Европеец

Известие о смерти Умберто Эко трудно назвать неожиданным и, положа руку на сердце, трагическим. Знаменитому писателю и ученому шел 85-й год, более шестидесяти из них он чрезвычайно интенсивно и плодотворно работал, не отказывая себе при этом ни в каких удовольствиях, включая явно не полезные для здоровья (курение). Он находился на вершине мировой славы и почета. Смерть настигла его фактически на рабочем месте (еще в самый день ухода, 19 февраля, он с утра работал в кабинете — и лишь во второй половине дня ушел «прилечь», оставив включенным компьютер). Человеческие поколения сменяют друг друга — и теперь наша задача, задача последующих поколений, не просто «хранить память» о выдающемся старшем современнике, но и учитывать в собственной деятельности его наследие.

А для этого его нужно знать.

В случае с Эко можно сказать, что оно распадается на три примерно равнозначные (и, разумеется, взаимодополняемые) части: научную, литературную и публицистическую. И при этом две последние вырастают из первой. Защитив в 1954 году диссертацию по эстетике Фомы Аквинского (что парадоксальным образом навсегда «излечило от религиозности» — по его собственному выражению — 22-летнего юношу, бывшего до той поры ревностным католиком), юный доктор философии горячо принимается за исследования в области медиевистики и семиотики.

Можно сказать, что ему повезло с учителями. Сам он впоследствии вспоминал об этом так: «Как сейчас помню тот майский день 1956 года, когда мне позвонил Анчески. Я о нем только слышал. Что он мог знать обо мне? Что меньше полутора лет назад я защитил диплом по эстетике в Туринском университете, теперь жил в Милане и общался с молодыми поэтами, опубликовал несколько статей в мало что не подпольных журналах. Он назначил мне встречу в баре в центре города. Чтобы просто поговорить. Он собирался издавать журнал, известных авторов у него уже было достаточно, и он хотел объединить самых разных молодых людей, не обязательно своих учеников, между которыми завязался бы диалог. Ему рассказали о двадцатичетырехлетнем юнце, чьи взгляды могли оказаться ему любопытны, и он намеревался его завербовать.

Много лет назад я уже восстанавливал по памяти этот эпизод, будучи здесь, в Аркиджинназио, на похоронах Анчески, и спрашивал Фаусто Кури: „Если кому-то из нас, с нашими нынешними заслугами скажут, что в другом городе живет парень, выпускник не нашего с тобой университета, мы отправимся на его поиски, чтобы предложить что-то для нас сделать?“ Кури ответил: „Мы запремся дома и отключим телефон!“ Надеюсь, мы всё же не всегда запираемся дома. Анчески не запирался никогда»¹.

Впрочем, как всегда и везде, не только в спорте, везет сильнейшему. Эко, с детства выделявшийся литературными способностями (его школьные сочинения выигрывали на конкурсах — что впоследствии послужило темой для саморефлексий и даже поводом для нападок, потому что посвящены они были, естественно, Дуче), быстро сумел внести новую струю в почтенный раздел исторической науки о Средневековье — объединив ее с новомодной, только развивающейся тогда наукой о знаках. Отправная точка его рассуждений, нашедших свое выражение в первой же монографии «Эволюция средневековой эстетики» (1959), была проста: средневековая культура наработала свой собственный язык символов, без понимания которого невозможно понять менталитет средневекового человека, будь то выдающийся мыслитель Фома Аквинский или неграмотный «простец». Это, конечно, первым заметил не Эко, но только Эко мог сделать вывод: «Средневековый собор был как бы постоянной неизменной телепрограммой, которая давала народу всё необходимое как для повседневной, так и для загробной жизни. Книги же отвлекали от базовых ценностей, поощряли излишнюю информированность, вольное толкование Писания и нездоровое любопытство». Эта цитата из лекции «От Интернета к Гутенбергу: текст и гипертекст», прочитанной Эко неоднократно, в частности, на экономическом факультете МГУ во время его первого приезда в Россию, 20 мая 1998 года, дает представление не только о широте обобщений, базирующейся при этом на доскональном знании предмета, но и о научном методе автора — сталкивать «далековатые» понятия и следить, какая искра при этом высекается.

В академической форме этот метод нашел свое выражение в первой же крупной и, можно сказать, программной книге Эко по семиотике — «Открытое произведение» (1962), оказавшей большое воздействие на все остальные работы других авторов в этой области. Идею, лежащую в ее основе, тоже достаточно просто сформулировать (и это тоже признак настоящей высококлассной научной работы): читатель сам «вчитывает» в текст то, что хочет и может вчитать. «Процесс» Кафки можно прочесть как странный занудный детектив, приводил он пример (в другой публичной лекции), но это приводит к коллапсу текста. А любой из детективов Рекса Стаута можно, будучи достаточно искушенным читателем, интерпретировать как иносказание, притчу, и это неизмеримо расширяет ее восприятие.

За «Открытым произведением» последовали другие блистательные работы: «Поэтики Джойса» (1966), «Отсутствующая структура. Введение в семиологию» (1968), «Роль читателя. Исследования по семиотике текста» (1979). А затем произошло нечто из ряда вон выходящее — и, так сказать, выведшее болонского профессора за рамки академической парадигмы. Эко, уже известному в качестве острого газетного колумниста, издатели предложили написать небольшую книжечку эссе. «Уж если писать не научную книгу — так большой роман!» — парировал он. Так появилось «Имя розы».

Сейчас нет нужды рассказывать о романе подробно — он слишком известен. Заметим только, что 49-летнему «дебютанту» удалось одним махом перевернуть представление об историческом романе как о чем-то второсортном (в лучшем случае — прикладном), о постмодернизме как о «высоколобой» литературе «для избранных». А главное — о месте и задаче академического интеллектуала в современном мире. Не просто «хранить знания» и передавать их таким же «избранным», замкнутым, как в монастырский клуатр, в университетский семинар, а распространять их как можно шире. Причем не просто не чураясь языка «мира сего», но используя его во благо читателей. Как делали это, большей частью искренне желая добра — в меру своего понимания — своим зрителям, средневековые «телепродюсеры», то есть настоятели соборов, заказавшие росписи.

Этим просветительским пафосом — «развлекая, поучать» (позднее такой подход получил название «эдьютейнмент») — проникнуты все семь произведений эковского романного канона — не только «Имя Розы», но и «Маятник Фуко» (1988), «Остров Накануне» (1994), «Баудолино» (2000), «Таинственное пламя царицы Лоаны» (2004), «Пражское кладбище» (2010) и завершающий «Нулевой номер» (2015). О нем следует сказать отдельно. Дорабатывая начатый и отложенный 20 лет назад набросок романа о чудовищных коррупционных скандалах, сотрясавших Италию в начале 1990-х, о столь памятном и нам тоже телекиллерстве, сливах, войне компроматов, 80-с-лишним-летний автор не мог не понимать, что роман может оказаться его завещанием. И вложил в него страстный призыв не поддаваться на медийные соблазны и ловушки «века сего» (скорее XXI, в котором роман вышел, чем ХХ, к которому отнесено действие) и в буквальном смысле «возделывать свой сад». Роман вышел необыкновенно коротким и пронзительным. Как и полагается завещанию.

Но прежде чем дойти до этого итога, Эко сам отдал щедрую дань публицистике — и это третья грань его феномена. Он воспринимал газетную полосу не просто как источник дополнительного заработка и способ раскрутить свое имя (хотя эти соображения, как и всё человеческое, жизнелюбивому Умберто отнюдь не были чужды) — но именно как медиа, способное распространять те ценности, которые он считал основополагающими. А именно — ценности европейского светского гуманизма: толерантность к чужому мнению и чужому образу жизни, примат фундаментальных, общечеловеческих моральных аксиом над религиозной этикой (сколь угодно возвышенной). И то, что он ехидно прохаживался порой по поводу политкорректности, узко понимаемой временами (особенно поначалу) как необходимость разрушить некий канон (утрированно — «Почему я, современная афроамериканская женщина, должна изучать литературные произведения, созданные белыми мужчинами прошлого?!»), только подчеркивало: это была критика человека, полностью такие ценности разделяющего.

И вот эпоха Эко закончилась. То есть закончился срок биологической жизни одного конкретного человека. Сколько еще продержатся провозглашаемые им идеи и разделяемые им ценности, зависит в том числе и от нас. Хотелось бы, чтобы подольше. Это и будет лучшим памятником мыслителю.

¹ «Группа 63, сорок лет спустя», перевод Яны Арьковой. В книге «Сотвори себе врага».