Словотворчество

В последнее время модно придумывать слова. И гордиться, если какое-нибудь из них прижилось. Последнее, впрочем, случается не часто. Потому что это не такое простое дело — нет, не придумать слово, это-то сколько угодно, а привить его, как черенок к чужому стволу. И на самом деле, если человек первым придумал слово, а потом услышал, что народ его употребляет, это вовсе не всегда значит, что именно он ввел это слово в оборот.

Вот, к примеру, В. В. Розанов в «Уединенном» писал о том, что еще в 1880 году он сам себя называл психопатом, «смеясь и веселясь новому удачному слову. До себя я ни от кого (кажется) его не слыхал». Позже это слово распространилось, но в другом несколько значении: «Теперь это бранная кличка, но первоначально это обозначало «болезнь духа“, вроде Байрона, обозначало поэтов и философов». Была ли использована придумка Розанова? Или слово было заново придумано другими людьми — и сразу с несколько иным значением? Как это теперь понять?

Бывают и совсем удивительные случаи: слово как будто и присутствует в языке много веков, но не живет, а бродит, подобно призраку коммунизма, показываясь то тут, то там и нигде не находя пристанища.

Такая судьба, например, у слова самость. Оно, по свидетельствам историков языка, начало появляться в языке уже века с пятнадцатого. Присутствует самость и в Словаре церковно-славянского и русского языка, составленном II отделением Императорской академии наук (СПб., 1847), и у Даля, и у Ушакова, и в более поздних русских словарях. Его можно не столь уж редко встретить в текстах, в том числе и современных: Бессребреник, он был рожден для поэзии и жил ею, самостью ее [Андрей Вознесенский. На виртуальном ветру (1998)].

Слово самость пробовал на язык еще Белинский, например, видя в поэме Гоголя глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно-личною самостию [В. Г. Белинский. Похождения Чичикова, или Мертвые души (1842)].

Белинский, однако не проявил в отношении слова самость того упорства, с которым он внедрял в язык слова, которые ему действительно полюбились. Таким же случайным выглядит это слово и у Герцена. Пожалуй, больше других сделал для слова самость Аполлон Григорьев, который любил это слово и говорил, в частности, о нашей народной самости, о самости как идентичности человека (на дне собственной души доискиваться собственной самости (1862)).

Увы, Аполлон Григорьев не обладал тем неистовством и напором, которые были у Белинского.

Однако и позже самость связывалась этой идеей тождества человека самому себе, своей глубиной сути. Именно так в ряде случаев употреблял слово самость (вообще им любимое) М. М. Пришвин: то чувство самости, которое охватило меня, когда я после нескольких лет агрономической деятельности в России нашел в 30 лет свое призвание в литературе [М.М. Пришвин. Дневники (1922)].У него же слово самость обозначало и что-то вроде privacy. Для этого смысла в русском языке до сих пор так и нет слова: Нельзя же человеку с детства самого раннего чувствовать, что за ним кто-то следит, кто-то присутствует угрожающе во всей святыне его самости. [М.М. Пришвин. Дневники (1922)].

Охотно употребляли слово самость философы Владимир Соловьев, Сергей Булгаков, Николай Бердяев — в частности для указания на эгоизм и экзистенциальное одиночество: Христианское смирение, внутренний и незримый подвиг борьбы с самостью, с своеволием, с самообожением [С.Н. Булгаков. Героизм и подвижничество (1909)].

И тем не менее, как это ни парадоксально, в литературном русском языке этого слова на самом деле практически нет. Его не знает большинство образованных носителей языка. Встретив это слово в подобных высказываниях, его принимают за образный авторский окказионализм. Не исключено, что так его воспринимают и многие люди, им пользующиеся.

Скорее всего, самость — это потенциальное слово, которое не существует в языке со своим идиоматичным значением, а каждый раз заново порождается. Породить его носителю русского языка не составляет никакого труда, поскольку суффикс -ость чрезвычайно продуктивен, а корень сам- активно функционирует и в составе местоимений сам, самый, и в качестве форманта бесчисленных сложных слов (самолюбие, самомнение, самодержавие и пр.).

Как же получилось, что слово самость так и осталось маргинальным? Ведь все предпосылки для его освоения были. Слово самость было бы идеальным соответствием немецких слов Selbstheit и Selbstshaft, вполне подошло бы и в качестве эквивалента для более позднего термина Selbst, столь характерного для Гердера, Канта и немецких романтиков. И с другой стороны, в русском языке вообще-то есть единицы, связанные с концептом «self» — найти себя, потерять себя, быть самим собой и др. Значит, само это представление русскому языку не чуждо. Но для выражения подобных идей слово самость не закрепилось, хотя попытки «вбросить» его были. Видимо, эта неудача обусловлена сочетанием субъективных и объективных причин.

Чтобы слово привилось, недостаточно его придумать. Так, слово личность в персоналистическом значении было уже у Карамзина. Но общеупотребительным оно стало гораздо позже, когда было прочувствовано, обкатано и отшлифовано, причем в текстах, предназначенных не только для специалистов. Слову самость в этом отношении не повезло: не нашлось влиятельного литератора или группы литераторов, которые «навязали» бы его обществу, ввели бы его в моду.

Есть, вероятно, и объективные причины. Слово самость имеет слишком уж прозрачную внутреннюю форму, а это препятствует формированию у слова полноценного идиоматичного значения — т.е. такого значения, которое присуще лично данной единице и не выводится автоматически из смысла частей. Да к тому же местоимение сам очень многозначно. (Одно дело сделай сам, и совсем другое — Сам Иван Иваныч приехал.) Легко образуя слово самость, говорящие постоянно вкладывают в него разный смысл.

Кстати, поэтому при освоении новых идей зачастую лучше приживаются заимствованные слова, которые усваиваются прямо вместе с концептом. И даже слово личность, как кажется, успешно закрепилось во многом благодаря тому, что его значение не выводится тривиальным образом из идеи лица.

Ирина Левонтина