Ресентимент¹ и биология Владимира Фридмана

Эта статья представляет собой комментарий к идеям известного популяризатора науки В. С. Фридмана. Я в основном ссылаюсь на недавнее интервью «Марксизм и биология» [1], но сходные мысли он пропагандирует и во многих других интервью, выступлениях и публицистических заметках. Высказываются подобные мысли и другими авторами, в том числе идеологически далекими от Фридмана. Идеи патриархальности, архаического коллективизма живы в нашем общественном сознании и периодически дают о себе знать, тормозя развитие общества и давая метастазы там, где, казалось бы, прочно утвердились демократические ценности. В обществе живет и постоянно поддерживается страх перед самостоятельностью, перед ответственностью, ностальгия по счастливой жизни то ли в сталинской коммуналке, то ли в общине далекого прошлого и по коллективному труду на радость начальству. Всё это сопровождается красивыми словами о равенстве и сочетается с недоверием и агрессивной враждебностью по отношению к тем, кто преодолел свой страх, взял на себя ответственность за свою жизнь и у кого получилось. Или кто хотя бы попытался. Это нужно анализировать, мы должны в этом разобраться, если хотим выйти из такого состояния.

Настоящий комментарий первоначально был вывешен на моей странице в «Фейсбуке» [2] и на сайте «Моя наука» [3], здесь он публикуется в сокращенном виде и с некоторыми изменениями.

Начну с того, что Фридман, несомненно, весьма яркий и талантливый публицист и популяризатор науки. Когда он затрагивает свои любимые темы — поведение птиц (его научная специализация), поведение приматов, экзотические социальные и семейные системы разных народов, — то можно только поражаться его эрудиции. Талант Фридмана скорее художественный и публицистический, чем научный. Фридман не ищет новых истин, а защищает и пропагандирует то, что, по его мнению, уже твердо установлено. Скорее он апологет и экзегет, чем исследователь, и важнейшая для него задача, насколько я могу судить, — это оправдание и пропаганда советского общественного строя, его идеологии и ценностей.

В философии Фридман декларирует приверженность марксизму, в политике — к социализму. Убежден в перспективности диалектического метода познания для науки и ограниченности «плоского позитивизма» и «редукционизма». Оправдывает общественный строй СССР, советский образ жизни, жестко критикует капитализм и западные страны, признает лишь те недостатки советского строя, которые уж совсем никак нельзя не признать, и дает им максимально приемлемую для выполнения апологетических задач интерпретацию. Обсуждая биологические темы, Фридман постоянно критикует социобио­логию (положительно оценивая некоторые частные идеи). Наследование приобретенных признаков он, вроде бы, прямо не поддерживает, но при этом постоянно ссылается на эффект Болдуина — идею, которая в изложении иных интерпретаторов превратилась (и совершенно напрасно) почти что в псевдоним такого наследования. Осуждает, тем не менее, лысенковщину (хотя в осуждении западных ученых и пропагандистов, приводивших лысенковщину как показательный пример в критике советского строя, Фридман куда более красноречив, чем в осуждении самой лысенковщины). Вообще, Фридман постоянно колеблется между фактами и любимыми им догмами, иногда занимая промежуточное положение, иногда приближаясь к фактам, а иногда — к догмам.

Популяризация и апологетика

Разных тем это касается в разной степени. В области биологии Фридман в целом остается знающим и талантливым популяризатором, хотя тенденциозность часто дает о себе знать и тут. Так, в одном из выступлений он заявил: вот, считается, что отрезая мышам хвосты, Вейсман доказал невозможность наследования приобретенных признаков, но если бы он взял для эксперимента не мышей, а крыс, то у него всё бы получилось — хвосты стали бы короче [4, 43-я мин.]. Это совершенно неверно. Нет никаких теоретических или эмпирических оснований считать, что наследование приобретенных признаков вообще возможно или что крысы в этом отношении хоть чем-то отличаются от мышей и всех прочих. Более того, опыты на крысах, аналогичные вейсмановскому, были в свое время произведены и дали, разумеется, точно такой же результат [5]. Невольно вспоминается неизбывная любовь многих левых идеологов к наследованию приобретенных признаков и надежда на то, что его хоть где-нибудь удастся обнаружить. Надежда эта, полагаю, беспочвенна. Сам Фридман, впрочем, от такой интерпретации отмежевывается и дает совершенно фантастическое объяснение в псевдодарвинистских терминах.

Но настолько грубые ошибки в биологии у Фридмана редки. И встречаются они у него в общем не чаще, чем у многих других популяризаторов, отнюдь не обремененных взятой на себя ролью адвоката «единственно правильного учения». В выступлениях и текстах на социальные темы уровень тенденциозности и необъективности, как и количество ошибок, у Фридмана гораздо выше, доходя в некоторых сферах (например, при описании украинской революции 2013–2014 годов и последующих событий) до полной утраты какой-либо связи с реальностью.

Все перечисленные мною особенности стилистики Фридмана проявились и в обсуждаемом интервью. Но, пожалуй, в нем он даже более корректен, чем в своей публицистике. Выступает за объективность, против замалчивания неудобных фактов. Отмежевывается как от «совкоборцев», так и от «советофилов» (55-я мин.); впрочем, критика первых занимает у Фридмана несравнимо больше места, чем критика вторых. Признает определенную ценность редукционизма (конечно, подчиняя его холизму ²). Вроде бы не совсем отрицает биологическую детерминацию человеческого поведения (что для многих марксистских авторов, например для высоко ценимого Фридманом Э. В. Ильенкова, совершенно неприемлемо), настаивая только на решающем значении социальной детерминации. Видит в лысенковщине «народные предрассудки о наследственности», говорит в данном контексте даже о диктатуре Сталина (11-я мин.). Отмечает, что с точки зрения марксизма переход от капитализма к коммунизму (в интервью ошибочно: «к социализму») мыслится как достижение свободы для всех людей — не только для пролетариев, но и для капиталистов (9-я мин.). С другой стороны, весьма впечатляют рассуждения Фридмана о процветании науки в СССР в 1930-е годы по сравнению с кризисом, который в те же годы претерпела, по его мнению, западная наука (13-я мин.
и дальше). О всеохватывающем навязывании людям нужных режиму взглядов Фридман молчит. Тема репрессий полностью выведена за скобки. Фридман рассказывает, как крупнейший советский специалист в области генетики человека С. Г. Левит дал в 1936 году отпор западным евгенистам (15-я мин.), но забывает упомянуть о том, что в 1938 году С. Г. Левит был расстрелян как вредитель и враг народа.

Противоречия и диалектика

Очень бросается в глаза при знакомстве с рассуждениями Фридмана то, что в интервью на тему «Марксизм и биология», как это ни удивительно, почти нет марксизма. Фридман, конечно, всё время на него ссылается, рассуждает о противоречиях в природе, подчеркивает, что мы ищем в природе законы диалектики (20-я мин). Я бы заметил, что мы должны узнать, каковы на самом деле законы природы, вне зависимости от того, диалектическими они окажутся или метафизическими; наверное, эта моя мысль именно и есть пресловутый «плоский позитивизм» (3-я мин.). Но действительно: что это за противоречия и как их трактовать? Если, например, кто-то увидел в природе войну каждого против всех, а кто-то — взаимную помощь, то это, конечно, противоречие, но это еще не диалектика. Диалектика (в том смысле, как это понимал Гегель, а потом — Маркс и Энгельс) предполагает создание обобщающей теории более высокого уровня, которая включила бы в качестве отдельных моментов и войну, и взаимопомощь, так, чтобы в системе ее понятий получили бы объяснение и соотношение между ними, и роль каждой из них.

Часть и целое

Что мы видим у Фридмана? В основном он иллюстрирует диалектический метод на примере соотношения части и целого. Он всюду, в любых вопросах, подчеркивает преимущество целого над частью, выступает за холизм и против редукционизма (с некоторыми оговорками). Разумен социоцентрический подход, а не индивидоцентрический (18-я мин.). Марксизм важен в биологии, потому что требует социоцентрического взгляда (19-я мин.). Природа человека социальна.

Фридман с одобрением рассказывает о том, как в сталинской деревне давали комсомольские путевки на выезд в город тем, кого признавали достойными, и комсомольцы считали это правильным: товарищи лучше знают их способности, чем они сами (54-я мин.). Это не то, как при капитализме, где всегда происходит давка на входе (51-я мин.). Фридман иллюстрирует свои мысли сусальной картинкой того, как молодежь работает на общественном поле под взглядом старших членов общины для получения их одобрения (50-я мин.). В обществе равенства, где все примерно одинаково одеты, одинаково едят, люди выделяются индивидуальными талантами (51-я мин.), в конкурентном же обществе выделиться можно разве что разными вариантами стандартной одежды (52-я мин.). Итак, целое больше суммы частей, коллектив имеет преимущество над личностью. Такая расстановка приоритетов у Фридмана и в вопросах, далеких от социальных. Плохой редукционизм и хороший холизм в рассказе Фридмана появляются регулярно, о чем бы ни шла речь, — это такие парные герои-антагонисты, как Мальчиш-Плохиш и Мальчиш-Кибальчиш.

Конечно, исходить всегда из приоритета целого по отношению к части — это допустимая исследовательская программа. Я бы не сказал, что она вообще бесплодна. На таком пути возможны научные успехи. Но это не марксистское понимание диалектики части и целого. И если принимать пропагандируемый Фридманом взгляд, то первым марксистом в истории оказался бы, вероятно, Парменид, живший в V веке до н. э., т. е. за две с лишним тысячи лет до Маркса. Именно к философии Парменида восходят многие идеи, которые мы видим у философов гораздо более позднего времени, например у Спинозы. Есть такие элементы, несомненно, и в марксистский философии, но не являются в ней основными. У Фридмана же речь идет в основном о приоритетности холизма по отношению к редукционизму.

Это определенно не точка зрения Маркса. Маркс не выступал за подавление части целым или индивидуального — общим. Самое знаменитое среди всех знаменитых высказываний Маркса о том, что свободное развитие каждого — это условие свободного развития всех (а не наоборот). Коллективизм, подавление личности коллективом (а на деле, конечно, руководством коллектива) был характерен для ранних коммунистических идей. Но Маркс пытался это преодолеть, диалектически снять эту традицию. Он наследник философии Просвещения никак не в меньшей степени, чем раннего коммунизма, и его точка зрения — это точка зрения индивидуализма, освобождения личности, а отнюдь не архаического коллективизма. Хотя, конечно, преодоление коллективизма у Маркса неполное и непоследовательное, у него много рудиментов прошлого. В практической деятельности социалистов и коммунистов позапрошлого и прошлого веков постоянно всплывали и регулярно становились доминирующими коллективистские идеи. Разрыв коммунизма с либерализмом — одна из фатальных (хотя и вполне закономерных) ошибок той эпохи. Подчинение личности «целому», коллективу как способ преодоления эксплуатации — это всё равно, что видеть в лечении причину болезни, это идеология холерного бунта, тоже в некотором смысле «народные предрассудки», только уже не о «наследственности», а о социальной организации. Сталинский и родственные ему режимы консервировали и использовали в своих целях эти предрассудки, да и сейчас используют. Неспособность признать это, осмыслить и разорвать связь с тоталитаризмом привело левую мысль к ее современному убожеству. Фридман — это как раз один из многих современных защитников архаического коллективизма (в какой бы современной упаковке это не преподносилось), что в сочетании со стилистикой и интеллектуальным багажом современного эрудированного ученого и публициста, а также прогрессивными взглядами по некоторым частным вопросам создает вполне карикатурный эффект.

Если же говорить о научном познании, то на самом деле именно редукционизм, а не холизм имеет тут преимущество, поскольку в процессе познания мы стремимся объяснять сложное из простого, а не наоборот. Поэтому в конечном итоге целостность должна быть объяснена из взаимодействия элементов, а не элементы — как проявление целого. Тут могу порекомендовать работу Л. В. Баженова «Редукционизм в научном познании» [6], в которой идеи редукционизма проанализированы с марксистских позиций. С точки зрения этого автора редукционизм не только не противоречит диалектике, но, напротив, как раз диалектико-материалистическая концепция форм движения материи представляет собой диалектически понятый редукционизм [6, с. 85]. С другой стороны, холистические концепции знаменуют собой важный промежуточный результат в познании. «Они всегда этап и никогда не итог, — пишет Баженов. — В завершенном знании холизм не имел бы места; в бесконечно развивающемся знании он неустраним» [6, с. 91].

Марксизм и эволюционная биология

Насколько полезен марксизм в научном познании, и конкретно в биологии? Это сложная тема. Многие крупные ученые декларировали свою приверженность марксизму и, по-видимому, не во всех случаях это было мимикрией, проявлением «стокгольмского синдрома», следствием симпатии к политическому коммунизму, загадочной русской душе или сталинскому тоталитаризму. Как на пример полезности обращения к марксизму Фридман ссылается на опыт ведущих западных эволюционистов XX века: Э. Майра, Д. Б. С. Холдейна, К. Уоддингтона, Р. Левонтина. На мой взгляд, эти примеры малопоказательны.

Ближе всего Фридману, насколько я могу судить, взгляды Левонтина, изложенные в его поздних работах (например, 5-я и 60-я мин.). Я не буду здесь комментировать эти работы (рекомендую рецензию Д. Мэйнарда Смита, тоже крупнейшего эволюциониста и тоже человека, прошедшего школу марксизма и коммунизма [7]), замечу лишь, что у Левонтина чувствуется политическая и идеологическая пристрастность. Кроме того, это работы обзорного характера. В какой мере марксизм повлиял на собственно научную работу Левонтина, далеко не очевидно.

По отношению к Холдейну и Уоддингтону Фридман более критичен. Холдейн, считает Фридман, коммунист, но не марксист, он занимал редукционистские позиции и стоял у истоков социобиологии. А Уоддингтон, по мнению Фридмана, наоборот, марксист, но не коммунист.

Спешу высказаться в защиту Уоддингтона. Уоддингтон был не только убежденным сторонником системного подхода, развивал его (и весьма успешно) в своих работах и высоко ценил марксизм, он еще и резко критически отзывался о западной цивилизации, призывал к централизованному планированию и правлению ученых как способу решить ее проблемы, так что даже удостоился сомнительной чести быть упомянутым в известной книге Ф. Хайека «Дорога к рабству» в качестве печального примера западного интеллектуала, кокетничающего с тоталитаризмом [8]. Идейно Уоддингтон, возможно, коммунистом не был, но в принципе не только мировоззренческие, но и социальные его позиции очень близки к тем, которые пропагандирует Фридман. Однако это мировоззренческие и социальные позиции. А как исследователь Уоддингтон действовал эмпирическими индуктивными методами, он всегда подчеркивал значение целого, но объяснял его в терминах взаимодействия частей.

Наконец, Майр дал в свое время краткий обзор философии марксизма, придя к выводу, что диалектический взгляд на мир в целом совпадает с пониманием природы естество­испытателями, но не физикалистами [9] (о соотношении диалектики с физикализмом см., однако, [6]). Мысли и оценки Майра очень интересны, однако в тех положениях марксизма, которые он поддерживает (Вселенная находится в состоянии постоянного развития; все процессы и явления, включая компоненты природной системы, внутренне связаны и проявляются во многих ситуациях как единое целое; редукционизм — вводящий в заблуждение подход; и т. п.), строго говоря, нет ничего специфически марксистского. Многие ученые самых разных взглядов согласятся со всеми или хотя бы с некоторыми из этих положений, но не факт, что они согласились бы с нападками на «плоский позитивизм» и взялись бы «искать в природе законы диалектики».

Симпатия Фридмана к Уоддингтону и Майру и сдержанность по отношению к Холдейну, несомненно, связаны с заметно отличающимся отношением всех троих к современному дарвинизму — синтетической теории эволюции. Все трое — дарвинисты, участники разработки синтетической теории. Но Холдейн — один из создателей (наряду с Р. Фишером и С. Райтом) математического ядра этой теории, а Майр и Уоддингтон критиковали это ядро (с несколько разной аргументацией, не во всем соглашаясь друг с другом) за сведение эволюции к динамике генных частот, т. е. всё за тот же пресловутый редукционизм, и предлагали дополнить теорию какими-то новыми положениями, подобно тому, говорил Майр, как теория относительности пришла на смену ньютоновской механике. Естественно, Фридман на их стороне, а не на стороне Холдейна. Однако эти идеи так и остались благими пожеланиями. Язык популяционной генетики как был, так и остается по сей день единственным адекватным языком для описания эволюции. Об этом хорошо написал когда-то М. Кимура: «В работе под названием „Где мы находимся?“, открывающей сборник трудов симпозиума (посвященного столетию дарвинизма. — И. Д.), Майр опять говорил о новой популяционной генетике как о генетической „теории относительности“. Обсуждая труды Фишера, Райта и Холдейна, он заметил: „В чем же, если будет позволено задать столь дерзкий вопрос, заключается конкретный вклад этой математической школы в эволюционную теорию?“ Однако его собственная новая популяционная генетика носит исключительно вербальный характер и лишена какой-либо количественной основы, являясь в этом смысле полной противоположностью теории относительности в физике» [10, с. 36].

Теоретический и математический аппарат синтетической теории вполне позволяет, кстати, описывать и целостность организации. Современная эволюционная биология продвинулась очень далеко вперед, и эти дискуссии имеют сейчас уже в основном историческое значение. Это только мы на постсоветском пространстве, отстав от западного мира на поколения, обсуждаем сейчас те проблемы, которые были актуальны десятилетия назад, да еще и пытаемся упаковать их в философские оболочки еще более давнего прошлого.

Мэйнард Смит приводит как пример успешности сознательного применения марксизма работы Р. Левинса (соавтора Левонтина по рецензируемой им книге), но сам подчеркивает, что это редкий случай — «редкий пример ученого, чью работу укрепила приверженность философии — марксистской или какой-либо иной». Но и тут марксизм был, скорее, источником идей для постановки проблем и осмысления результатов, чем источником метода исследования.

В некоторых из перечисленных случаев марксистская составляющая вообще требует серьезной проверки. Фридман считает Майра неосознанным марксистом, узнавшим, в рамках какого философского течения он работает, только в результате общения с советским эволюционистом К. М. Завадским. Осмелюсь предположить, что Майр разбирался в философии куда лучше, чем кажется Фридману. Это следует, во всяком случае, из комментария Мэйнарда Смита: «Последовательным сторонником идеи взаимодействующих генных комплексов был Эрнст Майр, чьи ранние работы помогли обучить поколение, к которому принадлежат Левинс, Левонтин и я. Никто не может быть так далек от марксизма, как Майр (интересное замечание, не правда ли? — И. Д.), однако есть и другие источники диалектических идей. Я помню, как однажды спросил его, был ли марксистом генетик Рихард Гольдшмидт, чьи работы насыщены диалектикой (что, на мой взгляд, не пошло им на пользу). Майр ответил мне, что только безграмотные англосаксы должны заимствовать свою диалектику у Маркса и Энгельса: он же и Гольдшмидт выросли на гегелевской пище».

Наука и философия

В чем же тогда ценность марксизма в познании, и есть ли она вообще?

Тут нужно подчеркнуть прежде всего, что не существует никакого отдельного диалектического метода познания. Метод познания вообще только один. Это индуктивный метод, в наиболее последовательном виде реализуемый в научном познании. Это метод работы Ньютона и Дарвина, метод работы всех настоящих ученых, и, кстати, Маркс как исследователь экономики и социальных систем тоже работал этим методом.

Получить новое знание путем анализа самопротиворечивых понятий в гегелевском стиле не удавалось никогда и никому, в том числе и самому Гегелю. Не располагают такими возможностями и другие философские системы. Онтологическим аргументом Ансельма Кентерберийского или иной подобной аргументацией нельзя доказать ни существование бога, ни существование чего-либо еще в реальном мире. Если и существует способ мышления, который позволяет устанавливать истину без обращения к эмпирическим фактам (не абсолютно, но хотя бы в какой-то степени), то это, несомненно, математика, а не философия.

Однако это не означает, что диалектика вообще не нужна. Как весьма развитая и глубокая концептуальная система, вобравшая в себя опыт философского анализа многих поколений, диалектика (и гегелевская, и марксовская) может быть весьма полезна при выдвижении гипотез и систематизации полученных результатов. Но проверка этих гипотез должна осуществляться строгими научными методами.

Обязательно ли использование диалектики хотя бы на этапе выдвижения гипотез или систематизации результатов? Разумеется, нет. А. Ф. Лосев когда-то заметил, что «Происхождение видов» Дарвина — это, по существу, диалектический трактат, хотя в нем и в помине нет диалектических триад, тетрад, пентад и т.  д. [11, с. 84]. Это действительно так, и, в принципе, можно изложить всю концептуальную систему книги Дарвина в понятиях диалектической философии. Когда-то, в молодости, я почти созрел сделать это. Но в том-то и дело, что самому Дарвину для того, чтобы выявить диалектику реальной природы, философские конструкции в гегелевском стиле вообще не понадобились и он с полным успехом изложил свою теорию в понятиях эмпирической науки («грубая английская манера изложения», как выразился по этому поводу Маркс).

Чаще всего набор идей, нужных для объяснения новых явлений, берут в рамках уже существующей научной теории. Но иногда полезно заимствовать гипотезу со стороны. Кому-то интересную идею подскажет философия Гегеля, кому-то — та или иная восточная философия (примеров множество), кому-то — Кант, кому-то — Платон или Аристотель, кому-то не философские, а научные концепции, возможно, житейский опыт, прямо с наукой не связанный, и т. д. Это больше зависит от личности исследователя. Что действительно обязательно — это искать новое знание (факты и объяснения), стремиться к объективности и тщательно проверять любые гипотезы, а строже всего — свои собственные.

Закончу словами Мэйнарда Смита: «Легко утверждать, что все научные исследования предполагают некоторые предварительные философские убеждения, и поэтому лучше, чтобы эти убеждения были осознанными и явными. Проблема, конечно, в том, что слишком твердая убежденность слишком легко приводит к поддержке ошибочных гипотез». И далее: «Независимо от того, осознает ли ученый или не осознает свою философскую позицию, нет никакой гарантии, что он не ошибется, поставив не на ту лошадь, тем не менее одни философские позиции облегчают исправление ошибок в большей мере, чем другие».

1. Фридман В. Марксизм и биология: интервью каналу Station Marx, 29.03.2019.
   
2. Дзеверин И. [«Марксизм и биология» В. Фридмана. —] 2.04.2019.
   
3. Відповідь Ігоря Дзеверіна на інтерв’ю Володимира Фрідмана // Моя наука. — 10.05.2019.
   
4. Фридман В. С. Онтология и методология науки: лекция // Молодежный университет современного социализма, 8.05.2016.
   
5. Ritzema Bos J. Zur Frage der Vererbung von Traumatismen // Biologisches Zentralblatt. 1891. Bd. 11. S. 734–736.
6. Баженов Л. Б. Редукционизм в научном познании // Природа. 1987. № 9. С. 85–91.
7. Maynard Smith J. Molecules are not enough // London Review of Books. Vol. 8. No.2, 6.02.1986.
   
8. Хайек Ф. А. Дорога к рабству. Пер. с англ. М.: Новое издательство, 2005.
9. Майр Э. Корни диалектического материализма // Природа. 2004. № 9. С. 73–76.
   
10. Кимура М. Молекулярная эволюция: теория нейтральности. Пер. с англ. М.: Мир, 1985.
11. Лосев А. Ф. Дерзание духа. М.: Политиздат, 1988.

¹ Ресентиме́нт (фр. ressentiment — «противочувствование, злопамятность, озлобление») — чувство враждебности к тому, что субъект считает причиной своих неудач, поиски врага, зависть, агрессия.

² Холи́зм (от др.-греч. ὅλος «целый, цельный») — философская позиция, исходящая из приоритета целого по отношению к его частям.