Двести лет производства и потребления идеологий

Кто автор концепции «Москва — Третий Рим»? Как Александр I пытался завоевать доверие поляков, воевавших на стороне Наполеона? Была ли своя доктрина у Белого движения? Эти и многие другие темы обсуждались 20 и 21 августа на Всероссийском симпозиуме «Идеология: ревитализация концепта в исторических исследованиях», прошедшем в онлайн-формате. Организаторы мероприятия — Южный федеральный университет, Томский государственный университет и Институт истории Сибирского отделения РАН.

Девятнадцатый смешной и страшный век

Слово «идеология» пришло к нам из времен Наполеона. Это слово быстро стало своеобразным ярлыком — «идеологами» император называл оппозиционеров. В середине XIX века Маркс и Энгельс ввели этот термин в научный лексикон. Впрочем, он по-прежнему носил отрицательный оттенок. В их работах идеология трактуется как «ложное мышление», «систематическое искажение в осознании общественных отношений» и т. д.

Во время становления великих идеологий (либерализма, социализма, национализма, патриотизма и т. д.) сам термин фактически не использовался. Как отмечает Максим Крот, канд. ист. наук, доцент ЮФУ, в России он почти не встречается до рубежа XIX и XX веков, что, по мнению историка, часто приводило к недопониманию сторон.

Очень часто историки XIX века не просто описывают и пытаются осмыслить идущие вокруг процессы, но и сами участвуют в политических движениях того времени, становятся властителями дум своих современников. Описывая прошлое, они участвовали в создании национальной идеи своего времени. Их научные работы чаще всего походили на романы и были адресованы широким массам. Например, пятитомная «История Англии» Томаса Маколея разошлась рекордным тиражом. Работы историков-романтиков очень часто посвящены Средневековью: именно там они искали культурные основы своих наций. Влияние истории как науки на процесс формирования идеологий в это время очевиден и хорошо изучен. Но, по мнению Виктора Апрыщенко, докт. ист. наук, профессора ЮФУ, сильно недооценено обратное влияние: процесса зарождения национальных идеологий на формирование истории как науки. Очень необычно для того времени наука и литература сочетаются у Феликса Дана, профессора права, убежденного националиста, члена Пангерманской лиги. Его исторические исследования были посвящены поздней Античности и раннему Средневековью. Его главный исторический труд — 12-томное сочинение «Германские короли» — это подробное описание, основанное на скрупулезной работе с источниками, исключающее любые исторические спекуляции и необоснованные оценки. Однако мировую славу Феликсу Дану принесли его литературные произведения. Тем не менее именно под давлением немецкого понимания истории как «научной дисциплины с культом исторического источника» сужается и уменьшается влияние истории как своеобразного романтического источника для развития национальных идей. «Конфликт истории как романа и истории как науки — это одна из главных черт формированиия любой идеологии того времени», — подытоживает Виктор Апрыщенко.

Екатерина Болтунова, канд. ист. наук, доцент Школы филологии НИУ ВШЭ, исследовала концепт «братских» (или «соплеменных», как тогда говорили) народов России и Польши в начале XIX века. Как этот концепт, так и сама проблема хорошо известны и в наше время. И для продвижения этого концепта уже несколько веков используется схожая риторика. Если мы сравним выступление Сталина после подписания договора с Польшей о дружбе и взаимной помощи в 1945 году и манифест Александра I 1815 года, то заметим схожие посылы: оба говорят о том, что заканчивается эра конфликтов и начинается эра дружбы между двумя славянскими народами, о славянской семье, о том, что появляются новые рубежи защиты от общих врагов, и т. д. «Меня ­интересует ­использование концепта „братские народы“ для решения политических задач и механика погружения этих идей в сознание современников, при том что изначально концепт встречает сопротивление со стороны населения», — поясняет Болтунова.

По оценкам ученых, в сражениях на территории России на стороне армии Наполеона участвовало 118,6 тыс. поляков. В Польше эта война воспринималась как освободительная, ведущая к восстановлению страны в прежних границах, до раздела Речи Посполитой. Так что перед Александром I стояла непростая задача — перекодировка прежнего врага в друга, брата и соплеменника. Для этого он создает Царство Польское, обладающее очень широкой автономией в составе России. Но ему еще предстояло убедить тех, кто воевал на стороне врага, что теперь «узы братства сильнее прежней войны». В официальных источниках того времени часто встречается идея о том, что нужно забыть минувшие разногласия и молчать о них. Тема официально табуирована, хоть и продолжает обсуждаться в личной переписке.

«При такой перекодировке врага в брата было использовано несколько коннотаций. Самым очевидным и самым политически детерминированным было использование нарратива „семья“, — рассказывает докладчица. — Но теоретические рассуждения сами по себе не могли изменить ситуацию. Нужен был эмоциональный посыл. И Александр использовал существующую парадигму о неизменной доблести и храбрости польского народа и был готов отдать должное отважному врагу».

Еще один необычайно популярный в идеологической борьбе как в прошлом, так и в настоящем концепт проанализировал Андрей Кореневский, канд. ист. наук, доцент ЮФУ. «Концепт Третьего Рима, или, если взять шире, концепт византийского наследия, был чрезвычайно популярен во второй половине XIX века, на пике интеллектуальной активности, направленной на изобретение традиций», — говорит исследователь. Интересно, что до XIX века этот концепт широко не обсуждался. Впервые он встречается в 1520-е годы в посланиях псковского монаха Филофея к великокняжескому дьяку и самому великому князю Василию III. Та же идея звучит в напутствии митрополита Макария Ивану Грозному, когда тот венчается на царство. Ее использует в своем приветственном послании Лжедмитрию I протопоп Благовещенского монастыря Терентий, духовник царей Бориса и Фёдора. Однако острой потребности в этом концепте у власти и у общества, видимо, не было, хотя интерес к византийскому наследию периодически оживал. Достаточно вспомнить мечту Екатерины II о возрождении Византийской империи — так называемый греческий проект.

Во второй четверти XIX века в определенных кругах наступило разочарование в европейском векторе развития. Это побудило искать альтернативу. Интерес к посланиям старца Филофея первым привлек Сергей Михайлович Соловьёв. И вот в считаные десятилетия Филофей превращается во властителя дум, гения прошлого, который прозрел осевой вектор жизни России XIX века. Вскоре концепт Третьего Рима начинает активно работать не только во внутренней, но и во внешней политике. По сути, в старые формулировки вкладывается совершенно иное, политически актуальное содержание. В начале XX века эта идея уже безраздельно господствует в русской идеологии. Именно она во многом способствовала формированию идеологии во время Первой мировой войны.

«Сегодня Филофей переживает свое „третье пришествие“: в последнее десятилетие мы видим усиление интереса и к самому Филофею, и к его посланию. В Спасо-Елеазаровском монастыре выложены мощи старца. Ренессанс концепта Третьего Рима как идеальной отмычки для понимания русской истории и русского духа мы наблюдаем и на Западе», — отмечает Кореневский.

Белая гвардия, путь твой высок: черному дулу — грудь и висок

С 1914 года, по мнению историков, начинается «эпоха великих идеологических битв». Идеологии переживают свой расцвет. Но насколько верно мы понимаем их сейчас?

«Уже почти сто лет прошло с момента окончания Гражданской войны в России, а политические и мировоззренческие представления одной из основных сторон конфликта по-прежнему рисуются не совсем осознанной и понятой субстанцией, — полагает Дмитрий Шевелев, докт. ист. наук, доцент ТГУ. — Перед историками встает вопрос: существовала ли идеология Белого движения в той исторической реальности, или она была сконструирована более поздними поколениями последователей и исследователей? Оправданно ли вообще использование конструкта „идеология“ для существовавшего тогда явления? Не избыточно ли оно?» Докладчик напомнил, что целостно-смысловая основа антибольшевистского движения не была зафиксирована в каких-то единых для всех сторонников канонических текстах. Она рассеяна по множеству деклараций, публицистических статей, пропагандистских брошюр и т. д. Некоторую завершенность и осмысленность идеи Белого движения приобрели уже в эмиграции, в период осмысления Гражданской войны и сохранения памяти о ней. При этом, по мнению докладчика, идеология-программа подменяется эмигрантами идеологией-мифом: участникам движения нужен уже не ответ на социальные вызовы, а несбывшаяся мечта с налетом патетики патриотизма, избранности, жертвенности.

От героев былых времен не осталось порой имен

«История советского проекта может быть прочитана как героический эпос, где герои-богатыри мечом и оралом, кровью и потом создали новый удивительный мир, — отмечает в своем докладе Андрей Савин, канд. ист. наук, ст. науч. сотр. ИИ СО РАН. — Но большевики были в первую очередь марксистами, а Маркс и Энгельс были уверены, что отдельно взятый человек способен лишь чутко воспринимать и адекватно выражать потребности целых слоев общества». Следовательно, подлинным героем могла быть только народная масса. Именно в Гражданскую войну активно награждают за подвиги коллективы трудящихся и воинские подразделения, а не отдельных людей. Но оказалось, что такой подход был хорош только в теории. На практике большевикам нужны были герои, с которыми себя могли бы идентифицировать и на которых могли бы равняться люди. Безликие коллективы плохо подходили на роль образца для подражания. Так героями объявляют сначала павших в бою, а затем и здравствующих. В 1923 году орденом Боевого Красного Знамени было награждено около 15 тыс. человек. Но, во-первых, это очень мало — лишь 0,02% от всей численности Красной армии. Во-вторых, сами герои предпочитали не ордена, а материальные награды: часы, одежду и т. д. В-третьих, пропагандистская машина большевиков всё же не была направлена на популяризацию таких героев.

Изменяется ситуация лишь после сталинской «революции сверху», когда встает вопрос о внеэкономических методах стимулирования. Большевики не испытывали недостатка в репрессивных методах, но пытались задействовать и моральные принципы. Тем не менее по итогам одной из самых громких строек первой пятилетки, Турсиба, было награждено всего 10 человек. Однако в 1930 году были учреждены два новых ордена (Ленина и Красной Звезды), в газетах стартовала акция под лозунгом «Страна должна знать своих героев». Замене парадигмы массового героя на индивидуального способствовала личная позиция Сталина. В 1934 году вводится звание Героя Советского Союза, проходит акция по спасению челюскинцев с максимальным освещением в СМИ, выходит фильм «Чапаев», а в 1935 году на всю страну гремит имя Стаханова. «У страны появляются герои, и это становится даже не лифтом, а трамплином на карьерной лестнице», — отмечает докладчик.

Крах идеологий

После 1945 года во всем мире так или иначе нарастает деидеологизация общества. В конце прошлого века мы наблюдали ее пик: фашизм и коммунизм дискредитированы, социализм и капитализм активно критикуют, между либералами и консерваторами всё больше общего, сторонники разных идеологий усреднились и пришли к общему знаменателю. Всё чаще звучит идея, что социализм был в лучшем случае утопией, а может, и откровенным обманом.

«Думаю, это несправедливо, — полагает Александр Фокин, канд. ист. наук, доцент ТюмГУ. — Высказывая подобные соображения, мы приписываем людям прошлого знания, которыми обладают наши современники. Даже в 1970-е годы было неочевидно, что СССР проиграет в противостоянии. Что же говорить о 1920–1930-х годах?»

По мнению докладчика, вынос из Мавзолея тела Сталина в 1961 году и исчезновение его имени с главной трибуны страны было важнее осуждения культа личности на XX съезде партии. Это был период возвращения к ленинским истокам социализма и коммунизма, а значит, пересмотр прошлого и будущего. Как ни странно, в этот период Великая Отечественная война в политической риторике того времени практически не встречается. Александр Фокин предполагает, что это может быть связано как с замалчиванием всего связанного со Сталиным, так и с тем, что война в то время не воспринимается как историческое прошлое. В 1960–1970-е годы наряду с лозунгами о жертвенности и борьбе за дело коммунизма, призывами варить сталь и осваивать целину приходит тема обычных бытовых благ: новые квартиры, качественная красивая одежда и другие житейские мелочи становится важной частью советской пропаганды. «Коммунизм остается в 1960–­1970-е красивым образом будущего, но это важная составляющая настоящего того времени, которое подпитывается „полезным прошлым“».

«В конце прошлого века казалось, что время идеологий прошло. Общество потеет словами, идеологии существуют только у нас в головах, их смысл давно убит. Но сегодня мы видим, что на эти самые идеологии тратятся миллионы, что идеологии возвращаются, возрождаются и необычайно востребованы. Нет никаких монополий в сфере идеологий, нет единого политкорректного языка. Разные мысли выстраиваются в разные системы, а те в разные идеологии, — рассказывает мне уже после конференции Вадим Журавлёв, канд. ист. наук, науч. сотр. Института истории СО РАН, преподаватель НГУ, один из организаторов симпозиума. — Нет обещанного конца истории. Идеологии были, есть и будут, как и борьба между ними. Нет единого мейнстрима и андеграунда, нет единой оппозиции и власти. Каждая из них состоит из множества участников, множества элементов, которые борются, объединяются, создают свои доктрины и новые идеологии. И я уверен: лет через десять мы увидим новый рассвет идеологий. И нам, историкам, нужно осмысливать происходящее».

Подводя итоги

Симпозиум закончен, и, как признаются сами участники, он поставил больше вопросов, чем дал ответов. Впрочем, это воспринималось скорее как возможность поставить в конце симпозиума многоточие. И хоть коллеги лишились возможности пообщаться кулуарно («Жаль, что нет банкета в онлайн-формате», — шутили многие), но о своем участии не жалел никто. Среди явных плюсов конференции отмечали широкий контекст. «За рамками узкого профессионального междусобойчика у исследователя включаются рассеянные ассоциации, замыкаются какие-то контактики», — отметил Андрей Кореневский.

«Мне как исследователю нравится, когда я получаю результат, которого не предполагал заранее, — делится своими впечатлениями по окончанию симпозиума Вадим Журавлёв. — Когда я раскладывал пасьянс участников, которые заявились на симпозиум, я обнаружил, что с точки зрения истории идеологии 1953 год не является значимым рубежом, в отличие от 1945-го, окончания „второй Тридцатилетней войны“. Даже Сталин после 1945 года — это уже почти Хрущёв. Звучит, конечно, странно, но для меня такой взгляд стал самым важным результатом симпозиума и самым неожиданным. Хотя, конечно, всё это еще нуждается в осмыслении…»

«Об успешности идеологии невозможно судить с точки зрения ее уникальности, глубины, последовательности. Все критерии, которые мы примеряем к доктрине и учению, для идеологии не работают, — подводит итоги работы симпозиума Андрей Зорин, председатель программного комитета, профессор Оксфордского университета. — Успешность идеологии определяется эффективностью и тем, насколько успешно она втягивает людей, которым предназначена. Поэтому, возможно, важнее изучать потребление идеологии, чем ее производство: что она делает с людьми, как влияет, как работает в реальном историческом, политическом пространстве».

Юлия Черная