Как у меня возникла мысль организовать семинар дома — я не помню. Скорее всего, отчетливого «первотолчка» не было. Правда, ко времени первых заседаний — а это 1967 год — у меня был опыт участия в двух неформальных семинарах, собиравшихся десятью годами ранее в стенах вполне официальных учреждений.
Мои соображения в пользу именно «домашних» и одновременно коллективных занятий наукой были таковы:
1) Бытовое. В тесноте нашего института всерьез работать было просто негде. А мы с мужем в то время уже жили в отдельной, пусть и совсем маленькой, квартире вблизи метро. К тому же у меня был небольшой японский катушечный магнитофон, позволивший записывать доклады и прения. Таким образом, с аспирантами и коллегами естественно было встречаться дома.
2) Социальное. Бытующее представление о полной свободе публичных высказываний в годы, когда уже не сажали просто так, простительно только очень молодым людям. Большинство моих современников были затронуты Большим террором. Осторожность была у нас в крови, так что и дома мы были далеко не раскованны. Однако же дома было безопаснее.
3) Социально-статусное. Оно касается отношений между ученым как частным лицом, чья работа состоит, выражаясь возвышенно, в производстве новых смыслов, и его статусом как государственного служащего. Я не собиралась испрашивать чьего-либо разрешения на обсуждение научной проблематики в группе коллег, приглашенных по моему усмотрению. Но начни мы собираться в нашем академическом институте — такая санкция не только непременно бы понадобилась, — нас бы обязательно пришли проверять — как минимум из партбюро, а то бы еще и донесли, куда следует. Дома же мы были свободны.
Тремя годами позже, возвращая мне рукопись, заказанную им же для какого-то фундаментального компендиума, чл.-корр. АН СССР Б.А.Серебренников сказал мне публично: «если всякие тут начнут рассуждать о задачах языкознания и судьбах науки…» А ведь в то время я уже была автором монографий и статей, переведенных на разные языки, написала докторскую диссертацию, — впрочем, по откровенно политическим мотивам не допущенную даже к обсуждению. С теми, кто меня так «пометил», я не намеревалась вступать в научные, да и любые другие дискуссии: к этому научному сообществу я не принадлежала. А если другого не существовало, оставалось его создать.
Как известно, в олимпийском движении важно участие, а не победа. Перефразируя этот девиз, я бы сказала, что в научном мероприятии важно не участие, а характер взаимодействия. Я никогда не была анахоретом, но салонность в науке мне была ненавистна. Разумеется, любая конференция, где представлено 60 докладов и 100 сообщений, — это прежде всего социальное мероприятие: и людей посмотреть, и себя показать. Однако к середине 60-х я успела и посмотреть, и «показаться»: в силу особенностей тогдашней ситуации в лингвистике я могла еще очень долго «стричь купоны». Как-никак я одной из первых, по крайней мере у нас в стране, занялась применением статистических методов к лингвистическим задачам. Но то, что в науке называется «имя», вовсе не компенсировало угнетавшее меня чувство тупика, знакомое каждому, усомнившемуся в перспективности избранного пути.
Итак, параллельно с пребыванием на распутье, которое лишь много позже я стала оценивать как естественное для исследователя ощущение «потери задачи», я обретала решимость бросить именно ту область, работа в которой принесла мне известность. Сейчас я понимаю, что очень кстати я сначала написала книгу «Статистические методы изучения лексики» (1964), а потом уже эту книгу превратила в диссертационный текст, т.е. перепечатала на машинке и переплела согласно инструкции. Действуй я в обратном порядке, то до книги бы дело не дошло, поскольку к своему предмету я потеряла всякий интерес.
Тем важнее было то, что примерно весной 1967 г. вокруг меня регулярно стали собираться «младшие». Одни учились у меня в аспирантуре, другие читали мои книги и статьи. Время от времени кто-то хлопотал за очередного мальчика или девочку, которые не могли определиться в жизни, хотя уже кончили вуз. На все такие просьбы я отвечала словами «пусть придет», которые впоследствии были возведены в ранг семинарских mots. И они приходили. Некоторые -надолго, а кое-кто — так и просто навсегда. Они и сами не знали, насколько им нужна была именно наука, но всем не хватало психологической поддержки и какой-то объединяющей с другими деятельности. Прошло много лет, прежде чем я поняла, что наука как таковая, а тем более то, что меня саму тогда занимало и мучило, — все это было нужно совсем немногим.
Тем временем вопросы, которые я сама себе задавала, вышли далеко за рамки лингвистических задач — во всяком случае, тех задач, которые тогда считались относящимися к лингвистике. Дерево задач ветвилось и разрасталось, уводя меня и моих коллег в достаточно неожиданные сферы: в психологию, физиологию зрения, патопсихологию. Никто из нас, включая меня, не имел навыков экспериментальной работы — их еще предстояло приобрести. Общего языка у нас тоже еще не было. И все же наше сообщество было прежде всего научным семинаром, а не кружком, потому что мы собирались не с целью просто с чем-то ознакомиться — нам хотелось нечто сделать.
При смене участников, обсуждаемой проблематики и жизненных обстоятельств именно научным семинаром наши собрания и оставались вплоть до осени 1991 г., когда я закрыла свой семинар, что называется, «железной рукой». Начиналась другая жизнь, и незачем было делать вид, что все останется, как было.
Строго говоря, нельзя сказать, что мой семинар собирался с 1967 до 1991 г. Не потому, что случались перерывы, а потому что, в сущности, этих семинаров было как минимум пять. Некоторые из них происходили одновременно, другие — последовательно. Ограничусь рассказом о первом. Всех участников первого семинара я помню поименно, и с большинством из них, включая уехавших навсегда, у меня сохранились дружеские отношения. Увы, недавно в Москве умер один из первых «семинаристов» Миша Мацковский, ставший позднее известным специалистом по социологии семьи. Алла Ярхо и ее муж математик Саша Звонкин давно живут в Бордо. Мой первый аспирант — профессор и заведует кафедрой.
Участников первого семинара очень сблизили две поездки в Институт имени Павлова в Колту-шах, где мы уже как хорошо слаженная команда провели серию экспериментов, после чего уже привычным образом распределялись обязанности, связанные с обработкой данных и их представлением в виде докладов и статей. Вот этой «командностью» семинар и отличался от кружка. И еще беспощадностью, с которой участники готовы были критиковать любого из своих друзей и коллег. Для меня же выступление на «своем» семинаре было попросту тяжелым испытанием.
Отмечу, что отношения внутри семинара изначально не ограничивались научными интересами, хотя никаких вненаучных обсуждений на самом семинаре не велось и даже традиционный для московского обихода чай не подавался. Но после окончания семинара, убирая складные стулья и запихивая в портфели и сумки тапочки (до «цивильных» рюкзаков оставалось без малого двадцать лет), народ бурно обменивался новостями, книгами и пластинками, в силу чего мне не раз приходилось взывать: «Вы уйдете, наконец?» Иногда мы устраивали семинарские вечеринки. Поводом обычно было окончание какого-то этапа работы или защита кого-либо из «семинаристов». К этому моменту «ядерный» семинар из пятишести человек незаметно преобразовался в большой семинар.
Читателя может удивить, почему я не рассказываю о том, чем же мы в конце концов столько лет занимались. Коротко говоря, нас интересовало то, что мы на самом деле делаем, когда говорим и думаем. И возможно ли изучать эти процессы, оставаясь в пределах научного метода? Интерес к методам и познавательным процедурам со временем нарастал, а локальность «решабельных» задач перестала удручать. Тогдашнюю структурную лингвистику интересовали совсем иные вопросы, а допустимость тех или иных познавательных процедур и вовсе никого не занимала. Именно поэтому «чистые» лингвисты на первом семинаре никогда не составляли большинства, да и позже расширялся семинар заведомо за счет представителей иных наук и профессий.
Сегодня я сказала бы, что мы занимались общими вопросами методологии гуманитарных наук и поисками метаязыка для их обсуждения. Однако в те поры подобные слова я постеснялась бы произнести. «Методология» — это было что-то идеологическое: ведь никакой другой методологии, кроме марксистской, существовать не дозволялось. В современных терминах можно сказать, что наш семинар осуществлял достаточно фундаментальный культурный проект «Познавательные процедуры в науках о языке и мышлении: каноны или обычаи?» Не напрасно я читала Томаса Куна задолго до того, как его перевели! Известные слова Альберта Эйнштейна «Теория решает, что именно можно наблюдать» теперь наполнились для меня сугубо личным смыслом.