Он был настоящей интеллектуальной звездой

Светлой памяти Игоря Семёновича Кона

27 апреля 2011 г. не стало Игоря Семёновича Кона, известного антрополога, историка, социолога, сексолога, философа — человека многогранного таланта. Его короткие статьи с размышлениями о науке и политике мы не раз публиковали в нашей газете, и одна из заметок, присланных несколько месяцев назад в редакцию, публикуется впервые. 1 мая состоялась церемония прощания, на которой была оглашена просьба Кона не произносить поминальных речей и не устраивать поминок. Но, думается, он с интересом и присущим ему грустным юмором воспринял бы слова памяти, написанные его учеником, известным социологом, переводчиком, профессором НИУ-ВШЭ и МГИМО, заведующим Сектором социологии культуры Института социологии РАН Александром Бенционовичем Гофманом.

Я был знаком с Игорем Семёновичем Коном почти 50 лет, и, хотя общение с ним не было регулярным и частым, он явно и неявно был рядом со мной все эти годы. Встречу с ним я считаю одной из самых больших удач в жизни. Игорь Семёнович был моим учителем начиная со студенческих лет. Дело не только в том, что он был моим научным руководителем в аспирантуре. Он был для меня учителем даже тогда, когда не подозревал об этом, и останется им всю мою жизнь.

Игорь Семёнович был уникальным человеком во многих отношениях. Можно только поражаться тому, как в серой и бесцветной массе советских обществоведов («тяжела и неказиста жизнь советского марксиста», горько шутили некоторые из них) смогла появиться и сохраниться такая личность. Удивительно, как эта масса не уничтожила, не поглотила, не растворила его.

Одной из самых ярких черт его личности была неуемная любознательность, громадная жажда познания. Еще в ранней молодости или даже в детстве он посчитал (когда-то я сам слышал это от него), сколько всего книг может прочитать человек за всю жизнь, и был очень разочарован тем, как же это мало. Но он постоянно, с детства и до последних дней, стремился изучить всё, что возможно, в интересующих его областях. Областей таких было очень много, и в каждой из них он стремился дойти до самой сути.

Образованность (именно образованность, а не просто эрудиция) его была фантастической и несравненной; по-моему, равных ему в этом отношении в социальных и гуманитарных науках найти невозможно ни раньше, ни теперь. И не только в России, но и в мире. Вспоминаю разговор 1975 г. с тогдашним президентом Международной социологической ассоциации, американским социологом Рубеном Хиллом (Reuben Hill). Когда речь зашла о Коне, он с восхищением стал говорить о том, какой это разносторонний и уникальный специалист, обладающий колоссальными познаниями в различных областях социальной науки.

Но Игорь Семёнович был уникален не только своими обширными познаниями, но и постоянной и упорной деятельностью по их культивированию и распространению. Многие идеи, понятия, теории, имена в сфере наук о человеке пришли в Россию именно благодаря Кону. Сегодня многие из них представляются нам сами собой разумеющимися и сами собой появившимися в российском интеллектуальном пространстве. Но на самом деле они утвердились здесь благодаря его упорной и подвижнической деятельности в трудной и мужественной борьбе с институционализированной тупостью, воинственным и агрессивным невежеством, косностью, мракобесием советской и постсоветской эпох.

Его собственная познавательная деятельность была неотделима от — не хочу говорить популяризации, это слово тут неуместно, — от Просвещения, от приобщения к серьезному, честному, истинному знанию. Эта его работа была особенно важной на фоне массового идиотизма, вранья и паранойи, характерных для советской идеологии и социальной науки как ее составной части. Он был Просветителем в самом высоком смысле этого слова.

Деятельность Кона в большой мере состояла в преодолении двух барьеров: временного, отделившего советскую социальную науку от дооктябрьской, с ее весьма значительными достижениями, и пространственного, отделившего «единственно верное учение» от мировой науки. Его многогранное научное творчество, несмотря на все трудности, так или иначе связывало российскую науку с ее прошлым, в значительной мере прерванным и утраченным, и с мировым настоящим, от которого она оказалась насильственно изолированной.

Кон не был диссидентом. Более того, он, безусловно, был компромайзером, человеком, который, в общем, жил в согласии с политической властью, почти не преследовался ею и даже в какой-то мере поощрялся. Конечно, дело не в ее благотворительности по отношению к ученому, а в том, что она в нем нуждалась, хотя бы для того, чтобы хоть немного замаскировать свою сущность, для целей имиджа, как говорят теперь, или показухи, как говорили в советские времена. Кроме того, она нуждалась в его знаниях: как ни странно, такую нужду власть иногда испытывала. Но при этом он был человеком в высшей степени мужественным и, даже идя на компромиссы, всегда был интеллектуально честным и упорным в своих поисках истины и ее пропаганды. Когда в начале 70-х годов партийные органы и обслуживавшие их обществоведы преследовали Юрия Леваду, Кон, наряду с такими людьми, как Владимир Николаевич Шубкин и Борис Андреевич Грушин, смело встал на его защиту.

Кон был бескомпромиссным и даже одержимым в своем научном и просветительском труде. Его можно считать, если выражаться в духе Макса Вебера, внутримирским аскетом. Каждый день, с молодых лет и вплоть до последних дней жизни, несмотря на любые препятствия, он трудился максимально возможное количество часов. Все его друзья и знакомые знали, что в первой половине дня ему звонить нельзя, так как в это время он работает.

Однажды я забыл об этом и позвонил в неположенное время, за что Игорь Семёнович сделал мне довольно резкий выговор, напомнив о том, что в это время ему звонить нежелательно; впрочем, я, разумеется, на него за это нисколько не обиделся. Он не любил отмечать свои юбилеи, говоря, что произносимые на них речи в честь юбиляра похожи на похоронные. Поэтому старался на это время уехать куда-нибудь из Москвы.

Свою очень интересную книгу мемуаров, опубликованную к своему 80-летию, Игорь Семёнович назвал «80 лет одиночества» с аллюзией на знаменитый роман Маркеса. И, действительно, он в значительной мере и в ряде отношений был одиноким человеком. Но, опять-таки, это было «одиночество в миру», так как этот одинокий человек был целиком открыт миру; его всегда глубоко волновало и заботило всё, что в нем происходит. Волновало и интересовало и как ученого, и как человека.

Он не был анахоретом, любил общение, особенно с молодежью и детьми, конечно, в свободное от работы время. Он любил путешествовать по России и за ее пределами, в молодости летом часто ходил в походы. Любил пробовать блюда национальной кухни разных стран, хотя гурманом его, по-моему, назвать нельзя. Во всем этом проявлялась всё та же его безграничная любознательность. В общем, он был человеком не от мира сего, находящимся внутри этого самого мира.

Именно благодаря Кону утвердились в нашей стране такие научные дисциплины и проблемные области, как философия истории (не совпадающая с опостылевшим в советские времена всем нормальным людям «истматом»); социология, в частности социология личности; история социологии; этнография детства; психология юности; сексология и т.д. Конечно, государство его особенно не жаловало ни в советские, ни в постсоветские времена. Зато признание и слава среди читателей его трудов и слушателей его лекций были фантастическими. Книги издавались огромными, даже по советским меркам, тиражами. Статьи в журналах, таких, в частности, как «Новый мир» и «Иностранная литература», читались почти всеми, кто умел читать.

Помню его курс по теории личности, который он читал в середине 60-х годов в Ленинградском университете. Его популярность можно было сравнить разве что со спектаклями Товстоногова в Большом драматическом театре. Места в большой многоярусной аудитории занимались за 2-3 часа до начала лекций (они читались раз в неделю). Народу набивалось столько, что, казалось, зал может обрушиться, многие сидели на полу или стояли. Хотя курс читался для студентов философского факультета, люди, главным образом, молодые, приходили откуда угодно. Мало того, когда лекция заканчивалась, Игоря Семёновича обступала плотная толпа задававших вопросы, и лекция, по существу, продолжалась еще часа полтора.

Он был настоящей, не «пропиаренной», интеллектуальной звездой, или, если угодно, властителем дум поздней советской эпохи. Причина этой популярности (ничего подобного в социальных науках сегодня не бывает), на мой взгляд, помимо прочего состоит в том, что Игорь Семёнович в своих трудах и устных выступлениях нес людям востребованные ими ценности честности, истины, свободы и гуманизма.

Конечно, российская наука и российское общество обязаны Игорю Семёновичу Кону гораздо большим, чем это было осознано раньше и чем это осознано теперь. Подлинное понимание его места и значения еще впереди. Впереди и настоящее признание этого выдающегося интеллектуала и просветителя. Благодаря Кону мы, во всяком случае те, кто хотел, стали немного умнее, образованнее, свободнее. И если ценности честного поиска истины, свободы, гуманизма, культурного творчества хоть в какой-то мере сохранятся в нашем обществе, то и вклад его в утверждение этих ценностей будет по-настоящему осмыслен и понят.

Игорь Семёнович говорил в последние годы, что не боится смерти. К несчастью для всех, кто его знал и любил, 27 апреля 2011 г. она пришла к нему. Но я думаю, что к нему, как к никому другому, применима старая истина о том, что человек продолжает жить в своих творениях. Благодаря своим земным трудам он бесконечно долго будет продолжать жить и просвещать нас так, как если бы не уходил.

* * *

Назовем кошку кошкой, или Долой ложный стыд!

Я государство вижу статуей:
мужчина в бронзе, полный властности,
под фиговым листочком спрятан
огромный орган безопасности.

Игорь Губерман. 1979 год

Меня ужасно огорчают постоянные нападки на наши правоохранительные органы: и коррумпированные они, и жестокие, и неэффективные, и люди им не доверяют…

Но что значит «правоохранительные органы»? В пору расцвета советской власти такого словосочетания, насколько я помню, не было. Соответствующие части государственного механизма назывались карательными органами или органами государственной безопасности (в просторечии — госстрах), и никто в их эффективности не сомневался. Карательные органы исправно карали, а органы госбезопасности охраняли государственную власть от несогласных и просто сомнительных граждан, тем самым умножая число врагов народа, так что все были при деле.

Потом пошла долгая череда переименований. Сначала плотоядная диктатура пролетариата, не меняя своих пищевых пристрастий, стала вегетарианским «общенародным государством», а политические заключенные превратились в обычных уголовников. Бедный Маркс в гробу перевернулся! Лингвистической неопределенностью воспользовались самозваные правозащитники, пытавшиеся, ссылаясь на советские законы, охранять граждан от их любимого государства. Но все знали, что эти люди — платные агенты иностранных разведок, поэтому защищать им чаще всего приходилось самих себя и друг друга.

После свержения советской власти порося окончательно перекрестили в карася, а интересы власти и равноприближенных к ней олигархов возвели в ранг «общечеловеческих ценностей». Взамен власть обещала уважать не совсем понятные россиянам и ничем не гарантированные «права человека».

Но как можно навязать карательным органам и их сотрудникам глубоко чуждые им правоохранительные функции?! Они делают то, для чего изначально были предназначены, и, подобно писателям, требуют, чтобы их труд оценивали по их собственным критериям, а их самих признали «совестью нации».

И они правы! Добрая старая тройка «профессиональных судей» гораздо эффективнее присяжных, а опытному следователю презумпция невиновности только мешает, не говоря уже о том, что она противоречит доктрине первородного греха. Даже такой гениальный менеджер, как Сталин, не смог бы осуществить свой 1937 год, если бы руки славного наркома Ежова связывал суд присяжных, а ноги — нынешний уголовный кодекс. В общем, пора отказаться от непристойного фигового листка, тем более, что на дворе экономический кризис, в Подмосковье фиги не растут, а листище нужен ого-го какой!

Сорок c лишним лет назад в дорогом зальцбургском ресторане меня поразило блюдо с загадочным названием Kloster Geheimnis — «Монастырская тайна». Заказать его я не решился и до сих пор страдаю от неудовлетворенного гастрономического любопытства. В российской политической кухне все блюда уникальны: «Диктатура закона по-путински», «Парламентаризм по-грызловски», «Социализм по-мироновски», «Либерализм по-жириновски», «Коммунизм по-зюгановски», «Конституционализм по-медведевски», «Профилактика ВИЧ по-лужковски» и т.д.

Никем в мире не сертифицированное экзотическое блюдо может оказаться вредным для здоровья, но изменить меню официального банкета мы не можем, это не наше пиршество. На своей домашней кухне, где мы всегда (предварительно выключив телефон и утюг) ели, пили и разговаривали сравнительно безбоязненно, можно пока без экивоков называть кошку кошкой, даже если она провозгласила себя царем зверей. Однако упоминать, чье мясо она съела, не следует — кошка обидчива и злопамятна.

С этого начинается (и этим заканчивается) свобода слова в Зияющих Высотах.

Игорь Кон