От редакции: 5 июля 2021 года трагически погиб замечательный ученый и популяризатор науки, руководитель лаборатории геномной географии Института общей генетики РАН Олег Балановский. Мы приносим соболезнования родным и близким Олега Павловича. Он неоднократно принимал участие в программе «Гамбургский счет» на ОТР. Публикуем материал по итогам его последнего выступления.
Генетика помогает раскрывать преступления — об этом хорошо известно по детективным книгам и сериалам. Впервые метод анализа ДНК для криминалистов описал английский биолог Алек Джеффрис в 1985 году. И с тех пор знания ученых всё более и более точно помогают найти преступников. Каким образом? Об этом рассказали Ольге Орловой в программе «Гамбургский счет» научные сотрудники Института общей генетики РАН им. Н.И. Вавилова — руководитель лаборатории геномной географии Олег Балановский и руководитель лаборатории анализа генома Светлана Боринская.
— Знания генетиков используются в криминалистике более 40 лет. И сегодня мы уже привыкли к тому, что биологические следы человека обязательно собирают на месте преступления. О чем говорят эти следы?
Светлана Боринская: С 1980-х годов ДНК используется для идентификации преступника. Она позволяет точно определить, принадлежит ли, например, образец крови с места преступления этому человеку или нет. Для того чтобы это установить, нужно взять у подозреваемого кровь или соскоб со слизистой щеки, то есть материал, из которого можно выделить ДНК, и сравнить с профилем ДНК, найденным на месте преступления. Конечно, применение этих методик усилило раскрываемость преступлений. Это был научный прорыв, который впервые стали использовать в Англии, но затем и в других странах. Однако сейчас появились другие методики, которые могут по анализу ДНК дать информацию о человеке. Например, если преступника или подозреваемого нет рядом, то как его найти? Иногда только биологические следы на месте преступления могут что-то рассказать.
Материалом для анализа может служить что угодно, если там есть ДНК. Это могут быть даже отпечатки пальцев. Правда, эти методы настолько чувствительны, что сбор материалов для анализа нужно чуть ли не в скафандре проводить. В перчатках, маске, в шапочке, чтобы волос не упал. Если следователь чихнет, то будут анализировать его ДНК, а не ДНК, выделенную из едва заметных следов на месте преступления. Криминалисты рассказывали такую историю. Однажды при расследовании убийства обнаружили на одежде жертвы (тело было найдено в лесу) небольшие пятна крови неизвестного мужчины. Выделили ДНК, стали искать этого мужчину, пока не оказалось, что это ДНК следователя, который проводил осмотр. Он соблюдал все предосторожности, но на лоб сел комар, он прихлопнул комара и не сменил перчатку. Этого было достаточно, чтобы его следы остались на теле жертвы.
— А насколько часто генетикам приходится контактировать со следственными органами или спецслужбами? В телевизионных сериалах мы видим, что все анализы биологических материалов осуществляются внутри специальных отделов силовых структур. У них есть прекрасно оснащенные лаборатории. В них трудятся сотрудники, которые владеют генетической информацией о людях. Так это выглядит в кино. А на самом деле?
Олег Балановский: Это тот случай, где кино совершенно справедливо.
— Правда?
О. Б.: Да-да. В нашей стране у МВД, у Следственного комитета, у Министерства обороны, у Минздрава существуют свои криминалистические лаборатории, которые действительно проводят полный цикл работы — от выделения ДНК до сравнения с базами данных. К исследователям обращаются, как правило, лишь в самых сложных случаях либо за новыми методами. Например, в случае с программой ДНК-идентификации, если нужно разработать новые технологии, которые потом будут применять криминалисты. Хотя, вы знаете, граница не такая уж четкая. Потому что криминалистам тоже интересна наука. Несколько сотрудников, которые у меня учились и защищались, пошли работать в следственные лаборатории. Конечно, ученые и криминалисты — это совсем разные миры, совсем разная логика и совсем разный стиль жизни. Но и те, и другие — генетики. И, конечно, мы хорошо знаем друг друга и общаемся.
— Кстати, о новых методах. Вот в сериалах уже появились преступники, которые могут менять ДНК-профиль. Естественно, это преступники с биологическим образованием. Сталкивались ли вы с таким в реальности?
С. Б.: Такой случай был в Канаде. Врач изнасиловал свою пациентку. Ввел ей предварительно наркоз, но ее сознание не полностью отключилось. Она подала жалобу в полицию. Полиция взяла у врача кровь. И ДНК-профиль из крови оказался совершенно несовпадающим со следами спермы, которую эта дама предоставила. Но она настаивала на расследовании. Взяли повторно — опять не совпало. Наконец пациентка обратилась к частному детективу. И тот взял волоски с подголовника сиденья в машине и другой биологический материал этого врача. И вот из этого материала профиль совпал со следами с места преступления. Оказалось, что этот врач ввел себе в вену катетер и наполнил его чужой кровью. И когда у него брали кровь, то просто брали кровь из этого катетера, а не его собственную.
— Но это же просто трюк иллюзиониста. А можно ли на самом деле подделать ДНК-профиль?
С. Б.: На определенном уровне можно. Можно синтезировать такие же фрагменты ДНК, как у другого человека, если они известны, и куда-то их подбросить, делая вид, что это он. Но на самом деле это очень легко разоблачить. Потому что сейчас быстро развиваются методы исследования ДНК. И если раньше анализ одного гена был темой целой диссертации, то сейчас студенты секвенируют полные геномы. Полный геном подделать нельзя, и вряд ли это будет когда-нибудь возможно, потому что ДНК человека обладает множеством характеристик как самого генетического профиля, так и прижизненных модификаций, которые подделать совершенно нереально. Так что это только для кино.
— Олег, а что конкретно можно узнать по биологическим следам?
О. Б.: Практически в подавляющем большинстве случаев проводится идентификация, то есть сравнение анализируемого образца с обширной базой данных генетических профилей. С научной точки зрения это неинтересно, но так происходят 99% всех экспертиз. Для этого в России и в других странах есть законы о геномной регистрации, которые предписывают всем людям, совершившим достаточно тяжкие преступления, в обязательном порядке сдавать свою ДНК. И есть коллизии между гражданскими свободами и заинтересованностью государства, потому что государство, конечно, хотело бы, чтобы поголовно каждый был бы в базе данных: если вдруг он совершит преступление, будет неблагонадежен или еще что-нибудь, то можно будет его легко обнаружить. Но граждане, естественно, не хотят, чтобы их свобода ограничивалась. Одним из компромиссов является закон о геномной регистрации, где права на конфиденциальность ограничены для тех, кто совершил преступление. Это практика и нашей страны, и других развитых стран.
Но есть и более интересные для ученых задачи. Например, по ДНК можно определить происхождение человека, популяцию и территорию, откуда он родом. Этим непосредственно занимается моя лаборатория. А если у человека обнаружены гены наследственных болезней, тогда это будет очень четкое указание для следователя. Но такие варианты слишком редки. Чаще мы определяем признаки внешности, которые легко заметить. У нас ведутся работы по цвету глаз и волос. Их можно с разной точностью определять. Вообще говоря, много признаков в той или иной степени определяются генетически. Есть большие международные консорциумы, которые такие признаки изучают. Но чем дальше, тем сложнее. Скажем, с цветом глаз было довольно легко, с цветом волос — сложнее, с цветом кожи — намного сложнее. А при переходе, например, к форме носа, к структуре глазницы, к форме ушей, к типу узоров на пальцах и так далее это значительно сложнее.
— А сами отпечатки пальцев можно по генетике предсказать?
О. Б.: Нет, нельзя. Зато уже стандартным методом можно определить возраст. Буквально с точностью до трех-четырех лет.
— Олег, вы сказали, что можно определить происхождение. Но что это значит? Происхождение этническое, географическое, национальность — что имеется в виду?
О. Б.: Когда речь идет о популяциях крупных мегаполисов или таких плавильных котлов, как Восточное побережье США или Лондон, Москва, то информативным оказывается даже просто континентальное происхождение: можно определить, это ДНК человека, большинство предков которого из Лондона, или же афроамериканца, китайца, белого американца, араба или индуса, прибывшего в Лондон. То же самое и в Москве. Чуть в меньшей степени, чем в Нью-Йорке и Лондоне, но тоже у нас очень много людей, чьи генетические профили совершенно отличны друг от друга, можно определять происхождение с точностью до континента или до субконтинента. Именно так эти исследования и развивались почти 20 лет. Постепенно исследователи стараются перейти к большей точности. Появлялись работы, где можно было определять и страну происхождения. А в Европе-то страны небольшие по территории. Одно время даже пытались определить деревню, из которой родом человек. Но это, конечно, определить нельзя.
И тут есть два аспекта. Во-первых, это та географическая, или, если угодно, этническая точность, которую нужно определить. Что мы хотим определить? Континент происхождения, страну происхождения, регион внутри страны, конкретно популяцию. Чем более дробно мы определяем, тем меньше точность, тем больше вероятность ошибок и тем больше усилий нужно прилагать.
И второе ограничение — это практическая применимость. Вообще говоря, мы всё время упоминаем преступников, но огромное множество людей само хочет изучить свое происхождение.
Я бы сказал так: если человек хочет узнать свое происхождение, то это генетическая генеалогия. А если этого хочет полиция, а сам он хотел бы остаться неизвестным, то это уже криминалистика. Но методы в обоих случаях совершенно одни и те же. Разница в том, что когда человек сам сдает ДНК, то этой ДНК много. И можно провести анализ вплоть до полной расшифровки генома и проводить самые тонкие научные анализы. Если же речь идет о следах, о смывах с телефонной трубки, то там недостаточно материала для секвенирования генома, и приходится ограничиваться несколькими десятками, ну максимум несколькими тысячами генетических маркеров. И уже их количество задает разрешающую способность.
— И все-таки: можно ли определить национальность преступника?
О. Б.: Чтобы ответить на ваш вопрос, надо сначала понять, что такое национальность. Все исследователи согласны с тем, что принадлежность человека к народу определяется не его генетикой, а его самосознанием. Национальность у меня в голове, а не в моей ДНК. Будем мы считать Пушкина эфиопским поэтом или русским? А Мандельштама? Национальность действительно связана с биологией, с популяцией. Но связь эта непрямая.
Если мы постулируем прямую связь — биология определяет национальность, — то это один из постулатов расизма. И дело даже не в том, что он расистский, а в том, что он научно неверен.
А вот в обратную сторону связь работает. Потому что когда люди считают, что они относятся к одному народу, то у них больше вероятность заключать браки друг с другом. А браки — это то, что формирует популяцию, а популяция обладает своим генофондом. То есть получается, что популяция биологическая не создает народ, а вот народ, некая существующая ментальность, создает популяцию. То есть полное отсутствие материализма и полный идеализм, если возвращаться к советской терминологии.
Мы не можем сказать ничего о самосознании человека, которого мы изучаем, к какому народу он себя относит, но можем сказать, что у него те гены, которые свойственны людям, его предкам, которые относили себя к такой-то популяции. Но тут опять возникнет вопрос точности. Например, достаточно легко определить происхождение по полному или даже частичному геному: скажем, предки данного человека происходят с Кавказа. Это очень легко. А вот определить, к какому именно из народов Кавказа они относились, — это уже значительно более сложная задача.
— А как звучит формулировка, когда вы определяете популяцию по анализам ДНК?
О. Б.: Самая аккуратная формулировка — это вероятная популяция происхождения предков человека. То есть тут несколько ограничений.
Мы не можем сказать ничего об адресе: где человек прописан и даже где он был рожден. Мы можем лишь говорить о том, к какой популяции относились его предки. Это первое ограничение.
Есть и второе. Мы изобрели такой термин, как этногеографическая группа. Она объединяет и географическое измерение, и этническую принадлежность. То есть, например, несколько народов, родственных по генофонду, населяющих одну территорию, формируют одну этногеографическую группу. И мы проводили большую работу, чтобы определить, на каком уровне разрешения это можно делать достоверно, а на каком нельзя. Например, Кавказ с большим трудом, но удалось подразделить на четыре группы: Западный Кавказ, Центральный Кавказ, Восточный Кавказ и Закавказье. При наличии хороших данных можно определить происхождение человека из одной из групп.
— А если речь идет о жителях Урала или Калининграда, какого-то нашего западного региона, тогда как?
О. Б.: То же самое. Определяется та популяция, к которой относятся предки. В западном регионе больших проблем нет, потому что на Урале значительную часть населения составляет коренное население — татары, башкиры, удмурты и так далее. А вот в Сибири ситуация куда более интересная. Потому что там большинство населения составляют русские. И всё, что мы можем сказать, — что их предки происходят откуда-то из Центральной или Южной России. Или мы можем отличить Северную Россию. Вот Русский Север (Архангельская, Вологодская области) отличается достаточно хорошо. И применительно к Сибири это интересно, поскольку часть Сибири заселялась целевыми миграциями с Русского Севера. То есть для огромного большинства населения Сибири геногеографический анализ укажет на Центральную Россию. Это будет корректно, потому что именно оттуда происходят их предки. Или для представителей коренного населения (алтайцев, якутов, бурятов, тувинцев и всех остальных) анализ покажет на Сибирь. Это, опять-таки, будет корректно, поскольку они происходят из коренных популяций Сибири.
— А информация об этом хранится в базах данных по регионам?
О. Б.: И мы, и другие коллективы собираем базу данных по проекту, который сейчас идет: создается еще одна, пожалуй, самая крупная база данных по населению страны. Там изначально информация очень точная. Это несколько сотен четко определенных популяций. Например, русские такого-то района такой-то области. Манси такого-то района Ханты-Мансийского округа. Или коми того же самого района. На одной территории может проживать несколько народов. Это будут разные популяции. В самой базе данных эта информация хранится точно. А вот когда нужно определить происхождение, тут мы ограничены разрешающей способностью анализа. Там эти популяции группируются в три десятка таких этнотерриториальных общностей, и мы определяем происхождение человека из одной из этих 30 групп. С одной стороны, это меньше, чем хотелось бы. Ведь любой следователь мечтает о том, что ему скажут прописку человека. Но и о том же самом мечтает любой человек, который изучает свою родословную — узнать точно деревню, где жил его дед. Увы, это сделать невозможно. Лишь, грубо говоря, до тысячи километров, но не подробнее.
— Светлана, вы автор главы о генетической экспертизе в учебнике по криминалистике. Там вы пишете о том, что использование ДНК-анализа существенно повлияло на раскрываемость преступлений. Вы приводите данные по Великобритании. До того как использовался ДНК-анализ, раскрываемость была 13%. Потом, когда стали использовать анализ ДНК, уже увеличилась до 30%. А вот когда стали использовать базы ДНК-профилей, тогда это вместе с анализом ДНК до 60% увеличило раскрываемость преступлений. Почему?
С. Б.: Потому что этот метод основан на том факте, что характеристики ДНК у человека так же индивидуальны, как отпечатки пальцев. Его так и назвали: DNA fingerprint. В ДНК есть участки, по которым люди отличаются. Их можно изучить и внести характеристики этих участков в эти самые базы данных. И вот это будет называться ДНК-профилем, который существенно повышает раскрываемость.
Эта методика стала рутинной в руках криминалистов. Но ее применяют не только для преступников. Когда изучают места катастроф и находят неопознанные тела, то благодаря анализу ДНК прибывшие родственники могут найти своего дорого человека и его похоронить. И здесь есть два объекта сравнения. Смотрят на совпадение определенных характеристик. Так можно установить идентичность: пятно крови с места преступления или какой-то там потожировой след принадлежит конкретному человеку, которого подозревали, или не принадлежит. А можно установить близкое родство. Например, дети и родители. Или братья и сестры. Можно установить дедушку и внука, например. Более отдаленное родство по этим генетическим профилям не устанавливается (для установления отдаленного родства используют другие подходы, определяют родство по мужской и женской линиям, по Y-хромосоме и по митохондриальной ДНК).
Почему повышается раскрываемость преступлений, когда начинают изучать ДНК? Понятно, что если установили, кому принадлежит след на месте преступления, то преступление раскрыли. Но вначале, если человек попал каким-то образом в круг внимания криминалистов, но не был признан преступником, его ДНК-профиль в базе данных уничтожали.
Некоторые люди почему-то часто оказывались возле мест преступлений, их ДНК-профили стали хранить — не только преступников, но и тех, кто был подозреваемым. Это увеличило раскрываемость. Когда набрали базы данных с ДНК-профилями преступников, это тоже увеличило раскрываемость, потому что часть преступлений совершается повторно рецидивистами. И если человек один раз попал в поле зрения закона и его ДНК-профиль хранится в криминалистических базах данных, то в следующий раз по капельке крови назовут имя, фамилию и отчество, скажут: а мы с ним уже знакомы. Например, когда расследовали теракт в аэропорту Домодедово, то тоже использовали такой подход. И ни в каких криминалистических базах данных ДНК-профиля преступника не было. Вот тогда обратились к генетикам. И здесь пошло уже использование не криминалистических баз данных, а тех, которые называются популяционными. Когда был введен закон о геномной регистрации в России (в 2008 году), то было раскрыто несколько висевших нераскрытыми преступлений. Стали собирать у преступников ДНК, и следы с давних преступлений сравнили с вновь собранными ДНК преступников. И, например, раскрыли дело об изнасиловании, которое произошло лет за 10 до этого исследования. А совершивший это человек сидел в тюрьме за другое преступление, так что у него уже взяли образец для выделения ДНК. Другой пример — был интересный случай кражи денег у женщины в поезде. Она указала подозреваемого. У него действительно нашли деньги. Он сказал: «Это мои деньги». Посмотрели на эти деньги — увидели смазанные отпечатки пальцев. Сам отпечаток нельзя было установить, но можно было выделить ДНК. Выделили — оказалось, что она принадлежит этой женщине.
— Метод, о котором вы говорите, называется DNA fingerprinting. Но настоящие-то отпечатки пальцев у человека стираются! И есть даже такая шутка, что совершать преступления лучше в глубокой старости или в пожилом возрасте, потому что труднее как раз определить отпечатки пальцев. Если говорить про биологические следы, по которым определяется ДНК, как долго это хранится, как долго это можно определить?
С. Б.: Во-первых, генетический профиль человека не меняется с рождения. И всё равно, когда он оставил следы, — натощак или плотно пообедав. Был при этом болен или здоров. ДНК человека не меняется с того момента, как родители создали его комплект генов. Меняются некоторые характеристики, по которым, например, определяют возраст. На ДНК навешиваются химические метки. И в некоторых местах их с возрастом становится больше. А в других — меньше. И когда определяют уровень изменения этих меток, то из этого делают вывод о возрасте. Но сама ДНК при этом, ее генетический профиль, не меняется.
— Если мы говорим о сохранности ДНК, наиболее известное дело у нас, наверное, — это расследование убийства царской семьи. Останки пролежали более 80 лет…
С. Б.: Да, это было в 1990-е. Сначала нашли останки предполагаемых императора, императрицы и троих детей. Отсутствовал Алексей и одна из сестер. Через некоторое время нашли и их останки. Но их пытались сжечь, заливали кислотой. Поэтому там было очень мало материала для анализа. Однако удалось провести генетическую экспертизу. Ее проводил сначала Павел Леонидович Иванов, известный эксперт в этой области. А вторую экспертизу проводил Евгений Иванович Рогаев, один из наших известнейших ученых, совершенно виртуозно владеющий этими методами и новые методы предлагающий. Есть знаменитая рубашка императора Николая II со следами крови. И ее одной было бы достаточно, чтобы определить, что это останки Николая II. Потому что установление идентичности — это хорошо отработанная методика. Но, поскольку дело громкое, были проведены все мыслимые виды анализа. Исследовано родство по мужской линии с жившими в тот момент потомками Романовых. Было исследовано родство по женской линии и Николая II, и императрицы Александры. И Евгений Иванович Рогаев даже нашел мутацию, которая вызвала гемофилию у царевича Алексея. Это было очень сложно — в прахе, при минимальном количестве биологического материала искать такую мутацию. Но ему это удалось. Мы теперь знаем, каким было генетическое повреждение, которое принесло столько горя царским домам, королевским домам Европы, поскольку это заболевание было у нескольких потомков.
— Но почему же тогда исследования останков императорской семьи до сих пор продолжаются?
О. Б.: Там всё было давно понятно для ученых еще с тех работ Иванова и потом Рогаева. Но в обществе сохраняется неосведомленность даже о базовых законах генетики… Мне самому неоднократно приходилось доказывать заинтересованным людям, что с научной точки зрения вопрос решен, но возникают новые и новые экспертизы, чтобы снова и снова убедиться в том, что давно известно. И проводятся и государственные, и церковные экспертизы. Там уже значительно больше диапазон, чем 80 лет. Там и предыдущие императоры включены в это исследование. И современные потомки, и различный костный материал останков екатеринбургских. И снова и снова подтверждается аутентичность останков. До мамонтов такие криминалистические задачи не дошли еще. Но 500 лет — это, наверное, самый большой интервал, когда была проведена идентификация и некое такое расследование, которое с натяжкой может быть названо криминалистическим.
Я говорю об останках Ричарда III. Мы помним шекспировскую хронику. И идентификация, чей именно скелет, была сделана как раз по генетике. Во-первых, этот чрезвычайно мощный метод, который действительно уже больше 30 лет используется, привел к тому, что, как говорят криминалисты, исследователи, вместо того чтобы включить свои головы, включают наши руки. Когда происходят громкие преступления, особенно резонансные, у следователей есть искушение собрать максимально широкий круг подозреваемых — всё население этой местности, сотни тысяч человек, — и для всех провести генетический анализ. И с большой вероятностью преступник будет найден. Этот подход результативен, но неэффективен, поскольку понятно, что того же результата можно было бы достичь, не заставляя экспертов-криминалистов неделями ночевать в лаборатории, проводя эти исследования.
Мы снова и снова возвращаемся к тому, что наука сейчас дает довольно много средств криминалистам о чем-то догадаться по ДНК: сказать что-то о происхождении человека, о внешности, оценить его возраст и так далее. Тем не менее основным методом (наверное, это правильно) остается идентификация — простое совпадение профилей ДНК, профиля следа с места преступления и профиля подозреваемого или профиля из баз данных. Таких баз данных очень много. И значительная часть людей уже (десятки миллионов) в этих базах данных присутствуют. Известно много примеров, когда ДНК, найденная на месте преступления, не имела аналогов в базах данных государственных. Тогда полиция обращалась к частным базам данных и находила похожие ДНК родственников людей. А когда можно найти несколько десятков его родственников, среди них или через них довольно часто обнаруживается искомый преступник.
— Это коллизия между государственными интересами и гражданскими свободами, когда государство хочет иметь базу данных всех и каждого, а люди этого не хотят, потому что это нарушение их прав?
О. Б.: Да. И многие генетико-генеалогические компании пытаются как-то лавировать между Сциллой и Харибдой, потому что если перестать публиковать базы данных, тогда исчезнет интерес людей. Интерес как раз в том, что вот я установлю свой генетический профиль, и есть огромная база данных, я могу найти своих родственников, о которых я ничего не знаю. Если эти базы данных сделают закрытыми, тогда, соответственно, будут большие проблемы для развития этого направления. Если же, наоборот, эти базы данных делать открытыми, тогда нарушается конфиденциальность.
С тем же самым домодедовским террористом, который уже упоминался, тогда и нам, и следователям очень повезло. Лаборатория Следственного комитета тогда как раз переезжала из одной лаборатории в другую, а у нас были общие сотрудники, которые работали и там, и там. В одном углу нашего Центра Северной Евразии стоял секвенатор, где анализировалась ДНК террориста, а в другом завершалась работа над кандидатской диссертацией по Кавказу. И вот, сравнив одно с другим, обнаружили, что ДНК террориста четко легла в ингушский кластер. Сравнивали не только с Кавказом, но и с другими регионами в общей базе данных. И вот тогда у меня была очень беспокойная ночь. Потому что я почувствовал явный интерес следователей. И мне косвенно задавался вопрос: а вы не можете сказать фамилии людей, которые вам сдавали ДНК? Это была для меня существенная этическая проблема — имеют ли доноры право на конфиденциальность, если через них можно найти террориста? Тогда я просто закрыл все эти базы данных так, что мои собственные сотрудники не могли посмотреть, узнать фамилию человека, поскольку при обследовании мы людям обещали, что их информация будет конфиденциальна. В случае с домодедовским террористом я столкнулся с реальной этической проблемой, с тем, что защита связи генотипа и фамилии реальна.
— Как вы решали для себя эту проблему?
О. Б.: Для нас решение было простым. Мы обещали людям конфиденциальность, и мы ее обеспечивали. Но тогда я увидел, что существуют действительно некие технические возможности. Ну, это то, что входит в любое информированное согласие человека: как мы обследуем, как работают все остальные. Сам генотип персональной информацией как таковой не является, поскольку это некая характеристика ДНК, полученная от предков. Пока ты не знаешь, чей это геном, эта информация что-то тебе говорит о популяции, о генофонде, может быть, о месте происхождения человека, но не связана с человеком.
На мой взгляд, сам геном персональными данными не является ни в коем случае, но связь генома с тем, чей это геном, должна защищаться очень хорошо.
— Светлана, а вы что об этом думаете?
С. Б.: В прошлом году проходил крупный генетический съезд. И я спросила специалистов самых разных — генетиков, селекционеров, специалистов по генетике бактерий, — как они считают: если следственные органы используют генетические базы данных для расследования преступлений, чье согласие на использование информации требуется? Было несколько вариантов ответа. Половина более молодых опрошенных ответили, что нужно согласие донора, и где-то больше трети сказали, что ничье согласие не нужно, особенно в случае тяжких преступлений. В старшем поколении доля тех, кто считает, что ничье согласие не нужно, была больше. Но там тоже была заметная часть людей, которые считали, что нужно согласие донора. Одно из решений — спрашивать это согласие при сборе образцов крови или слюны. Когда собирают эти образцы, то предлагают подписать так называемое информированное согласие, где излагаются цели исследования, кто его проводит. И человек пишет, что добровольно сдает этот материал и разрешает его использовать в научных исследованиях. Видимо, в такие формы надо ввести вопрос: можно ли вашу генетическую информацию использовать криминалистам, если такая необходимость возникнет? И сейчас у нас есть проекты по развитию правовых аспектов геномных исследований, в том числе рассматриваются эти вопросы.
