Полевой лингвистикой называется «комплекс лингвистических методов, направленных на самостоятельное творческое (а не ученическое — по грамматикам и учебникам) изучение и описание живого языка, не являющегося родным для исследователя» [1]. С ситуацией полевого исследования мы имеем дело, когда лингвист описывает язык, на котором он, во всяком случае в начале исследования, не умеет говорить и которым практически не владеет, наблюдая за речью говорящих на этом языке в естественной речевой среде.
Данные, полученные с помощью методов полевой лингвистики, имеют два важнейших приложения. Во-первых, они имеют большой теоретический интерес: с их помощью можно строить и верифицировать модели межъязыкового варьирования, которые предсказывают, что может и что не может встречаться в языках мира. Во-вторых, полевые лингвистические исследования- единственный способ описывать и документировать вымирающие языки: составлять грамматики, словари и базы данных текстов, аудиозаписей. Эта задача в наши дни более чем актуальна: в мире существует около 7 тысяч языков, весьма вероятно, что к концу века их останется не больше сотни.
Из истории полевой лингвистики
Одни из первых полноценных лингвистических описаний появились в Греции в I тысячелетии до н.э. Они создавались для решения конкретных практических задач, главной из которых была задача обучения. Речь не идет об обучении материнскому языку: задача научиться читать и писать на родном языке, хотя являлась первичной (в Греции до эпохи эллинизма грамматиком называли просто учителя чтения и письма), не требует изучения системы языка. Однако когда в эпоху эллинизма греческий язык стал языком культуры и делопроизводства в ряде государств, возникла потребность в обучении чужому языку и в связи с этим — в изучении этого языка. Не случайно, что центром греческой традиции стала не Греция, а далекая от нее Александрия, где греки были пришлым населением.
До XVIII века европейские ученые обращались исключительно к данным древних и современных им европейских языков, изредка- к древнееврейскому. Однако теперь сфера их лингвистических интересов существенно расширилась, они заинтересовались и «экзотическими» языками. Это связано с активной миссионерской и естествоиспытательской деятельностью в России и в европейских колониях в XVIII и — особенно — в XIX веке. В 1786-1791 годах вышел четырехтомный словарь П.С. Палласа, включавший данные 276 языков, в начале XIX века появился «Митридат, или Всеобщее языкознание» И.Х. Аделунга, с комментариями И.С. Фатера, включавший в себя сведения о нескольких сотнях известных к тому времени языков; к нему был приложен перевод молитвы «Отче наш» почти на 500 языков. Однако ни миссионеры, ни естествоиспытатели, занимавшиеся сбором языковых данных, не являлись собственно профессиональными учеными-языковедами, они преследовали совершенно иные цели: в первую очередь перевод Библии на языки коренных народов колонизуемых территорий. Профессиональные лингвисты в то время предпочитали пользоваться добытыми миссионерами сведениями для решения задач сравнительно-исторического языкознания, о полевой лингвистике как таковой они пока не помышляли.
Сравнительно-исторические исследования занимали господствующее положение в лингвистике вплоть до начала XX века, когда в США стали популярны антропологические исследования индейских народов, которые включали в себя описание языка, что способствовало формированию нового лингвистического направления — дескриптивизма. Период господства дескриптивизма в американской лингвистике был чрезвычайно плодотворным в отношении производства языковых описаний и развития полевой лингвистики вообще. При этом требовалось реформирование лингвистического метода, поскольку традиционные методы оказались непригодны для новых целей. Это связано с тем, что, во-первых, теперь во главу угла встала проблема описания синхронного состояния языка, тогда как раньше ученых в основном интересовали диахронические исследования. Во-вторых, возникли новые фундаментальные проблемы, такие, как необходимость создания объективной процедуры членения текста на слова. Кроме того, стала очевидной неуниверсальность лексических категорий, в частности невозможность установления соответствия между словами на индейских языках и их переводами на европейские языки (что привело к формированию гипотезы лингвистической относительности Сепира-Уорфа), а также возникла проблема неунивер-сальности грамматических категорий.
Революционным в методологическом отношении стало появление нового участника лингвистического исследования -информанта, ранее мало привлекавшего внимание (из-за этого, в частности, невысокий уровень имело большинство миссионерских грамматик). Работа с информантом способствовала решению более широкой задачи — созданию строгих и проверяемых процедур описания языка, применимых к любому материалу, включая и родной язык исследователя.
Примерно в то же время, в 1920-30-е годы, в СССР проводилась активнейшая языковая политика, так называемое языковое строительство. Поскольку советское государство формировалось как система иерархически упорядоченных национальных образований, в пределах которых официальные функции должен был выполнять язык соответствующего народа, необходима была обширная работа по нормификации языков, написанию грамматик, словарей, учебных пособий, а также, разумеется, работа по устранению неграмотности. В начале 1920-х годов повсеместно проводился курс на «коренизацию» всех партийно-государственных структур, т.е. на максимально широкое вовлечение в административную деятельность местного населения. Предполагалось, что русское население нацреспублик постепенно освоит местные языки, а партийные функционеры просто обязаны были это сделать. Активную роль в языковом строительстве играли Е.Д. Поливанов и Н.Ф. Яковлев. Органом, осуществлявшим работу по языковому строительству, был существовавший в 1925-37 годах Всесоюзный центральный комитет нового алфавита. Под его эгидой на высоком научном уровне было составлено около 80 алфавитов для языков народов СССР, помимо этого публиковались грамматики и словари языков. В конце 30-х годах, однако, не без влияния академика Н.Я. Марра, работа по языковому строительству была в значительной степени свернута.
В конце XX века формулируется новая задача полевой лингвистики — фиксирование данных вымирающих языков. Вначале имелся в виду лишь фундаментальный аспект — ценность этих данных для самой лингвистической науки. Сегодня всё чаще рассматривают этическую сторону вопроса: сохранение языкового разнообразия подается широкой лингвистической и нелингвистической общественности как безусловное благо. Более того, нередко утверждается, что практическая задача описания малых языков и спасения их от вымирания имеют несомненный приоритет перед разработкой теоретической проблематики и что именно этого типа работ от лингвиста требует общество^]. Кроме того, новый взгляд на полевую лингвистику влечет за собой также изменения в методологии: в учебниках появляются разделы, посвященные этике полевых исследований, информант перестает быть объектом-поставщиком языковых данных и рассматривается как человеческое существо со сложной психикой и зачастую непредсказуемыми реакциями, к которому необходимо найти правильный подход. Примечательно также, что впервые встает вопрос об обратной связи с этническим сообществом, чей язык изучается. Отныне лингвист не должен ограничиваться сбором материалов и публикацией грамматики, едва ли понятной непрофессионалу, но и сделать что-то для сообщества: написать учебник, словник, организовать обучение языку и т.п.
Немного о методологии
Полевая лингвистика по методологии близка к естественным наукам: данные для анализа получаются с помощью наблюдения и эксперимента. Наблюдение заключается в сборе спонтанных текстов на языке: сказок, историй из жизни, диалогов. Оно позволяет получить языковой материал, заведомо встречающийся в естественной речи, однако существенным недостатком являются неконтролируемость и неполнота данных; например, чтобы собрать словоизменительные парадигмы всех слов, нужен очень большой корпус текстов. Эксперимент заключается в обращении к «генератору» данных на языке-объекте исследования, т.е. к информанту, который является средством получения информации заданного исследователем вида. Однако поскольку мы имеем дело с двумя человеческими существами, исследователем и информантом, чрезвычайно трудно «очистить» эксперимент от проявления интерференции различного рода и человеческого фактора вообще. Например, существует проблема различий в социальном положении и языкового престижа языка-посредника, когда информант подстраивается под речь исследователя, особенно при прямых вопросах (например, после вопроса «Как Вы произносите слово Х?» можно ожидать ответа «Точно так же, как Вы»).
В отличие от этнографа лингвист не обязан уезжать в «поле» надолго. Время, потраченное на работу с информантом, напрямую коррелирует с количеством получаемого материала, поэтому ученые проводят в «поле» раз в год от 2 недель до 2 месяцев, во время которых они набирают достаточное количество данных для анализа, а остальное время обрабатывают и анализируют полученный материал. При анализе, как правило, возникают уточняющие вопросы, которые лингвист задает на следующем этапе. В среднем для написания грамматики требуется около пяти лет, грамматический очерк можно написать за год, съездив в одну экспедицию, — срок во многом зависит от степени изученности языка и языковой семьи, — при этом монументальный труд, включающий словарь, подробную грамматику и корпус текстов, может занять всю жизнь.
Как правило, местные жители хорошо принимают ученого-лингвиста, особенно если он умеет изъясняться на изучаемом им языке и не углубляется в тонкие вопросы, вроде секретных языков, табуированной лексики или религиозной жизни. Социальный престиж народа в глазах соседей и в глазах представителей администрации связан с престижем языка, который может сильно вырасти после публикации грамматики: язык приобретает официальный статус, поэтому народ может претендовать на определенные политические права. В целом характер общения лингвиста с местными жителями сильно зависит от их традиционного отношения к европейцам вообще, и к определенной стране в частности. Так, отношение жителей бывших колоний к представителям метрополии нередко отрицательное. Случаются и крайности: однажды подозрительные жители одной гвинейской деревушки заключили русского лингвиста в тюрьму, заподозрив в шпионаже, как только тот достал карту местности, намереваясь изучить диалектный состав языка, — впрочем, к счастью, вскоре выпустили.
Мария Хачатурьян,
Институт языкознания РАН,
Институт восточных языков
и цивилизаций (INALCO, Франция)
При подготовке материала использовались следующие работы:
1. Кибрик А.Е., Методика полевых исследований (к постановке проблемы), Москва: Изд-во Московского университета, 1972.
2. Lehmann Ch. Documentation of endangered languages. A priority task for linguistics. Contribution to: International Conference ‘Linguistics by the End of the XXth Century’ 1.-4.2.1995, Moscow, abstract.
3. Алпатов В.М., История лингвистических учений. Учебное пособие. Москва: Языки славянских культур, 2005.