Из философских записок ночного сторожа
Кирпич, падающий с крыши на голову, — одна из фундаментальных проблем философии. Вик. Ерофеев, например, утверждает, что Лев Шестов как философ образовался именно в свете этого кирпича, а уж потом вырос в довольно-таки значительного мыслителя, заметно повлиявшего на европейский экзистенциализм.
Тут, как вы понимаете, все отнюдь не просто. Кирпич должен либо падать очень медленно, либо вообще только угрожать падением, иначе никакой философии создать не успеешь. Первое недопустимо с точки зрения физики, второе, как и большинство угроз, подрывает собственные эпистемологические и когнитивно-онтологические корни, в конце концов вызывает чувство разочарования, эмоциональную оскомину и желание грубо спросить: «Ну и чего же ты не падаешь?»
Всё это я к тому, что однажды мимо окна моей сторожки, по другой стороне улицы, прошла женщина под зонтиком. Ее можно было бы уже назвать пожилой, но еще как-то не хотелось. Совершенно нормальная женщина, подчеркиваю. Хорошо одетая, по понятиям городской окраины, с усталым и замкнутым выражением лица, которое у нас чаще называют независимым и считают как раз верным признаком самой что ни на есть нормы. Было очевидно, что идет она с работы домой.
Но под зонтиком. То есть под обычным дождевым зонтом в цветочек, хотя и темных тонов.
Стоял тихий, ясный раннеосенний вечер. Дождя не было ни капли третий день и не ожидалось. Солнце давно зашло за старые тополя, а потом и за могучие, безобразные строения ближнего завода.
Итак, метеоусловия отпадали, женщина не вызывала никаких подозрений, и следующим кандидатом автоматически становился наблюдатель, т.е. я сам.
— Так, посмотрим, что мы имеем, — зачем-то сказал я (у многих сторожей со временем развивается привычка разговаривать с собой вслух).
Шел 13-й час суточного дежурства, тот час, когда уже начинаешь чувствовать себя местами деревянным. Силы на какую бы то ни было разумную деятельность близятся к концу, а надежда на то, что дежурство когда-нибудь кончится, еще слишком призрачна, нереальна и не вызывает в душе никакого резонанса. Свежим, как огурчик, такого человека, конечно, не назовешь, но чтоб настолько?.. чтоб до такой степени?..
Я попытался включить фонарик и пошарить у себя в голове, -там темнело гораздо быстрее, чем снаружи, — но наткнулся только на застрявшее из какой-то телепередачи словечко «провокативный». Странное какое-то слово, нехорошее. И к тому же ничего не объясняет.
Между тем женщина, хоть и шла не быстро, уходила все дальше.
Скоро она дойдет до угла и свернет — направо к трамвайной остановке или налево — к автобусной. Надо было что-то делать. Но что?
Побежать за ней, спросить умоляя… Улица малолюдная, неподалеку наркологический диспансер и круглосуточный магазин… еще закричит, пожалуй… или зонтиком по репе…
И вот тут-то — может, из-за этого виртуального сотрясения интеллекта — внутри меня стало что-то двигаться, хлопать со скрипом, как будто там неохотно открывались дверцы каких-то позабытых шкафов и оттуда, откуда у нормальных людей выпадают скелеты, у меня выпал кирпич.
Как в лихорадке, даже не заперев сторожку, я бросился через дорогу. Дом на той стороне был такой же, как и все соседние: покрашенный охрой двухэтажный барак дохрущевских времен с удобствами во дворе. Когда на соседней улице сносили после пожара точно такой же дом, бывшие жильцы, притихшие, долго бродили вокруг сравнительно небольшой кучи мусора, в которой было немного обгоревших кирпичей, постепенно осознавая, в чем они жили столько лет. Но у этого было одно отличие: поскольку его приспособили под контору, на торце имелась пожарная лестница. К ней, как будто нарочно, были придвинуты древние, брошенные здесь строителями в незапамятные времена бетонные плиты. Когда я был еще начинающим, неопытным сторожем, я однажды сказал завхозу, что хорошо бы, мол, отодвинуть эти плиты от лестницы и заодно от греха. «Да, да, хорошо бы», — сказал он задумчиво и искоса всмотрелся в меня. В наших отношениях наметилось некоторое охлаждение.
Я взобрался на плиты, и это оказалось не так просто, как выглядело со стороны, при наблюдении за местной детервой, — отсюда уже просматривалась часть крыши, но я этим не удовлетворился и полез по лестнице.
Крыша давно требовала нового рубероида, была неприглядна, но, не считая нескольких сухих листьев и скудного птичьего помета, пуста. Насколько было видно за тополиными ветками, другие крыши — тоже. Я начал медленно спускаться.
Женщины c зонтиком давно уже не было, зато из-за поворота вывернулся милицейский «козел»: приехал наш проверяющий, майор Михалыч. Он вышел из машины и, немного понаблюдав за мной, спросил: — Ну, как успехи?
— Да вот, ребятишек гоняю. Как бы пожар не устроили, — безнадежно сказал я. Никаких ребятишек поблизости, как назло, не было. Стараясь не кряхтеть, я спустился с плит, и мы пошли в сторожку. По пути Михалыч все жался ко мне, как к любимому, пытаясь незаметно, но поглубже заглянуть мне в глаза и даже понюхать меня. Я все это прекрасно видел, но не испытывал никаких ответных чувств, одно опустошение. В голове крутилось только: ушла… ушла навсегда…
И вот представьте, с тех пор я совершенно не могу заставить себя читать Шестова. Бергсона там или Витгенштейна, не говоря уже о Сартре или Камю — пожалуйста, сколько угодно, а Шестова — нет, ни в какую. И кто в этом виноват — сам философ с его кирпичом, незнакомка под таинственным зонтиком или Вик. Ерофеев — не знаю, не знаю…
Валерий Желябовский