Выступление Фримена Дайсона в ФИАНе было запрограммировано оставить людей разочарованными. Или, наоборот, очарованными удивительными идеями удивительного пожилого англичанина, давно живущего в США. Впрочем, у кого как, а у меня была особая, хотя и немного смешная, причина для разочарования. Она тоже была запрограммированной, но о ней позже.
Прогноз невозможного
Нынешний визит Фримена Дайсона в Россию далеко не первый. И нельзя сказать, что он был у нас человеком неизвестным. Слова нашего университетского лектора в давние студенческие времена о том, что первый успешный опыт построения калибровочно-инвариантной квантовой теории поля был осуществлен Фейнманом, Швингером и Дайсоном, за что Фейнман, Швингер и Томонага получили Нобелевскую премию, никого из моих однокурсников не удивляли. Нам были тогда знакомы имена всех четырех фигурантов дела, и многие из нас уверенно оперировали дайсоновскими пропагаторами, рассчитывая фейнмановские диаграммы, когда решали задачи по квантовой электродинамике. А кроме того, регулярно появлялись полупопулярные-полумемориальные статьи в журналах «Природа» и «УМН», и они были прекрасны.
Из того, что было тогда напечатано, мне особенно запомнилось два сюжета. Первый — о нуль-адаптации. Речь о далекой эволюции Вселенной, где ее судьба, с точки зрения общей теории относительности, может пойти по одному из двух сценариев: либо Вселенная будет продолжать расширяться, все больше и больше остывая, либо снова начнет сжиматься и нагреваться. Во втором сценарии рано или поздно ей предстоит пройти через состояние термодинамического равновесия, и с жизнью и разумом тут все понятно. Но в первом, по мнению Дайсона, у жизни есть шанс. Только надо привыкнуть к тому, чтобы не дышать и вообще обходиться без атмосферы. Скорости всех процессов должны устремиться к нулю, но это не страшно — все во Вселенной должно будет замедлиться, и времени будет целая вечность.
Второй сюжет — о Френсисе Крике (Francis Crick), талантливом английском физике. Во время войны Крик стал работать в военном ведомстве, где делал что-то связанное с подводными лодками, и это ему сильно не нравилось. «Военная наука, — сказал он как-то при встрече Дайсону, — имеет так же мало отношения к науке, как военная музыка к музыке». После войны Крик захотел уйти со своей работы и больше не заниматься физикой. Его привлекала биология. «Вы не правы, — так Дайсон пытался отговорить Крика от опрометчивого шага. — В далекой перспективе биология станет более волнующей, но в очень далекой. Следующие двадцать лет будут все еще принадлежать физике. Переключившись сейчас на биологию, вы окажетесь слишком старым к тому моменту, когда она, наконец, выйдет вперед». Всего через семь лет стало ясно, что этот прогноз был напрочь ошибочным.
Публичные лекции и популярные книги Дайсона прекрасно, на мой взгляд, иллюстрируют максиму Марка Твена, что «в науке есть что-то захватывающее: вложишь какое-то пустяковое количество фактов, а берешь колоссальный дивиденд в виде умозаключений, да еще и с процентами». Возможно, именно очевидное ее подтверждение в случае Крика и очевидная ошибочность сделанного и в отношении него, и в отношении биологии прогноза подталкивали Дайсона к построению захватывающих и красивых рассуждений по поводу будущей жизни на нашей планете и за ее пределами, за пределами атмосферы и даже, скорее всего, за пределами Солнечной системы.
Впрочем, мне всегда были близки и его мысли о социальной справедливости и роли науки в ее достижении. «Чаще всего наука не может сказать нам, что про изойдет. Но наука дает нам шанс, что произойдет то, что без науки никогда бы не произошло. Если мы проявим мудрость и правильно воспользуемся возможностями, предлагаемыми нам наукой, то покидаемый нами мир окажется немного лучше, чем тот, в который мы пришли», — писал он пять лет назад. Та же мысль, но иначе сформулированная, уже звучала из его уст раньше, она же прозвучала и в марте этого года в ФИАНе. Только на этот раз он решил заменить слова об «ошибочных прогнозах» рассуждениями о «ересях», так, словно речь идет не о свободном научном познании мира, а о религиозной догме.
Слово и смысл
Переселившись за пределы Земли и даже, возможно, Солнечной системы, человеческому разуму придется научиться обходиться и без человеческого тела. Мечта о вечной жизни наполняет науку Дайсона смыслом, но удаляет ее от общепринятого идеала, в соответствии с которым говорить о вечности… ну, как бы это сказать… неприлично что ли. Я подозреваю, что склонность именно к рассуждениям о неприличном стала тем тормозом, который не позволил Нобелевскому комитету вернуться к вопросу о награждении Дайсона.
Хотя, с другой стороны, именно это открыло ему дорогу к русской мистической философии, известной на Западе под более или менее расплывчатым обобщающим термином «космизм». Сам Дайсон не скрывает, что именно желание узнать, что же именно писали Вернадский и Циолковский в 20-30-е годы, подтолкнуло его к изучению русского языка. И даже критикуя Брайана Грина за его книгу «Элегантная Вселенная», Дайсон не преминул привести Вернадского в качестве положительного примера.
В стремлении постичь вечное бытие и Вернадский, и Циолковский — мыслители религиозные, хотя и не христианские. Религиозность Вернадского проявлена в меньшей степени, как и нехристианский характер этой религиозности. И Дайсон тут оказывается в большей степени последователем Циолковского, а не Вернадского, хотя его «сфера Дайсона» в большей степени вписывается в ряд «биосфера — ноосфера — техносфера», т.е. в ряд категорий, очевидно близких последователям Вернадского. И рассуждая о космической жизни и космическом разуме, Дайсон никогда не тешит себя мыслью о воскресении всех умерших и расселении их душ в бесконечном космосе. В этом отношении «космизм Дайсона» в своей реалистичности ближе «космизму Вернадского».
Вообще религиозность Дайсона имеет исключительно умеренный характер, что, несомненно, многих к нему привлекает. Даже говоря о вечной жизни, он стремится показать принципиальную ее осуществимость, не ставя под сомнение (в отличие от того же Крика) возможность ее спонтанного самозарождения. Он исследует только саму возможность научного обоснования веры в вечность, чтобы показать, с одной стороны, каждому из ныне живущих степень его ответственности перед этой самой вечностью, а с другой — неожиданное величие дивидендов даже относительно небольших фактологических инвестиций, если только ими правильно распорядиться.
Фактор неузнавания
Теперь я, пожалуй, вернусь к тому, почему все-таки я испытал некоторое разочарование от новой встречи с Дайсоном. В прошлый и первый раз я его видел 6 лет назад, когда он вместе с академиком В.А.Рубаковым получал премию Померанчука в Институте теоретической и экспериментальной физики. Его лауреатская лекция в тот раз была посвящена признакам, по которым можно заметить жизнь на внешних планетах Солнечной системы или на астероидах пояса Койпера.
После лекции мы разговорились. Дайсон дал мне текст своей лекции, так что я смог изложить ее основные мысли в статье для журнала «Что нового в науке и технике». Для лауреатов и их гостей был организован скромный фуршет, на котором я встретил своего университетского научного руководителя. Встреча эта меня расстроила: он так меня и не вспомнил, хотя я называл тему своего диплома, напоминал своих однокурсников и о том, как сдавал ему же кандидатский минимум по теорфизике. Увы. Тем не менее, мы приятно побеседовали, и мой бывший «шеф» поведал мне между прочим, как 15 лет назад встречался с Дайсоном в Санкт-Петербурге и как они там с ним приятно поговорили.
Когда я рассказал об этом Дайсону — тут же, спустя пять минут, — тот с жаром воскликнул: «О! Я должен с ним поговорить». И спустя некоторое время я видел, как пожилой английский профессор мялся около двух московских пожилых корифеев, а те на него даже не смотрели. В конце концов он вернулся назад ни с чем. А я спустя какое-то время постарался вновь оказаться около своих университетских учителей, чтобы узнать, что же случилось. «Да ничего не случилось, — последовал ответ. — Я видел, что ему хочется поговорить, да я как-то уж и английский подзабыл».
Мне не хочется никого судить. Достигая преклонных лет, человек начинает все больше думать совсем о другом и старается не стеснять себя несущественными неудобствами. Я всего лишь почувствовал одновременно сочувствие к обоим пожилым профессорам — и к московскому, который не захотел совершать бессмысленное усилие над собой, и к английскому, который оказался в глупом положении из-за своего дружелюбия. Еще я посетовал на себя, из-за того что, пожелав сделать людям приятное, поставил в неудобное положение сразу обоих.
После этого мы с Дайсоном некоторое время переписывались по электронной почте, он присылал мне текст своей лекции, прочитанной в Технологическом институте Нью-Джерси осенью 2004 г. — в начале 2005-го ее полный текст был напечатан все в том же «Что нового в науке и технике». А потом Дайсон перестал мне отвечать. Я думаю, он просто забыл о моем существовании. И встретившись с ним после лекции в ФИАНе 23 марта, я понял, что моя гипотеза была верна.
…В 1986 г. в Москву и Ленинград приезжал на гастроли Владимир Горовиц. Всем тогда, конечно, хотелось попасть на его концерты. Я знавал даже людей, которые исхитрились побывать на обоих, мне же не удалось побывать ни на одном, но в моей коллекции до сих пор хранится запись концерта, сделанная моим знакомым пианистом прямо из зала. Но когда мы с этим знакомым обсуждали сам концерт, он только тяжело вздохнул: «Это просто руины!». Оценка циничная, и я не хочу проводить никаких параллелей. Но за нынешним выступлением Дайсона я мог следить по тексту пятилетней давности и отмечать, сколь невелики добавки.
Конечно, у каждой жизни свой масштаб, но каждая из них замедляется по мере приближения к вечности. Восхищение великим умом столь же сильно, как и восхищение великим искусством. И это неправда, будто великое искусство или великий ум могут остаться в прошлом: и то и другое — интегральный параметр, и, услышав вновь, вспоминаешь все, что слышал раньше. Но меняется темп, а неважные детали ускользают из памяти. И из этого рождается легкое чувство разочарования.
Дмитрий Баюк