные мемуаристом, удивительным образом совпадают с биографией его сына Александра Руссо (1819–1859) — известного молдавского поэта, критика, автора патриотической «Песни Румынии», фольклориста и активного участника национального культурно-просветительского движения.

В 1828 году он был отправлен учиться в Швейцарию, увлекся либеральными идеями La jeune Suisse, жил в Париже, Вене, вернулся в Бессарабию, опубликовал по-французски брошюру о путешествии по Европе и Молдавии и несколько пьес либерального содержания, в 1846 году был сослан за свою оппозиционную местным властям деятельность в монастырь и в 1848–1849 годах стал одним из идеологов трансильванского революционного движения. Замечательно, что в переписке с друзьями он сравнивал самого себя с французским философом («мой однофамилец Жан-Жак страдал всю жизнь! Какое лестное для меня сравнение!») и в какой-то момент поменял написание своей фамилии на Rousseau (точнее, Russo), чтобы она не была похожа на слово «русский» (le Russe, Rusu), которое в конце 1840-х годов ассоциировалось у его сподвижников с «жандармом Европы».

4

Разумеется, этот «молдавский Руссо» никак не мог быть объектом неприязни его тезки Пушкина (первому было в 1823 году от силы четыре года). Очень похоже, что русский империалист и видный деятель сыскной полиции Липранди в образе Ивана Руссо (исторического, еще раз повторим, лица) cовместил какие-то реальные факты с деталями биографии известного молдавского поэта более позднего времени, представлявшего группу бессарабских литераторов, ориентировавшихся на Францию и Австрию, превратив тем самым вспыльчивого Пушкина в такого же, как и сам автор воспоминаний 1866 года, великодержавного патриота.

Следует подчеркнуть, что в воспоминаниях Липранди истории о пушкинской шутке предшествует идеологически маркированное замечание, что в начале 1820-х годов «Париж не был еще так знаком молдаванам, как это ныне», и только после Бухарестского мира Россия перестала быть их культурным центром из-за ошибочной внешней политики Российской империи. «Вена сделалась их предметом, — с сожалением замечал Липранди, — а с 1830 года — Париж». Иначе говоря, бессарабский Руссо мешал, с точки зрения генерала Липранди, русификации региона.

В свою очередь, грубый, но благонамеренный брат Ивана Руссо Дино предстает в мемуарах (опять же со ссылкой на авторитет Пушкина) как идеальный помещик завоеванной провинции: Пушкин, «вполне сознавая неловкость [Дино] Руссо, вместе с тем соглашался, что вновь завоеванные народы должны благоговеть каждый по своему разуму перед царем». (Насколько это наблюдение соответствует взглядам Пушкина того времени, другой вопрос.) Иначе говоря, воспоминания Липранди о суждениях Пушкина о двух молдавских братьях Руссо разыгрывают в лицах имперскую идеологию генерала-мемуариста: противопоставление двух типов подданных с окраин — простого законопослушного варвара и опасного прозападного либерала.

С точки зрения истории остроты, замечательно, что, сконструированный Липранди анекдот о Пушкине и Иване Яковлевиче Руссо заменяет один французский каламбур, актуальный для молдавского патриота («я — Руссо, а не русский»), на другой («ты рыжий дурак, а не Руссо»), приписанный политически ангажированным мистификатором первому национальному русскому поэту. «Пушкинская» французская острота, направленная против молдавского галломана, здесь служит орудием имперской пропаганды в эпоху нового обострения «восточноевропейского вопроса».

В этом национал-каламбурном контексте следует также указать и на то, что сам забияка Пушкин тогда был «жертвой» веселого каламбура, вышедшего из круга его друзей, — «Бес арабский» (бессарабский). Или, в молдавской версии этой остроты, донесенной до нас «мемуарами» Францовой, — «дракул руссул» (то есть «русский черт») за «арапскую» внешность, задиристый характер и «дикие» романтические странности. Мистификаторка даже сохранила в памяти (поддельные, но тем не менее репрезентативные для общественной репутации Пушкина того времени) стихи поэта, посвященные «проклятому городу Кишиневу»:

Там в Кишиневе все поэта презирают
И Дракул руссул называют.
О нем с презреньем говорят,
Его позорят и бранят
И весь свой злобный гнусный яд
Пред ним с восторгом изливают.

5

Анализ приписываемой Пушкину остроты (вне зависимости от ее исторической достоверности или, может быть, именно благодаря ее мифологической недостоверности) показывает, что каламбур, связанный с национальной идентичностью осмеиваемого или осмеивающего лица, является экономным средством выражения идеологических конфликтов, перенесенных в языковую сферу. Замечательно, что именно каламбур о рыжем дураке, восходящий, как говорилось выше, к салонной культуре эпохи Людовика XV, Зигмунд Фрейд привел в своей книге “Der Witz und seine Beziehung zum Unbewußten” (1905) как образец техники остроты: одно и то же слово — фамилия «Руссо», — появляется здесь «в двояком применении, один раз как одно целое, а затем разделенное на слоги, как шарада».

В заключение заметим, что история этой остроты от века Людовика XV до Фрейда оказывается историей апокрифических рассказов, мистификаций и фальсификаций, связанных с культурным образом Жан-Жака и представляющих идеологические сдвиги в восприятии остроумия и остроумцев — своеобразным памятником старинной традиции, зародившейся в парижских салонах и попавшей — после своеобразного русского тура — на кушетку венского интерпретатора, чтобы поведать о своих секретах. Один их этих секретов мы и постарались раскрыть в этой историко-литературной cтатье.

Илья Виницкий,
докт. филол. наук, профессор кафедры славянских языков и литератур Принстона