От редакции: 4 ноября на 92-м году жизни покинул наш мир Рене Жирар, известнейший антрополог и философ, один из «бессмертных» Французской академии, professor emeritus Стэнфордского университета. Посвящаем этот материал его светлой памяти.
Жирар — очень французский автор с очень американской судьбой. Его можно сравнить с искусным кулинаром, который придумал новое блюдо, но так и не нашел ему подходящего названия. Ингредиенты, правда, определить не сложно: по форме это литературоведение, по содержанию — антропология с сильнейшим философским субстратом, местами переходящая в не совсем ортодоксальное христианское богословие. Подобная смесь в философии XX века характеризует прежде всего французскую мысль. С другой стороны, Жирар стал популярен не в последнюю очередь благодаря тому, что оказался в удачное время в удачном месте. Европейские интеллектуалы, в том или ином качестве посещавшие США в 1960– 1970-е годы — эпоху контркультурной революции и бума новых религиозных движений, получили уникальную возможность примерить на себя роль своего рода гуру, духовных учителей. Бодрийяр и Деррида сознательно от нее отказались; Жирар не смог или не захотел. Поэтому, например, одна из наиболее значительных его работ, «Сокровенное от основания мира» (1978), формально представляет собой огромное интервью — нечто вроде цикла бесед учителя с учениками. В 1990 году последователи Жирара (философы, богословы и ученые самых разных специальностей) по собственной инициативе основали Colloquium on Violence & Religion, который вплоть до настоящего времени собирается в среднем раз в год для обсуждения тем, связанных с его творчеством. Авторитет философа среди этих замечательных, в общем, людей, настолько высок, что благодушно настроенный Джозеф Боттум, в бытность свою редактором евангелического издания First Things, писал о Коллоквиуме как о чем-то очень напоминающем секту «учеников, переводчиков и прозелитов» Жирара [1].
Содержание бесчисленных книг и статей Жирара, нужно признать, довольно однообразно. В них он в течение полувека разрабатывал одну, но безусловно оригинальную концепцию, которую сам в совокупности называл миметической теорией или гипотезой. Все ее основные догматы были сформулированы им еще в 1960–1970-е годы, и с тех пор она непрерывно уточнялась и дополнялась.
Исследователи Жирара обычно выделяют в эволюции миметической теории три этапа, связывая их с тремя наиболее значительными трудами мыслителя. Известность ему принесла уже его первая книга, «Ложь романтизма и правда романа» (1962), в которой он формулирует свой главный концепт миметического, то есть подражательного, желания. Здесь и далее везде Жирар являет себя как мыслитель всем противоречащий, всё разоблачающий и во всем идущий против течения. В эпоху, казалось бы, окончательного торжества лакановского автономного «желающего субъекта» он пишет о том, что человеческое желание возникает не само по себе, а как результат подражания желанию Другого. Скажем, советские дети не смогли бы поголовно хотеть стать космонавтами, если бы их повсюду не преследовал улыбающийся Юрий Гагарин. Желание, таким образом, формируется не как отношение между субъектом и объектом, а по принципу треугольника: субъект — образец — объект. Посему сама идея автономности желания является иллюзией романтизма, который тем самым обманул других и обманулся сам. Эту ложь разоблачает лишь европейский роман в лице лучших своих представителей: Сервантеса, Стендаля, Флобера, Пруста и Достоевского. Жирар обнаруживает, например, что Дон Кихот решает отправиться на свои ратные подвиги, начитавшись книг о благородном рыцаре Амадисе Гальском, что все превратности жизненного пути Жюльена Сореля связаны с его преклонением перед Наполеоном, а адюльтер Эммы Бовари был инспирирован не чем иным, как всякого рода женским чтением. Несмотря на несомненную оригинальность идеи Жирара, существует как минимум несколько авторов, оказавших на него влияние. Ограничимся упоминанием одного из главных представителей движения персонализма Дени де Ружмона (1906–1985) с его книгой о куртуазной и романтической любви под названием «Любовь и Западный мир» и французского философа русского происхождения Александра Кожева (1902– 1968) с его лекциями о философии Гегеля, который полагал признание со стороны Другого наивысшей потребностью человека.
Интерес к феномену насилия как к прямому следствию подобных не совсем здоровых, но абсолютно нормальных отношений между людьми возникает у Жирара уже на раннем этапе, но для того, чтобы она стала центральной, должен был случиться шестьдесят восьмой год.
Следующей большой работой Жирара стало знаменитое «Насилие и священное» (1972). В нем он уже не ограничивается западным Новым Временем и распространяет понятие миметического желания на все прочие времена и общества. Он обращает внимание на сопутствующий такому желанию эффект соперничества и враждебности и пишет о том, что в борьбе двух индивидуумов (а также групп или даже стран) за какой-либо объект сам этот объект очень скоро уходит на второй план, так что основным содержанием их деятельности становится собственно борьба, закономерно приводящая к насилию. Насилие порождает насилие и нарастает чуть ли не по экспоненте.
Однако само по себе это нисколько не удивляет Жирара. Удивляет его другое: почему насилия иногда нет и почему люди до сих пор не переубивали друг друга, хотя для этого было столько прекрасных возможностей. Ответ на этот вопрос достаточно прост: всё это время раз от раза удавалось перенаправлять весь устрашающий объем насилия на кого-то одного и тем самым целиком разряжать его заряд. Объект всеобщего насилия есть «козел отпущения» в самом буквальном смысле слова. Обычно он находится на периферии социальной структуры и, грубо говоря, не богат родственниками, готовыми за него отомстить. Поэтому толпа может с легкостью наброситься на него и убить (Жирар обычно использует даже более сильное слово — линчевать). После этого происходит самое интересное: жертва, смерть которой позволила обществу продолжать существование, сакрализуется и становится новым божеством; насилие же, изгнанное из коллектива путем инвестиции в убийство, начинает восприниматься как позитивное и трансцендентное, превращаясь в мистическое «тело» нового мертворожденного бога. Все последующие жертвоприношения воспроизводят в миниатюре этот первичный акт коллективного убийства, подпитывая живущее насилием божество. Жирар называет их «заместительными» в том смысле, что на месте приносимого в жертву животного по идее должен был быть человек, а на месте какого-то человека — тот самый человек. Но, к сожалению, он уже мертв. Тезис Жирара, таким образом, предельно радикален: все архаические герои и божества для него – это обожествленные жертвы; в качестве примера он приводит Эдипа, Диониса и ацтекское божество Хипе-Тотека. И хотя он работает в первую очередь с текстами древнегреческой религии и трагедии, эта гипотеза могла бы быть удачно проиллюстрирована образами индоарийской, северогерманской, китайской и других мифологий, в которых фигурируют божественные первопредки, принесенные в жертву самим себе ради сотворения космоса. Правда, сам философ мало обращается к материалу такого рода. Он открыто говорит, что его гипотеза представляет собой развитие знаменитой идеи Фрейда о первичном отцеубийстве, изложенной в «Тотеме и табу», а эту работу в научной среде сегодня принято считать мифом или даже фантазией.
Наиболее уязвимым для критики местом теории Жирара стал также его наивный реализм: он полагает, что все мифологические тексты в завуалированной форме повествуют о реальных событиях, действительно имевших место во время оно. Представляется сомнительной и его сознательная конспирологическая установка на разоблачение: мифическое сообщение для него одновременно проговаривается о первичном акте коллективного убийства и скрывает, оправдывает его, помогая как-то справляться с чувством вины, забывать плохое и помнить хорошее. Недаром сам философ сравнивал свою работу с бесконечной детективной историей, которая начинается с пустяков, но постепенно обрастает всё большим количеством всё более зловещих улик.
Выход «Насилия и священного» принес Жирару огромную и заслуженную известность. Ажиотаж вокруг этой работы начал стихать только тогда, когда в ней стали замечать отголоски христианского богословия и откровенной апологетики, которыми он занялся впоследствии. Почему он ничего не говорит о Христе — наиболее известной обожествленной жертве в истории? Этот вопрос прояснился через шесть лет, когда в свет вышло уже упомянутое «Сокровенное от основания мира» (1978), где Жирар в беседе с двумя психоаналитиками рассуждает об иудео-христианской традиции и впервые выдвигает тезис о том, что Евангелия — это не мифический, а антимифический текст. Более того, он называет Иисуса Христа первооткрывателем собственной теории! Противореча свойственному мифу убеждению в виновности убиваемой жертвы, Иисус говорит, что его возненавидели напрасно (Ин 15:22). Его смерть становится величайшей жертвенной неудачей всех времен — жертву убивают, но ничего не происходит. Вокруг только оглушительное молчание и люди, оставленные наедине со своим собственным насилием. Иисус впервые называет вещи своими именами: бог, который требует жертв, — это дьявол, обвинитель и клеветник, тот, кто указывает на жертву пальцем и требует ее убить ради общего блага. Он разоблачает и принцип меньшего, исцеляющего зла — насилия, изгоняющего насилие и поэтому ставшего позитивным: «И если сатана сатану изгоняет, то он разделился в себе самом» (Мф 12:26).
Дальнейшему развитию этих тезисов посвящены и другие книги Жирара, среди которых — вышедшие на русском «Козел отпущения» (1982) и «Я вижу Сатану, падающего как молния» (1999).
Хотя более чем вероятно, что Жирар всю свою жизнь после обращения в христианство оставался верным сыном Римско-католической церкви, его богословие трудно назвать в полной мере ортодоксальным. Евангелия для него, как и для, скажем, философа Симоны Вейль (1909–1943), — это документ по антропологии, а не свидетельство об искупительной Христовой жертве. Христос не только не жертва, но и первейший критик принесения жертв. Он прославлен как Сын Божий только потому, что в нем являет себя невидимый истинный Бог, который не требует жертв и становится на сторону жертвы. Кроме того, в христианстве уничтожается само сакральное как принцип отчуждения, трансцендирования насилия, поскольку оно разоблачается как творение рук человеческих. Разумеется, все эти утверждения носят богословский характер и почти полностью игнорируют переполненную насилием историю христианства с ее войнами, жертвами и гонениями. Конечно, иногда Жирар пытается как-то всё это объяснить: скажем, в «Козле отпущения», анализируя средневековые антисемитские тексты, он приходит к выводу, что обвинения евреев в отравлении колодцев, повлекшем эпидемию чумы, настолько смешны и нелепы, что опровергают сами себя. Подобные аргументы выглядят неубедительно, да и не все жертвы еврейских погромов с ними бы согласились.
В поздних богословских трудах Жирара присутствуют и сильные эсхатологические мотивы: поскольку христианство фактически лишило человечество чудовищных, но действенных средств что-то сделать с насилием, оно очень скоро захлестнет весь мир. Наглядным подтверждением тому служит рост числа международных конфликтов и религиозного терроризма. Что будет дальше, правда, не совсем ясно.
Какова дальнейшая судьба наследия Рене Жирара? Вероятно, теперь, после его кончины, оно будет привлекать всё больше внимания со стороны историков философии, поскольку традиция научного исследования его текстов еще не сформировалась: опыты описания его теории пока что остаются прерогативой прежде всего его учеников и последователей. С другой стороны, уже сейчас она претерпевает фрагментацию и специализацию: не принимая ее полностью, авторы разных жанров заимствуют из нее отдельные понятия и концепты и «затачивают» под собственные цели. Культурологи, антропологи и социологи пытаются осуществить сциентификацию его идей, подводя их под конвенции научности и апробируя в исследованиях тем, которые он затрагивал мельком или не затрагивал вовсе, — скажем, юриспруденции. Богословов же интересуют в первую очередь специфически христианские элементы его учения. С уверенностью можно сказать лишь то, что в ближайшие десятилетия жирардианский корпус будет читаться, перечитываться и обсуждаться: забвение, поглощавшее работы некоторых авторов на долгие годы после их смерти, Жирару совершенно не угрожает.
1. www.firstthings.com/article/1996/03/005-girard-among-the-girardians