Публикация подготовлена как одно из начинаний международной исследовательской инициативы в память о Викторе Платоновиче Некрасове (см. об этой инициативе в блоге ее информационного партнера: philologist.livejournal.com/11931554.html)
75 лет назад в журнале «Знамя» была впервые напечатана книга Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда»
Запоминающиеся дебюты украшают биографии известных людей. Первая публикация и вслед за ней главная премия страны — слава к Виктору Некрасову пришла именно так. О счастливом повороте судьбы не только биографы, но и сам Некрасов писал и рассказывал как о череде нечаянных удач. А премия в его повествовании выглядела непостижимым чудом — прихотью тирана.
Уже в эмиграции, в послесловии к «посевовскому» изданию своей первой книги 1 Некрасов написал:
«Свой юбилей, тридцатипятилетний, отмечает и эта книга. Вернее, роман «Сталинград», появившийся на свет в №№ 8, 9 и 10 журнала «Знамя» за 1946 год. Кое-кому из литературных властей предержащих столь обобщающее название показалось кощунственным, и в последующих отдельных изданиях роман превратился в повесть, а «Сталинград», ставший символом и понятием нарицательным, в менее обязывающее «В окопах Сталинграда». Не искушенный еще в тонкостях социалистического реализма автор с некоторым удивлением, но мужественно перенес первый нанесенный ему удар.
Само появление повести казалось в те дни невероятным, неправдоподобным. Литературная общественность растерялась. Книга о войне, о Сталинграде, написанная не профессионалом, а рядовым офицером. Ни слова о партии, три строчки о Сталине… Не влезало ни в какие ворота».
Как утверждает исследователь творчества Некрасова Ефим Гофман: «Действительно, «В окопах Сталинграда» — поразительный случай, когда партии в произведении практически нет». В отдельном издании повести (1948) мельком, в перечислении, упомянут парторг Костричный (в других изданиях “Быстрицкий”), который ни до, ни после как действующее лицо не появляется.
Об упоминаниях Сталина разговор будет особый.
«С другой стороны, свои страницы предоставил ей более чем авторитетный журнал «Знамя», и редактор его, Bс. Вишневский, живой классик, один из влиятельнейших руководителей Союза писателей — человек, во всем искушенный, знает, что к чему, что можно, чего нельзя.
Вот и началось в бесчисленных дискуссиях и статьях — «оно-то, конечно, правдивый рассказ и самим участником написанный, но нет в нем широты охвата… Взгляд из окопа… Дальше своего бруствера автор ничего не видит…» Приблизительно в таких выражениях говорил о повести тогдашний генеральный секретарь Союза писателей Александр Фадеев. Это не мешало, правда, секретариату или президиуму, на заседании которого он выступал, заочно принять автора в этот самый Союз писателей, случай беспрецедентный.
Через год тот же Фадеев, председатель Комитета по Сталинским премиям, вычеркнул в последнюю минуту фамилию автора из списка кандидатов, отправленного пред светлые очи. Неисповедимы пути Господни — наутро обомлевший автор увидел свое собственное изображение в «Правде» и «Известиях». (Вс. Вишневский потом, загадочно подмигивая, шепотом, закрыв предварительно все двери своего кабинета, сказал автору: «Только Сам мог вспомнить, никто другой…» — и развел руками.)
С этого дня книга стала примером, образцом. Все издательства наперебой начали ее издавать и переиздавать, переводчики переводить на все возможные языки, критики только хвалить, забыв, что недавно еще обвиняли автора в «пацифизме» и «ремаркизме»».
Писатель художественно развил историю премии в книге, жанр которой неуловим, поэтому самовольно определим его как альтернативную автобиографию. Она вышла в свет в 1983-м с длинным и необычным названием «Саперлипопет, или Если бы да кабы, да во рту росли грибы…». В повествование автор включил несколько страниц о встрече с кремлевским горцем. Молодого лауреата доставили в кабинет вождя. Сталин решил… поздравить его с присуждением премии и отметить это событие.
«— Заходы, заходы, будь дарагым гостэм, — и, взяв под локоток, подвел к креслу возле своего стола. — Садысь, садысь, сталинградец, потолкуем. Куришь?
Говорил он с акцентом, но небольшим (в дальнейшем читатель пусть сам расцвечивает его речь, я не буду).
Сталин сел за стол, выдвинул ящик, взял оттуда коробку своей знаменитой «Герцеговины Флор», вскрыл ее и протянул мне.
— Кури.
Папироса долго не выковыривалась, от волнения дрожали пальцы. Сталин заметил, но ничего не сказал. Только что-то вроде улыбки промелькнуло на его губах.
<…>
Чиркнув спичкой, он долго, попыхивая, прикуривал трубочку, знаменитую свою сталинскую трубочку. Точно как на напельбаумовской фотографии, мелькнуло у меня в голове. Когда-то я был очень поражен, обнаружив ее в спальне Твардовского, над самой кроватью. Другая — Бунина, висела над письменным столом. Это странное содружество долго не давало мне покоя».
Скажем, что Твардовский еще появится в нашей публикации, и продолжим цитату.
«Прикурив, Сталин откинулся в кресле и стал разглядывать меня.
Было одиннадцать часов утра. Я запомнил это, потому что часы, неизвестно где висевшие, я их так и не обнаружил, очень сухо и по-деловому пробили одиннадцать.
Всё последующее я попытаюсь изложить как можно точнее. Дело нелегкое, с тех пор прошло не более не менее как тридцать пять лет, какие-то детали стерлись, но главное не это, главное — количество выпитой водки. А выпито было много. Сначала вино, потом только водка. Меня это несколько удивило — всегда думал, что грузины не очень-то падки на водку».
Пили на «ближней даче», куда вождь пригласил лауреата. Разговоры и возлияния оборвутся внезапно, когда Сталин придет в ярость от дерзкого тоста. После антисемитских рассуждений вождя захмелевший писатель предложит выпить за командира пятой роты лейтенанта Фарбера2. Гость увидит бешенство хозяина и рухнет на пол без сознания. Таким будет в книге финал четвертой и последней главки о Сталине, а мы вернемся к цитате из первой.
«Учесть надо еще и то, что рассказчик, как правило, всегда несколько идеализирует, приукрашивает свою роль и поведение в описываемом событии. Вряд ли мне удастся этого избежать, но, понимая всю значительность того, что я сейчас поведаю, постараюсь быть предельно точным.
Какое-то время Сталин, откинувшись в кресле, рассматривал меня.
Мучительно пытаюсь сейчас вспомнить, какое же чувство я испытывал тогда. Первое, что напрашивается, конечно — страх. Перед тобой в кожаном кресле сидит убийца, самый страшный из всех убийц, которых знало человечество. И перед ним ты, один-одинешенек. В большом пустом кабинете.
Но как ни странно, страха не было. Было что-то другое. Черчилль в своих мемуарах писал, что, готовясь к первой встрече со Сталиным, строго-настрого наказывал себе ни в коем случае не идти первым навстречу. Но достаточно было ему, маленькому седому человеку, показаться в дверях, как какая-то неведомая сила толкнула английского премьер-министра в спину, и он торопливо пересек весь громадный пустой зал, а Сталин стоял.
Нет, входя в кабинет, я никаких клятв себе не давал. Коленки, правда, малость дрожали, когда сопровождающий меня вежливый полковник сказал, открывая передо мной тяжелую, обитую кожей, дверь: «Товарищ Сталин вас ждет», но, кажется мне, вошел я спокойно, не убыстряя шаг, и вот тут-то Сталин пошел мне навстречу. И усадил против себя. И угостил «Герцеговиной Флор». И во всем его облике была только приветливость, только доброжелательность. И в памяти моей на миг вспыхнул рассказ одного очень хорошего человека, который ни при каких обстоятельствах не мог соврать. Рассказ Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Сталин тоже как-то вызвал его к себе. Узнать подробности рейса «Малыгина» — Иван Сергеевич принимал в нем участие. Очень понравился ему тогда Сталин. Такой обходительный, любезный, немногословный, внимательно слушал».
Речь идет о «первой научно-туристской экспедиции на ледокольном пароходе «Малыгин», организованной «Интуристом» летом 1931 года». Соколов-Микитов действительно был в кремлевском кабинете Сталина 31 мая 1933 года. Прием длился 20 минут (17:30–50).
«Насчет исходивших от него гипнотических или каких-то других флюидов ничего не могу сказать — думаю, что моя скованность на первых порах (к концу она, увы, исчезла под влиянием винных паров) была бы такой же, сиди я перед Черчиллем или де Голлем. Впрочем, ни тот, ни другой, насколько известно, в лагеря писателей не загоняли — деталь существенная.
Итак, Сталин разглядывал меня. А я его письменный стол. Пытался запомнить предметы на нем — отточенные карандаши в вазочке из уральского камня, маленький самолетик на стальной пружине и большой, зеленый, точно летное поле, бювар. Потом я поднял глаза, и взгляды наши встретились.
И тут он, молчание несколько затянулось, сказал наконец:
— А я думал, высокий, широкоплечий блондин, а ты вот какой, да еще с усиками… Так вот, знаешь, чего я тебя пригласил? А? Не знаешь… Со Сталинской премией хочу поздравить! — и неторопливо протянул мне руку.
Я вскочил и, пожалуй, торопливее, чем надо, пожал протянутую ладонь.
— И почему твоя книжка мне понравилась, тоже не знаешь? — Он произнес это после небольшой паузы, во время которой я чуть не выпалил: «Служу Советскому Союзу!», но вовремя сдержался. — Задница у меня болит, вот почему. Все ее лижут, совсем гладкая стала.
Он рассмеялся, зубы у него были черные, некрасивые.
— Совсем как зеркало стала, — он встал и прошелся по комнате. Роста он оказался не больше моего, пожалуй, даже пониже, но плотнее, покрепче, шире в плечах».
Ефим Гофман уточнил, что рост Некрасова был примерно 175 см. Сведения о росте Сталина варьируются от 160 до 174 см. (по документам полиции — 169). Замечена несогласованность в описании фигуры вождя и, возможно, неточность: выше сказано, что Черчилль двинулся навстречу «маленькому седому человеку». На снимках ни один из лидеров не нависает над другим.
«— Ты сегодня вечером что делаешь? — спросил, остановившись передо мной. — Может, девушке свидание назначил?
— Никак нет, товарищ Сталин.
— Тогда приглашаю тебя к себе. Премию твою отпразднуем. Винца попьем. У меня хорошее, государевых подвалов.
Впоследствии в разговоре он несколько раз вспоминал царя, но всегда говорил «государь». Не царь, не Николашка, не Николай II, а государь. И никакого озлобления. «Слабенький государь был, безвольный, не такой России нужен был…»
— Массандровского винца попробуем. Сохранилось еще. Кстати, что вы там у себя в Сталинграде пили? А может, не пили, только воевали? Под мудрым сталинским руководством? А?
И опять рассмеялся».
Некрасов, видимо, был доволен, когда Раиса Орлова удивилась (она и ее муж Лев Копелев давно дружили с Некрасовым), почему он никогда не рассказывал о приеме у Сталина.
Удивление испытали и мы, когда выяснили, что реальная история присуждения Некрасову премии последовательно не изучалась. Ведь награда имела значение не только для судьбы молодого писателя. Как афористично высказался новомировский критик Лакшин: «Из „Окопов“ Некрасова, как из „Шинели“ Гоголя, вышла вся наша честная военная проза”. Другой критик Лазарь Лазарев считал, что “воздействие <…> на литературный процесс было куда более широким, литература не делится на автономные, непроницаемые тематические отсеки, завоеванный писателем уровень правды общезначим <…>».
Вряд ли событие, повлиявшие на возникновение целого направления в литературе, случайно оказалось вне поля зрения исследователей. На недоступность документальных источников нельзя сослаться уже как минимум десятилетие.
Рискнем высказать гипотезу. Парадокс возник из-за долгой дискуссии о Сталине, которая в нашем обществе всё еще не закончилась. В 1956-м Хрущёв выступил с докладом на ХХ съезде. Отказ от публикации сенсационного доклада уже свидетельствовал о неготовности к открытому обсуждению тиранического правления. Быстро выяснилось, что и в «полузакрытом» режиме следовало пресекать свободное высказывание мнений о причинах тирании и гарантиях от нее. Такие выступления воспринимались как чрезвычайные происшествия и квалифицировались как антипартийные. Тем не менее, с зигзагами, но десталинизация продолжалась. Ее свертывание после падения Хрущёва не афишировалось. Триумфального возвращения вождя в государственную символику не произошло, ресталинизация в большей мере купировала критику «трагических ошибок». История премии хорошо иллюстрирует особое обращение с именем и образом Сталина. Премию перестали вручать и вместо нее создали новую — Ленинскую. В 1966 году была учреждена еще одна премия. Ее назвали Государственной и приравняли к Сталинской. Прежние регалии лауреаты могли обменять на новые.
В спор о Сталине вернулся в большую политику в годы перестройки. Ее архитекторы начали новый раунд десталинизации. Собственно, к 1991-му кремлевский горец в ключевых СМИ и в массовой культуре олицетворял собой всё худшее в коммунистическом проекте. Популярность Сталина в социологических опросах шла на убыль. Ленин, революция и 1920-е тоже утрачивали привлекательность, но еще не так радикально. После августа 1991-го уже весь гиперкровавый социальный эксперимент стал трактоваться новой властью как трагедия, а большинство репрессивных акций прежних властей — как преступления.
В эту пунктирную схему необходимо добавить один важный элемент. Ни Хрущёв, ни Брежнев, ни пришедшие к власти дети ХХ съезда не спешили расставаться с контролем над архивами. Недоступность документов партийно-государственной верхушки привела даже к некоторым завышенным ожиданиям. Архивы открылись или приоткрылись, но дискуссию о советском прошлом и о Сталине это не прекратило. Зато установки оппонентов сформировались. Требование открыть архивы сделалось атрибутом противников сталинщины. Насколько наследники Сталина нуждаются в документированном прошлом? Пожалуй, эта тема требует особого исследования. Во всяком случае, величественный миф, созданный пропагандой и подцензурным искусством, им дорог сам по себе. Рассекреченные документы они иногда оспаривают как сфальсифицированные. Например, так были атакованы источники о Катынском деле. К тому же эволюция Некрасова не могла вызывать симпатий у сталинистов. Им не было особенного прока исследовать нетривиальное решение вождя.
Неудобным оно было и для их оппонентов. Во всяком случае, ни те, ни другие не удосужились пойти в архивы, чтобы целенаправленно изучить обстоятельства присуждения Некрасову Сталинской премии.
Отсутствие опубликованных документальных свидетельств о премии разожгло исследовательский азарт. Возникло желание взглянуть своими глазами на архивные источники. Размышлять над планом поиска было увлекательно, правда, всё рельефнее выступали препятствия: требовалось время, чтобы посетить как минимум три расположенных в разных концах Москвы архива. Сделать это к юбилейным дням одному было почти невозможно. Журнал «Знамя» напечатал первую часть произведения Некрасова в сдвоенном номере (на титуле он именуется книгой) за август — сентябрь. Можно было утешаться мыслью, что для ценителей таланта Виктора Некрасова весь этот год юбилейный — в июне со дня рождения писателя исполнилось 110 лет. Успеть помогли две исследовательницы — София Осокина и Лидия Плешкова. Они доказали, что интерес к архивам еще жив. Им удалось сделать заслуживающие внимания находки. В следующем номере газеты читатели смогут увидеть их своими глазами.
Геннадий Кузовкин, историк, руководитель исследовательской
программы «История инакомыслия в СССР» Научно-информационного
и просветительского центра «Мемориал»*
Продолжение следует
Для иллюстраций использованы снимки из «Википедии» и фотогалерей мемориального сайта писателя nekrassov-viktor.com — еще одного информационного партнера инициативы.
* НИПЦ «Мемориал» является организацией-членом «Международного Мемориала», который внесен Минюстом в реестр, предусмотренный п. 10 ст. 13.1 ФЗ «Об НКО».
1 Некрасов В. П. Через сорок лет… (Нечто вместо послесловия) // Сталинград: повесть и рассказы. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1981, С. 439–456. Цит. по: nekrassov-viktor.com/books/nekrasov-cherez-sorok-let/
2 Комментарий Е. Гофмана (1.09.2021): «Фарбер — персонаж „В окопах Сталинграда“. Некрасов дал своему герою фамилию друга детства, который действительно воевал и скончался в 1957 году (см. nekrassov-viktor.com/Friends/Farber-Alexander/). Реальный Фарбер не был однополчанином Некрасова. Командир пятой роты, лейтенант — всё это взято из повести и трансформировано в соответствии с причудливой стилистикой „Саперлипопета…“».
«Например, так были атакованы источники о Катынском деле.» Источник напомните, пожалуйста.