Татьяна Бирштейн: о времени и о себе

20 декабря 2008 года исполнилось 80 лет блестящему ученому Татьяне Максимовне Бирштейн — доктору физ.-мат. наук, главному научному сотруднику Института высокомолекулярных соединений, профессору физического факультета СПбГУ, лауреату премии РАН им. акад. В.А.Каргина 2008 года, первой российской женщине, удостоенной престижнейшей международной премии Л’Ореаль-ЮНЕСКО «Для женщин в науке». Мы сердечно поздравляем Татьяну Максимовну и желаем ей здоровья и дальнейших научных успехов. Взять интервью у юбиляра мы попросили доктора физ.-мат. наук, профессора Алексея Михайловича Ельяшевича, который несколько десятилетий проработал с Татьяной Максимовной в одной лаборатории.

— Дорогая Татьяна Максимовна! Вы даже не представляете, как я обрадовался, когда мне предложили взять у Вас интервью в преддверие Вашего юбилея. Ведь мы знакомы уже больше 50 лет. Когда я студентом 3 курса Ленинградского университета в 1957 году пришел в Институт высокомолекулярных соединений (ИВС), Вы были очаровательной молодой женщиной, почти девочкой и в то же время уже очень серьезным ученым. Я хорошо помню защиту Вашей кандидатской диссертации в 1959 году, когда Ваш оппонент Лев Эммануилович Гуревич признался, что он первый раз в жизни не сумел найти в оппонируемой работе ни одного недостатка. Какие у Вас есть пожелания к ходу нашей беседы?

— Мне очень много лет, в моей жизни было много всего разного, и все, что происходило со страной, так или иначе касалось меня лично, поэтому я хотела бы рассказать не столько о себе, сколько о времени, в котором я жила, о своих учителях и учениках…

— И все-таки расскажите, пожалуйста, как Вы стали физиком.

— Мои родители — врачи, и в детстве я собиралась стать врачом. Я крутилась в медицинской среде и, казалось бы, для меня естественно выбрать именно эту профессию. Но в женской школе, где я училась, обсуждались только два пути — в «пед» или в «мед». И я из свойственного мне чувства противоречия решила в «мед» не идти. Я очень любила математику — у нас был очень хороший, нестандартный учитель по этому предмету, Но я считала, что профессиональное занятие математикой — совсем не женское дело, и поэтому выбрала физику.

Другом нашей семьи был известный физик Яков Григорьевич Дорфман, которого в семье звали Кукой Дорфманом (Qk). Когда я заикнулась о том, что хочу поступить на физфак, это сказали Куке, и он стал разговаривать со мной, выяснять, что я знаю о физике и люблю ли эксперимент. У него даже сложилось мнение, что я делаю что-то не то. Но я все-таки пошла на физфак и считаю, что поступила очень умно. У меня была золотая медаль, с которой тогда принимали в любой вуз без экзаменов и собеседования. Если бы я поступила на гуманитарный факультет, я бы мучилась всю жизнь, потому что идеологические ограничения играли там громадную роль. Они коснулись в свое время даже физики, когда шельмовали квантовую химию, но все-таки это не шло ни в какое сравнение с тем, что происходило в гуманитарных науках. На теоретическую кафедру я не пошла, так как считала, что занятия теорией требуют очень высокого уровня и уж если становиться теоретиком, то очень хорошим. И хотя теория мне очень нравилась, я решила стать экспериментатором. Я выбрала кафедру электрофизики, которой заведовал академик Лебедев. Научный уровень кафедры был очень высокий. Я с увлечением занималась экспериментом и защитила дипломную работу на тему «Образование электропроводящих окислов на поверхности катода».

— Эта тема не имеет никакого отношения к полимерам. Как получилось, что Вы стали заниматься теорией полимеров?

— Разумеется, после окончания университета я хотела продолжать заниматься экспериментальной физикой, но в 1951 году в стране царил сильнейший государственный антисемитизм — шла борьба с «безродными космополитами», и раскручивалось «дело врачей-вредителей», Полученный мною диплом с отличием в отличие от золотой медали никаких преимуществ при распределении не давал, а запись в 5-м пункте анкеты «еврейка» закрывала для меня путь в любой научный институт не только Ленинграда, но и любого другого города Советского Союза. Меня дважды направляли инженером на разные заводы (вне Ленинграда) для замены производственников, у которых не было вузовского диплома. Разумеется, там я была абсолютно не нужна. В конце концов, после долгих мытарств и поездок на заводы и в министерство я устроилась инженером в проектно-конструкторское бюро (ПКБ) в Ленинграде, где проработала 3 года и выросла до старшего инженера. Поскольку в этом ПКБ делать практически было нечего (там надо было находиться, а работы было мало), я искала какое-нибудь занятие. Сначала я искала место, где мне можно было бы приходить вечером и заниматься экспериментом, но, к сожалению, это не получилось. Тогда я стала всех спрашивать, не могут ли они меня чем-нибудь загрузить. Мой приятель Олег Птицын, с которым мы вместе кончали университет, сказал, что ему как теоретику по ходу дела надо перемножать какие-то матрицы и он может их мне дать. Я стала перемножать эти матрицы и постепенно втянулась. Оказалось довольно интересно, потому что при этом получались теоретические формулы для размеров полимерных цепочек.
Я отработала в ПКБ три года — минимальный срок, после которого можно было говорить об уходе, если на это было согласно начальство. И тут возникла поразительная возможность поступления в аспирантуру, на теоретическую кафедру Герценовского педагогического института, — это была единственная возможность. Кафедрой заведовал Сергей Валентинович Измайлов, который каким-то образом собрал на ней профессоров очень высокого уровня, выгнанных из различных мест. Там преподавал Михаил Владимирович Волькенштейн, уволенный из Ленинградского университета по той же причине, по которой меня не брали на работу после окончания вуза; Лев Эммануилович Гуревич; Михаил Александрович Ельяшевич (отец А.М. Ельяшевича. — ТрВ-Наука), у которого тоже были проблемы, хотя и другого рода.

Это было уже после смерти Сталина. Я узнала, что приняли в аспирантуру выпускника университета с «нехорошей фамилией», и решила поступать в аспирантуру, на теоретическую физику. Я всегда была отличницей, а здесь мне поставили тройку на экзамене по истории партии. Фактически меня завалили, так как был конкурс. Меня спасло то, что в Герценовском институте не было военной кафедры и мужчин, поступивших в аспирантуру, отправляли в армию. Сергей Валентинович сумел добиться, чтобы на освободившееся место взяли меня. Кафедра была очень хорошая. Сначала моим руководителем был М.А.Ельяшевич. Он занимался радиоспектроскопией, и я должна была заниматься расчетами спектров. Из этих спектров можно было выудить параметры внутреннего вращения молекул, очень важные для полимеров. Тогда начал издаваться реферативный журнал, которого раньше не было, и я в колоссальном количестве реферировала экспериментальные работы по радиоспектроскопии.

Но вскоре Михаил Александрович уехал в Минск, и, поскольку я уже занималась полимерами, для меня было естественным вернуться к их исследованию, но уже на новом уровне, сосредоточившись на изучении сущности этой области науки, а не на простом перемножении матриц. Моим руководителем стал М.В.Волькенштейн, основным местом работы которого к тому времени уже был Институт высокомолекулярных соединений. Не зря Олег Птицын писал в стихах:

Я отучилась в аспирантуре 4 года, попутно занимаясь деторождением, а в 1958 году Михаил Владимирович решил, что надо взять в ИВС меня и Юлия Готлиба, который был на той же кафедре ассистентом. Получив на первую просьбу отказ, М.В. устроил небольшой скандал, сказав, что, если нас не возьмут, он будет считать, что причина отказа — наша национальность, и всем это объяснит. Тогда нас взяли — это были уже не такие жесткие времена, еще продолжалась оттепель, угроза подействовала, и я начала работать в ИВСе.

— Прежде чем перейти к рассказу о Вашей работе в ИВС, вернемся немного назад. Вы пережили блокаду, награждены медалью «За оборону Ленинграда». Расскажите, пожалуйста, об этом времени.

— С осени 1941 года наша школа работала в бомбоубежище. Каждый день уменьшалось число учеников в классе. Они переставали приходить в школу, многие просто умирали. Ученики приходили грязными от коптилок. Сейчас уже трудно представить, как мы тогда жили. Это было совершенно ужасно. Я была отличницей, но у меня сохранился табель за шестой класс, где по ботанике за вторую четверть стоит тройка. Я помню, как получила эту тройку. В убежище было очень холодно, и, чтобы писать, надо было снять варежку. Я не могла ее снять из-за холода, не писала и поэтому получила тройку. В школе нас кормили супом, суп давали на класс, на общее число учеников, независимо от того, сколько учеников пришло в школу. Я помню последний суп, который нам дали перед тем, как я слегла. Это была вода, в которой плавал кусочек соленого помидора, больше в этом супе не было ничего.

В январе или феврале 1942 года я перестала ходить в школу, и в это же время перестала работать школа, потому что все дети перестали ходить. И я вообще собралась умирать. У меня началось что-то вроде психоза. Я говорила, что надо не есть сегодня, а оставить еду на завтра, так как завтра будет хуже. Тогда мама пошла в Горздрав и попросила мобилизовать ее в армию, потому что тогда она будет работать в госпитале и хоть что-то получать и я не умру. Маму не мобилизовали, но меня прикрепили, то ли к диспансеру, то ли к стационару, я не помню, как он тогда назывался. Я приходила туда два раза в день, сдавала карточку, и меня кормили. Кормежка была минимальная. Третью еду, ужин, давали сухим пайком. Я помню: иду домой и несу в какой-то баночке нечто крохотное. Это спасло меня от ощущения, что завтра не будет завтра. Количество смертей тогда было кошмарным. Мама моя работала в больнице на Лиговке, недалеко от нашего дома. В больницу приходили истощенные люди. Им давали суп, и они умирали. В приемный покой они приходили умирать. А весной, когда уже стало тепло и выглянуло солнце, заработали школы. После весны определяли, кого перевести в следующий класс. Поскольку я училась во второй и четвертой четверти, я перешла в седьмой класс и не потеряла года.

— А потом стало легче?

— Потом была другая ситуация. Не было такого голода. Голода, от которого худели и умирали; как в 1941 и 1942 годах, уже не было. Но потом было другое — ощущение страха. Помню, как я пришла в школу и мне сказали: «Беги домой, в твой дом попал снаряд». И я побежала скорее домой. Оказалось, что действительно в дом попал снаряд, а мама шла по лестнице, и на лестницу выкинуло снарядом двери, но она успела подняться на 5-й этаж, а снаряд попал в 3-й. Тогда у меня все время менялись школы. В той школе, о которой я говорила, я училась только зимой. Потом я училась в 32-й железнодорожной школе, затем школы разделили на мужские и женские, моя школа стала мужской, и я перешла в 216-ю школу на Фонтанке. В это время я жила на Петроградской стороне, в госпитале у отца, которому дали там комнату, и каждый день ездила в школу. Когда были тревоги или обстрелы, останавливались трамваи, и надо было идти пешком. Я помню, как во время обстрела я иду вдоль Ждановки и боюсь. Я иду и думаю — вот сейчас я забегу в этот подъезд, а потом в следующий. Ощущение страха не оставляло.

Я помню, как стало светло, когда сняли блокаду и дали салют. Ведь до этого была темнота — улицы были неосвещенные, окна тоже были темные — они занавешивались. На улицах стояла постоянная темнота; первую зиму, до того, как убрали город, улицы были завалены снегом и нечистотами, ведь канализация не работала и нечистоты некуда было выносить. Не было воды, была проблема — откуда взять воду. До Невы от Московского вокзала, где мы жили, воду было не донести. Я помню, как на развалинах церкви у Московского вокзала, которую взорвали еще перед самой войной (в нашем доме тогда выбило стекла в окнах), лежал снег. Мама собирала этот снег и растапливала. Иногда в нем попадались окурки. Еще я помню: сижу перед буржуйкой и жгу книжки. Мы в квартире сожгли все, что могли, — книги, мебель, двери, без которых мы могли обойтись. Все это было.

— За что вас наградили медалью «За оборону Ленинграда»?

— Поскольку я жила в госпитале, я постоянно ходила на отделение и там помогала больным и раненым — убиралась, писала и читала письма. За это мне и дали медаль.

Продолжение интервью с Т.М.Бирштейн о ее работе над книгой «Конформации макромолекул», ее исследованиях в ИВС, ее учениках и др. читайте в следующем номере ТрВ.

Фото с сайта L’Oreal (автор — Micheline Pelletier/Gamma)