Жизнь Цветаевой, рассказанная Викторией Швейцер

Вообще-то эту книгу я уже однажды читала — правда, не в самых подходящих обстоятельствах. Зимой 1990 г. я возвращалась домой из Стокгольма через Хельсинки. Шел снег с дождем, так что время до вечернего поезда я коротала на втором этаже огромного книжного магазина. На одной из открытых витрин я заметила книгу «Быт и бытие Марины Цветаевой», недавно изданную в Париже. К тому моменту я прочитала довольно солидный «тамиздатский» том цветаевской прозы, навсегда полюбив ее именно как прозаика. Как автобиографическая проза Цветаевой о себе соотносится с ее реальной жизнью? Насколько неизбежен был столь ужасный конец?

Оказалось, что книга Виктории Швейцер именно об этом, и я уже не могла оторваться, продолжая читать стоя, пока не прочитала всю вторую половину — о жизни Цветаевой в эмиграции. И потом долго оставалась под впечатлением прочитанного: в распоряжении неизвестной мне Виктории Швейцер были документы, до которых, живи автор в Москве, в то время было бы невозможно добраться.

С тех пор вышло несколько жизнеописаний Цветаевой, изданы ее «Сводные тетради», переписка и многое другое. Однако теперь книга В.Швейцер вышла в серии ЖЗЛ -кстати сказать, пятитысячным тиражом. Значит, пришел новый читатель…

Я попыталась оценить книгу его глазами.

Замечу, что за несколько последних лет в «обязывающем» формате ЖЗЛ вышли жизнеописания Пастернака (Дм. Быков) , Мандельштама (О. Лекманов) и Ахматовой (незаконченный труд С.Коваленко). Первые две книги — несомненные удачи; книгу Светланы Коваленко я не читала — увы, она не была завершена автором, ушедшим из жизни.

Писать о поэтах, ставших «национальным достоянием», в том смысле, что даже не читающие стихов сограждане наслышаны об их судьбах, не только трудно, но еще и рискованно. Автор жизнеописания культурного героя — невольно — либо поддерживает его право на место в нашем пантеоне, либо это право оспаривает.

В 80-е годы я встречалась с Маэль Исаевной Фейнберг, известным публикатором и редактором, издававшей мемуары Анастасии Цветаевой и письма Ариадны Эфрон. В ответ на мои недоумения по поводу каких-то текстов А.Эфрон Маэль Исаевна заметила: «Что вы хотите от человека, которого обстоятельства вынуждали непрерывно лгать?..», Редкий случай, когда я с легким сердцем могу в точности привести слова, сказанные около тридцати лет назад…

Мне представляется, что писать о Цветаевой труднее, чем о Толстом или Чехове — оба они решительно принадлежат классическому прошлому, а Цветаева, стихи которой не так давно переписывали в тетрадки молодые женщины, годившиеся мне в подруги, но никак не в дочери, — для нескольких поколений остается современным поэтом. И то, что Цветаева решительно не мой поэт, здесь ничего не меняет: мне интересна ее подлинная жизнь, а не мифология, неизбежно наслоившаяся за сто лет.

Согласитесь, что если вы в ком-то нашли «своего» писателя, то вам хочется если не узнать про него как можно больше, то хотя бы рационализировать парадоксы, дабы свести концы с концами.

На первый взгляд, жизненный путь Марины Цветаевой полон парадоксов. Ведь она так любила своего Сережу! Зачем ей еще и Софья Парнок?! И если, не мысля себя поэтом вне русского языка, именно ради Сережи и вслед за ним она покинула Россию, -почему она, оставаясь его женой, «безумно любила» (это ее выражение!) то одного, то другого, то третьего?

Как она могла так странно — или страшно? — себя вести по отношению к младшей дочери?! Все-таки Москва 1919-1920 годов — это не ленинградская блокада, не Поволжье и не голод 1946 года; да и две сестры Эфрон были тогда в Москве и предлагали забрать к себе Ирину, которая умерла вовсе не грудной (как я когда-то думала), а двухлетней.

И не стоит рисовать себе картину безутешной матери, которая не отходит от колыбели голодного ребенка — Марина Ивановна уходила на литературные вечера с Алей, а Ирину привязывала к креслицу.

Как умница Марина Ивановна, живя в полной нищете и без всяких перспектив, могла растить сына, с пеленок окружив его такими восторгами и таким идолопоклонством, что даже читать об этом неловко? Удивительно ли, что Мур не мог быть ей опорой в последний час?

Большое достоинство книги Швейцер в том, что автору удалось, не избегая трагических деталей, найти верный тон — она не оправдывает, не «снисходит», но понимает, хотя нередко осуждает.

Так, Виктория Швейцер рискнула показать, что дети Цветаевой — и Ариадна, и Мур — получили более чем странное воспитание. Аля — разнообразно одаренная и рано сформировавшаяся — с самого раннего детства воспитывалась Мариной Ивановной не как дочь, а как подруга — и до поры эти отношения были более или менее гармоничны. Ариадна их переросла -и получила пощечину в буквальном смысле слова. Гармония — и без того хрупкая — исчезла навсегда.

Уникально способный Мур, росший, вовсе того не желая, в облаках фимиама, душевно «отделился» очень рано, чего Марина Ивановна, даже оказавшись с ним в России, вовсе не хотела замечать.

Сергей Яковлевич Эфрон и в эмиграции почти до конца жил так, как он мог бы жить в Москве, не случись революции: вроде бы учился на искусствоведческом факультете (а дальше что?..), вроде бы редактировал журнал… Временами пребывая в глубоком душевном смятении, принимал как «явление природы» очередное увлечение Марины Ивановны; о том, что это была за «семейная жизнь», он писал Максу Волошину (именно это письмо я в 1990 году нашла в книге Швейцер; в ЖэЗээЛовском издании его текст сокращен — и это, наверное, правильно.)

Марина Ивановна Цветаева была, несомненно, необычным человеком. В ней здравый смысл, пронзительный ум и воля к жизни сочетались со склонность жить и действовать вне норм реальности, именно вообще реальности, а не только повседневности.

Известны слова Ахматовой: «Марина часто начинает стихотворение с верхнего «до»». Если бы только стихотворение!… А ведь в регистре верхнего «до» невозможна вообще никакая земная жизнь — и уж тем более жизнь в эпоху вселенских катастроф. Но как рассказать о такой жизни, не впадая в пафос, не совлекая покровов, не возводя героя на ненужный пьедестал?

Согласившись с Иосифом Бродским, сказавшим о Цветаевой «Действительность для нее — всегда отправная точка, а не точка опоры…», автор жизнеописания Цветаевой не может в сложных случаях скромно умолкнуть — тогда и за перо не стоило бы браться…

Хорошая получилась книга.