Новое вино? Ветхие мехи?

3 сентября 2012 года в газете «Ведомости» вышла совместная статья ректора Московской школы управления «Сколково» Андрея Волкова и министра образования и науки РФ Дмитрия Ливанова «Ставка на новое содержание» [1]. ТрВ-Наука обратился к ряду ученых, работающих в вузах Москвы, Санкт-Петербурга и Екатеринбурга, с просьбой прокомментировать основные тезисы этой статьи. Отзывы, поступившие в редакцию, представлены в нашей подборке.

 Антон Конушин, канд. физ. -мат. наук, н.с. Лаборатории компьютерной графики и мультимедиа ВМК МГУ

В статье сказано много правильных слов о том, как должны развиваться ведущие российские университеты, но интересно увидеть конкретику. У знакомых с тем, с какой скоростью и как именно «модернизируется» образование в том же МГУ, возникает когнитивный диссонанс. Говорят нам одно, но видим мы пока совершенно другое. Понятно, что у новой команды Минобрнауки пока просто не было времени на то, чтобы успеть завершить какие-нибудь крупные проекты и продемонстрировать результаты. Но я слышал о нескольких запущенных проектах, новостей от которых я жду с большим интересом.

Первый проект — это составление «карты отечественной науки», за которую отвечает замминистра Игорь Федюкин. Насколько я знаю, активное участие в этой работе примет Иван Стерлигов, известный своими статьями с анализом состояния российской науки по библиометрическим показателям. Очень хотелось бы увидеть полноценную «карту» не только со статистикой, но и с персоналиями. Говорят, «карта» должна быть к концу года.

Второй проект — это составление рейтинга российских вузов. Опять же «говорят», что по этому рейтингу уже к концу года будут отобраны самые слабые вузы, которые будут закрыты. Именно за счет сокращения слабых вузов планируется провести сокращение бюджетных мест и повышение подушевого финансирования.

Ну и, наконец, про третий проект ходят только слухи. Для выполнения задачи попадания пяти российских университетов в Топ100 мировых рейтингов необходимы «значительные инвестиции и глубокие реформы» ведущих исследовательских университетов. В статье даются некоторые обтекаемые намеки на конкретное содержание реформ, например «массовое обновление людей», «новые профессионалы, которые придут в вузы». Это очевидная «встряска» кадрового состава. Как удастся перейти от красивой цели к конкретным делам в этом случае?

Виктор Васильев, докт. физ-мат. наук, академик РАН, главный научный сотрудник МИАН, профессор факультета математики НИУ ВШЭ

В общем и целом мечты авторов о том, чего хочется добиться, не вызывают возражений (как некогда не вызывала возражений их идея построения коммунизма к 1980 году) и вполне симпатичны. Но как это будет реализовано? Насколько хватит воли, доверия и искреннего желания, чтобы что-то куда-то сдвинуть при том хитросплетении взаимоотношений, связей, групповых интересов, которое представляет собой наш образовательный бизнес? Не слишком ли многим придется расплатиться, завоевывая себе союзников? Например, в статье говорится о «слиянии и санации слабых вузов». Вот в качестве теста и посмотрим, «сольется» ли у нас куда-нибудь хотя бы пресловутый РГСУ (а если нет, то о чем говорить)? И будет ли переименована обратно в бухгалтерские курсы или техникумы хотя бы половина всех этих ужасных финансово-юридических университетов или как их бишь там?

Не совсем понятны слова про Болонскую систему (что нехорошо, поскольку они могут быть поняты шире, чем имелось в виду). Если речь идет только про двухуровневую структуру университетов, то это совершенно нормально и разумно. Но полное копирование англосаксонской бюрократической структуры (включая переименование должности А. Волкова в вице-канцлеры), наверное, стоит обсуждать отдельно. Впрочем, и про двухуровневую систему хочется уточнений. Доводилось слышать, что первая ступень университета должна быть общеобразовательной, поскольку школа не дает достаточного общего образования. А в обосновании школьных стандартов нового поколения точно так же объясняется, что после 9 класса общего образования уже достаточно, в 10-11 классах пора специализироваться. Как бы это всё увязать?

Но больше всего опасений возникает от параграфа про подготовку инновационных менеджеров-идеологов. Несомненно, эта задача крайне важная: именно в этом месте у нас провал, определяющий невостребованность науки (хотя и у этого есть свои причины: пресловутая сырьевая экономика). Но попытки преодолеть провал слишком часто приводят к концентрации всех сил на соответствующем участке в ущерб (или даже на погибель) тому, что столь же (а то и более) необходимо, но находится в несколько лучшем положении и поэтому не привлекает такого внимания. Можно увлечься воспитанием специалистов по коммуникаторству, презентациям и психологии коллективной деятельности и упустить тот факт, что в наукоемкой отрасли руководитель уровня от завлаба до директора организации должен быть очень серьезным профессионалом в соответствующей науке.

Я видел много замечательных ученых, некоторые из которых были и выдающимися организаторами науки, а некоторые — нет, но я не знаю выдающихся организаторов науки, которые бы не были очень серьезными учеными. Более того, научный неудачник, вставший во главе коллектива высококлассных профессионалов, — это чума для всего дела. Как сказал после Чернобыльской катастрофы один наш действительно великий ученый, «а чего вы хотели с этими … и …, которые после третьего курса уже сами наукой не занимались, а продвигались исключительно по комсомольской и общественной линии?» Есть и другие примеры, увы, — многочисленные.

Наконец, немного позитива. В последнем параграфе авторы пишут: «Мы не сможем конкурировать в рейтингах с мировыми грандами напрямую — нам не хватит…. времени…» и ссылаются на то, что «статистика показывает: средний возраст университета мирового класса — 180 лет». Некорректное использование статистики стало доброй традицией для писаний на эту тему, и данный пассаж — очередной тому пример. Авторы хотят с его помощью показать, что университет не может достичь мирового уровня за короткий срок. На самом же деле, причинноследственная связь здесь действует в обратном направлении: хорошие университеты живут долго. Релевантный показатель здесь не нынешний возраст университета, а возраст, в котором он впервые достиг мирового уровня.

Михаил Соколов, канд. социол. наук, доцент факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге

Министерству образования и науки сегодня не позавидуешь. Ему достался гигантский сектор вузов, значительная часть которых никогда никого и ничему не собиралась учить. Экспансия российского образования в 90-х произошла отчасти как попытка смягчить пилюлю реформ, не отягощая госбюджет: для семей открылась возможность дать детям высшее образование, которое по инерции прошлых лет считалось социальным лифтом, для университетов — прокормиться за собственный счет. Те из преподавателей, кто имел творческие планы, которые нельзя было реализовать под бдительным оком советской власти, теперь могли это сделать. Кто-то, кто всегда был склонен к халтуре, теперь мог учить в пяти местах по одному и тому же учебнику.

К несчастью, за годы кризиса первые вымывались из вузов быстрее вторых, и в результате количественные пропорции изменились в пользу последних. Хуже того, преподавательский корпус в целом воспроизводился за счет далеко не лучших студентов. Рост университетов требовал кадровых поступлений, а на мизерные ассистентские зарплаты соглашались либо совсем уж отъявленные ботаники (таких было мало, и они регулярно оказывались в итоге в других, не российских вузах), либо те, кто не нашел никакого другого места (таких было больше). Отбор на преподавательские места был в целом отрицательным. За качеством образования никто не следил: во-первых, это противоречило духу момента, во-вторых, финансовых рычагов всё равно не было, в-третьих, давать кому-то какие-то дополнительные поводы к недовольству было явно несвоевременно.

Быстрый рост государственного финансирования с середины 2000-х закономерно совпал с попытками реформ. Денег стало достаточно, чтобы хотеть за них что-то взамен. Оказалось, однако, что со сформировавшейся за 15 лет системой не так-то просто что-нибудь сделать. Общественное мнение свыклось с мыслью о том, что высшее образование -разновидность социальной гарантии, оно есть у всех, кроме самых неспособных. В результате его получение стало частью жизненных планов всех молодых людей, даже тех, кто осознавал, что оно в общем-то совершенно им не нужно.

Естественно, что эти умонастроения пользовались полной поддержкой вузовских преподавателей, которые готовы были блокировать любые попытки сокращений как «окончательное разрушение лучшей в мире советской высшей школы». К гарантиям вообще значительно проще приучить, чем потом их отнять. Политический режим, частью которого является нынешнее Министерство образования и науки, еще в ходе монетизации льгот показало, что к массовым протестам, сопровождающим любое наступление на социальные права, не готово.

По всей видимости, статья Андрея Волкова и Дмитрия Ливанова обозначает выход из тупика, который министерство наметило. Преподавательские и студенческие места в вузах не будут существенно сокращены, но произойдет сегрегация разных уровней образования, и усилия министерства будут сосредоточены на высших уровнях магистратуры и аспирантуры. Общественное мнение, к счастью, под высшим образованием в основном подразумевает четырехлетний бакалавриат. Даже очень престижные университеты в последние годы с трудом справлялись с заполнением мест в магистратурах, а за аспирантов вообще часто развертывалась борьба не на жизнь, а насмерть — и это при том, что демографическая яма до этих этажей образовательной системы еще не добралась.

Очевидным образцом для подражания тут является американский исследовательский университет, уникальность которого как институциональной модели состоит в центральности graduate school. В большинстве континентальных систем, включая российскую, специализация начинается рано и центр тяжести образовательных программ приходится на первые годы в университете. В англосаксонской системе, и особенно американской ее разновидности, первые годы обычно отводятся на неспециализированное liberal arts образование, в ходе которого студенты ищут себя. Потом те из них, кто думает, что действительно нуждается в обучении, поступают в graduate school, и там-то всё и начинается. Бакалавриат, соответственно, является чем-то вроде бедного родственника, преподавание в котором даже очень хорошие университеты из первых строчек Шанхайского рейтинга спихивают на аспирантов или инструкторов без степени.

По всей видимости, слова Волкова и Ливанова о «рудиментах», выражающихся в избытке специальностей, надо понимать в том ключе, что право на высшее образование, служащее средством утверждения социального статуса, сохранится, и это образование даже примет наиболее органичные для него либеральные формы. Любимым детищем министерства, однако, будут аспирантуры и магистратуры, сконцентрированные в самых сильных университетах и суперсовременных кампусах. На преподавание в них будут брошены лучшие профессорские силы, тем более что избранные вузы при слиянии со слабыми получат менее сильные кадры для того, чтобы справляться с бакалавриатом. Ожидается приток иностранных легионеров, и, возможно, будет возрождена практика обязательной отправки лучших выпускников на стажировки за государственный счет (это не говорится в статье, но вписывается в общую логику).

В принципе план не выглядит нереалистичным, хотя отдельные детали и вызывают скептицизм. «Старая институциональная среда», с которой, как справедливо утверждают авторы, придется расстаться, чтобы привлечь международных ученых, преимущественно состоит из чудовищной забюрократизированности, которую порождает министерство же в своих усилиях контролировать качество обучения и финансовую прозрачность вузов.

Вызывающим больше всего опасений у носителя, так сказать, традиционной эпистемологической ориентации, будет, однако, не это обстоятельство, а неясные указания на некое ноу-хау, которое позволит поднять российское образование на недосягаемые высоты, и в котором смутно угадывается «щедровитянство». Для читателей, которые каким-то счастливым образом избежали встречи с этим интеллектуальным течением, достаточно будет сказать, что Щедро-вицкий и возглавляемый им Московский методологический кружок произвели советский аналог «индустрии персонального развития», американскими примерами которых являются саентология и НЛП.

По понятным причинам индустрия была рассчитана скорее на корпоративного, чем на массового индивидуального потребителя. «Методологи» проводили организационно-деятельностные игры, которые должны были развить в своих участниках в точности те навыки, которые наши авторы предполагают сделать конкурентным преимуществом российских университетов. По слухам, его влияние испытало несколько министерств (особенно часто упоминается Росатом). Если «щедро-витянский» словарь появился в статье как указание на источник стратегии новой реформы российской высшей школы, то реформаторы могут вписать в историю мировой науки яркую страницу, но не совсем ту, на которую рассчитывают.

Сергей Ландо, докт. физ.-мат. наук, декан факультета математики НИУ ВШЭ

 У меня нет оснований считать себя специалистом в области организации образования, поэтому мои комментарии-это комментарии дилетанта.

В первом разделе авторы фиксируют текущее положение вещей: … существует общественный консенсус по поводу низкого качества такого (современного российского высшего) образования. Таковой консенсус, несомненно, имеется, а вот мнения по поводу причин настоящего положения дел расходятся кардинально. Быть может, анализ этих причин предотвратит наступа-ние на грабли, которые к этому положению привели?

Второй раздел статьи начинается так: Пора говорить о новой парадигме высшего образования. Отметим ее основные тренды на ближайшее десятилетие. Когда говорится о парадигме и трендах, читатель вправе предполагать, что речь идет об описании наблюдаемых естественных процессов. Однако перечисление этих «трендов» показывает, что, напротив, авторы формулируют список необходимых действий. Нет ничего страшного в том, чтобы услышать такой список из уст министра образования, но этому должна бы предшествовать постановка цели — к какому состоянию министр считает нужным образование привести.

Без формулировки цели разговор становится беспредметным: разумность всякого действия можно оценивать лишь по тому, способно ли оно приблизить к поставленной цели и насколько предлагаемое действие в этом отношении эффективно. Разумеется, нет оснований рассчитывать на то, что вокруг сформулированной цели — какой бы она ни была -возникнет общественный консенсус. Однако движение к непоставленной цели обречено на неудачу. (Или, что еще хуже, на удачу вне зависимости от направления и способа движения, на что справедливо указывает Алисе Чеширский Кот:

— Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?

— А куда ты хочешь попасть? — ответил Кот.

— Мне всё равно… — сказала Алиса.

— Тогда всё равно куда и идти, — заметил Кот.

— …только бы попасть куда-нибудь, — пояснила Алиса.

— Куда-нибудь ты обязательно попадешь, — сказал Кот. — Нужно только достаточно долго идти.)

Что же касается третьего и четвертого разделов, то в них обосновывается мысль о том, что … должны появиться университеты нового типа («проблемно-ориентированные» или «инновационные» университеты) для подготовки людей и команд, способных проектировать новые виды деятельности и обеспечивать трансформацию уже существующих корпораций, отраслей и территорий в соответствии с вызовами времени. Я принадлежу к старой школе, и, с моей точки зрения, предмет управления важнее технологии управления. Было бы грустно, если бы — несомненно необходимое — обновление российского высшего образования свелось к созданию новых университетов для подготовки менеджеров.

В заключение хотел бы привести типичный образчик бессмысленного использования современных технологий, на которые так безоглядно рассчитывают авторы. В статье в «Ведомостях» выделено подчеркиванием слово «архитектура». При нажатии на ссылку по этому слову (гипертекст!) происходит переход к разделу «Архитектура» той же газеты, не имеющему к материалу статьи никакого отношения. Лишнее напоминание о том, что разум напрямую с технологиями не связан.

Юрий Авербух, канд. физ-мат. наук, с.н.с. Института математики и механики УрО РАН (Екатеринбург)

В качестве комментария к статье хотелось бы напомнить широко известный факт. Сегодня Россия — страна почти 100%-ного высшего образования (по данным авторов статьи, поступает в вузы 88% выпускников, 30 лет назад — лишь 20%), в то же время сопоставимого расширения инфраструктуры образования (количества преподавателей, учебных помещений) не произошло. К сожалению, в статье А. Волкова и Д. Ливанова этот вопрос не поднимается.

ЕГЭ, по утверждению авторов статьи, — это всерьез и надолго. Однако форма и содержание ЕГЭ будут меняться, также будут вводиться новые формы оценки знаний школьников. Это утверждение оставляет значительный простор для фантазии. К примеру, общероссийское сочинение или общероссийский диктант — тоже единый экзамен, однако он ближе к привычной многим форме экзамена, чем нынешнее ЕГЭ по русскому языку.

Основная часть статьи посвящена высшему образованию. Как и в случае ЕГЭ, выбор в пользу Болонской системы объявлен окончательным; предполагается, что в ближайшее время наши университеты избавятся от рудиментов старой системы. Однако на практике часто вместо реального преобразования обучения на бакалавра/магистра идет просто сжатие старых программ — в 4 года. Магистратура во многих местах не ясно чем заполняется. При нынешнем настроении преподавательского сообщества и реальном уровне проработки измерений ситуация, характерная для инженерных вузов, когда узкую специальность надо определить в 17 лет, сохранится еще очень надолго. Уж про такие особенности Болонской системы, как «кредиты» и мобильность, во многих вузах ничего не слышали, а ведь они значат не меньше, чем степени «бакалавр» и «магистр». Напомню, что «кредиты» — это система учета количества освоенных курсов. Из текста статьи не ясно, будут ли «кредиты» и мобильность развиваться в России.

Мне кажется, что для многих вузов определяющими будут следующие фразы из статьи: «В ближайшие годы возникнет новая, более компактная и структурированная архитектура высшего образования в результате активно идущих процессов слияния и санации слабых вузов с одновременным опережающим развитием университетов-лидеров. Значительная часть слабых вузов перейдет на подготовку только по программам бакалавриата и прикладного бакалавриата. Программы магистратуры и аспирантуры сохранятся в ведущих, регулярно подтверждающих высокий уровень работы университетах». Процессы слияния вузов идут достаточно активно, хотя и не всегда системно, на мой взгляд. В результате возникают гетерогенные университеты. В качестве примера можно привести образование федеральных университетов. Уральский федеральный был образован слиянием технического и классического университетов. С точки зрения преподавателей, всё осталось на своих местах: те же кафедры, тот же деканат. Только теперь факультет называется департаментом и не избирается декан, а назначается «сверху» директор. Кроме этого, появилось дополнительное управленческое звено — институт.

Хочется отметить, что, прежде чем сохранять или убирать программы магистратуры, надо создать работоспособные программы. Во многих вузах магистратура только создается. Причем часто не ясно, что делать с магистрантами, чему их учить. Аналогичная ситуация и с аспирантурой, несмотря на то, что аспирантура — давний институт. Как известно, в России почти нет учебной составляющей аспирантуры, нет системы, позволяющей аспирантам (людям в возрасте около 25 лет) кормить себя, а во многих случаях и семью, при этом производя минимально-приличный научный продукт. Нужны либо целевые гранты на аспирантуру, либо переориентация наших грантов от выживания ученых старшего поколения к поддержке молодых.

Авторы также разбирают основные тренды развития образования. Объективные предпосылки к тому, чтобы названные «тренды» были трендами, не очевидны (см. ниже), по-видимому, под трендами надо понимать основные цели работы министерства. Одним из основных трендов развития системы высшего образования авторы статьи считают обновление кадров. В частности, авторы статьи пишут: «По оценкам экспертов, университет с 10000 студентов не сможет даже начать движение к международной исследовательской конкурентоспособности без привлечения по меньшей мере 100 профессоров, работающих на мировом уровне. Дальше — больше. Это потребует значительных инвестиций и глубоких внутренних реформ. Новые люди не захотят работать в старой институциональной среде». Отметим, что пока система высшего образования России не имеет ни средств, ни мотивации к привлечению профессоров, работающих на мировом уровне. В случае наличия мотивации, чтобы привлечь 100 профессоров, работающих на мировом уровне, нужны значительные деньги по меркам зарплат современных вузов. И тут встает вопрос о финансировании системы высшего образования. Силами сотни профессоров нельзя дать образование 10 000 студентов. Тем, кто работает, пусть не на мировом уровне, тоже придется поднять зарплату.

Вторым трендом авторы считают изменение технологий обучения, особенно отмечается онлайн-образование. Хочется, однако, отметить, что в мире онлайн-курсы уже активно развиваются. В России, на мой взгляд, имеющаяся система образования не способна сделать онлайн-курсы. К примеру, курс лекций по Artificial Intelligence (www.ai-class.com) включал в себя большую дополнительную работу в части консультации слушателей. Есть ли в России возможность консультировать хотя бы сто человек по курсу лекций? Могут ли профессора привлечь своих сотрудников к такой работе? Одних лекций для серьезного образования не хватит.

Позиция авторов статьи по вопросу о формах преподавания выражена в следующих фразах. Претерпит существенные изменения лекционносеминарская модель обучения, будут активно использоваться онлайн-курсы, разработанные лучшими университетами. Университеты перейдут на активные методы обучения. Новые технологии не могут быть навязаны извне, их принесут с собой новые профессионалы, которые придут в наши вузы. В настоящее время лекционносеминарская модель закреплена через правила расчета нагрузки и отчетность. И кажется странным, что приход новых профессоров сменит эти правила. Либо министерство каким-либо образом решит вопрос о расчете нагрузки при активных формах обучения, либо их невозможно будет внедрить. Если вопрос о новых правилах расчета нагрузки решаем, то не ясно, зачем ждать прихода новых профессоров, можно внедрять их сегодня в качестве альтернативы традиционной форме образования.

Третий тренд — это обновление инфраструктуры. По-моему, это насущная необходимость. Но, к сожалению, ни одного университетского городка (есть информация о строительстве общежитий) пока не строится, хотя проекты обсуждаются уже много лет. Четвертый тренд связан с изменением профессионального образования. Мне сложно комментировать эти вопросы.

Большой раздел статьи связан с университетами нового типа. Как я понял из текста статьи, эти университеты должны не заменять, а дополнять уже существующую систему. Авторы пишут: …должны появиться университеты нового типа («проблемноориентированные» или «инновационные» университеты) для подготовки людей и команд, способных проектировать новые виды деятельности и обеспечивать трансформацию уже существующих корпораций, отраслей и территорий в соответствии с вызовами времени. Фактически мы получим два вида образования, старое будет готовить «профессионалов» (инженеров, врачей, исследователей), а новое будет готовить менеджеров, как я понимаю менеджеров знаний. По мнению авторов статьи, у России есть все основания включиться в мировое лидерство в подготовке менеджеров знаний. Аргументы не приводятся, видимо, они не попали в формат газетной публикации.

Обучение в университетах нового типа может быть описано следующим образом. Центральными процессами нового образования станут коммуникация и технологии интеллектуальной деятельности (мышление), направленные на решение актуальных проблем, а высшей формой образовательной деятельности — стратегическая проектная и командная работа. В такой системе меняется традиционная роль профессора («предметника»), которая должна быть дополнена организаторами коммуникации, отраслевыми и технологическими экспертами, руководителями проектной работы. Именно за эти типы профессионалов уже развернулась острейшая конкуренция на международном интеллектуальном рынке. Судя по этому отрывку, подобного рода профессионалов-преподавателей очень немного и стоят они немало. Остается надеяться, что образование, которые будет получено в университетах нового типа, будет востребованным и сможет компенсировать затраты самому студенту (в случае коммерческого обучения) или государству.

В заключение своей работы авторы отмечают, что из рамок исследовательской повестки вышли экосистемы Пало-Альто и Стэнфордского университета, Бостона и Массачусетского технологического института. Необходимо отметить, что Стэнфордский университет и MTI развивались естественно, а не были созданы как университеты нового типа в терминологии А. Волкова и Д. Ливанова. При этом теоретические основы университетов нового типа авторы видят в работах Рассела Аккофа и Георгия Щедровицкого. К сожалению, из текста статьи не ясно, применялись ли ранее наработки этих авторов в образовании и были ли эти подходы оправданными.

Авторы публикации подчеркивают, что «старые» университеты должны быть ядром профессионального обучения, а исследовательские университеты должны привести нашу систему высшего образования к международному признанию. В то же время

А. Волков и Д. Ливанов отстаивают необходимость для России создать свой собственный путь развития системы высшего образования. Эти идеи также оставляют ряд вопросов. В России наука во многом сосредоточена в институтах Академии наук, где всегда была достаточно сильная аспирантура. Особый российский путь будет заключаться в развитии «рановской» аспирантуры и создании «рановской» магистратуры, или будет предложен совсем новый путь, отличный от модели исследовательских университетов и от традиционной для России системы Академии наук?

К сожалению, за кадром статьи остались вопрос развития вузовской науки (а без этого университет не может добиться международного признания) и вопрос о финансировании. В целом реализация изложенных в статье А. Волкова и Д. Ливанова планов будет означать кардинальную реформу высшего образования. Но возможна ли именно такая реформа, и к чему она приведет на практике?

Александр Филиппов, докт. социол. наук, ординарный профессор факультета философии, зав. кафедрой практической философии НИУ-ВШЭ

Статья, конечно, как принято говорить, заслуживает подробного обсуждения, однако, не исключено, что время принципиальных обсуждений уже ушло и нам представлены результаты уже состоявшихся, хотя пока и не оформленных решений. Во всяком случае, интересно посмотреть, что нас ожидает в будущем. У меня в этой связи есть два главных соображения, одно — скорее позитивного толка, а другое — скорее негативного.

Самым позитивным образом я воспринял идею строительства университетских кампусов. Дело не только в том, что это хорошо для образования. Всякий, кто бывал в университетских кампусах на Западе, хорошо себе представляет, как это выглядит и что дает студентам и преподавателям. Но это — только половина дела. Вторая половина — о чем в статье не сказано, но что, надеюсь, также имели в виду ее авторы- это роль университетов в изменении социальной жизни во всей округе кампусов. Ведь университет — крупнейший работодатель и крупнейший элемент коммуникационной инфраструктуры. Университету нужны не только студенты и преподаватели, но и повара, электрики, уборщики, охрана, бухгалтерия и т.п. На территории кампуса находятся магазины, кафе, спортивные ооружения. Чтобы добраться туда, нужны дороги, а также регулярный общественный транспорт — перечень легко продолжить. Таким образом, по идее, университет может вытащить из захирения — или предотвратить упадок — огромных областей. При условии, конечно, что в это райское местечко переселится с насиженных мест не только студенчество, но и профессура.

И тут я перехожу к менее радостному для меня аргументу статьи. Дела обстоят неважно, говорят авторы. Мы отстали от мирового тренда, у нас почти нет шансов выстроить систему высшего образования такого уровня, чтобы конкурировать с мировыми брендами. Это, конечно, правильно. Не совсем понятно лишь, стоит ли ставить во главу угла такую конкуренцию? Конечно, обидно, что высшее образование в Москве хуже, чем в Гарварде, Массачусетсе или Стэнфорде. Но ясно ведь- и это прямо сказано авторами, — что всё равно не догнать, а тем более — не перегнать. Остается равняться на лучшие образцы, а также импортировать специалистов оттуда, где им и так, заметим, хорошо. Платить им, стало быть, не только больше, чем обычно платят здесь, но и больше, чем платят там. А кто не захочет ехать, с теми свяжутся по скайпу. Вообще для усиления какого-либо научного аправления, это всё не так уж плохо. Решить проблемы высшего образования в целом, тем более — прорывными темпами, так нельзя. Я сам много лет преподавал в Московской высшей школе социальных и экономических наук (Шанинке) и знаю, как благотворно сказался на преподавании импульс, полученный когда-то от британской системы образования и сотрудничества с Манчестерским университетом. Есть у меня и опыт работы вместе с крупными американскими социологами здесь, в Москве. И чтение лекций «вживую», и контакты через Интернет — всё это стало у нас возможным благодаря тому, что наш университет серьезно вложился в сотрудничество. Я вижу его научные результаты и точно знаю: иначе, кроме как через такого рода контакты, ничего добиться нельзя. Поэтому сомнения мои — совсем не того свойства, что, мол, не надо этого. Напротив, надо и как можно больше. Но именно поэтому следует сразу сказать: это капля в море. Даже если таких капель станет в десятки раз больше.

И вот здесь авторы статьи приготовили нам, как мне кажется, самое важное — и лично меня более всего тревожащее. Очень большая часть статьи отведена рассуждению о том, что, раз в традиционных видах образования нам Запад не догнать, значит, надо придумать что-то нетривиальное. Описание нетривиального сводится к тому, что вместо «предметников» во всем мире всё больше нужны специалисты по конструированию проектов и решению вопросов, применительно к которым не ясны критерии квалификации, зато ясны критерии эффективности. Вот это меня и беспокоит.

Речь идет, как можно видеть, об инвестициях в производство слабо укорененной, но востребованной на мировом рынке элиты. Хорошая задача для нескольких учебных заведений или факультетов данного профиля. Почему бы и нет? Но это, как мне кажется, не может быть стратегической целью, задачей такого ранга, что ей посвящается большой раздел принципиальной статьи. Мне кажется, что на месте этого аргумента, этой задачи, этой инвестиции должно было бы стоять нечто совершенно другое.

Университеты — не только места производства востребованных специалистов (и тем более — специалистов для мирового рынка, у которого своя динами и свои потребности). Университеты — увы, об этом не сказано ничего — суть также «машины производства солидарности». Не лояльности начальству, а именно солидарности. Университет, поглощающий огромные средства, не только дает шанс для социальной мобильности и рабочие места, он также производит слой людей, заведомо не входящих и не имеющих цели войти в мировую элиту. В отличие от тех, кто постоянно подвижен и решает проблемы повсюду, огромные массы людей в общем остаются на своих местах, а если и перемещаются, то внутри своего государства, а не по всему свету. Им нужны «врачи и учителя», юристы -знатоки местных законов. Литераторы и историки — те, кто передает традицию языка и участвует в политической борьбе вокруг исторической памяти. Им нужны свои собственные геологи и географы, да мало ли кто еще. Возможно, впрочем, что все эти локальные потребности будут удовлетворяться в тех университетах, которые останутся в стороне от намеченных реформ и будут финансироваться преимущественно из местных бюджетов. Что ж, результатом будут еще более интересные процессы с далеко идущими последствиями.

Фото В. Васильева — с сайта www.mi.ras.ru,
С. Ландо — с сайта www.hse.ru, 
А. Филиппова — с сайта www.opec.ru, 
А. Конушина — с сайта graphics.cs.msu.ru,
М. Соколова — из его личного архива, 
Ю. Авербуха — из его личного архива

1. www.vedomosti.ru/opinion/news/3499241/stavka_na_novoe_soderzhanie?full#cut