Живая структура языка

О русском языке как об океане, о том, как связано образование и владение языком, о том, с какими сложностями сталкиваются переводчики и программисты, создающие программы перевода, Юлия Черная побеседовала с профессором Юрием Шатиным.

Юрий Васильевич Шатин — человек в новосибирском Академгородке не просто известный, а, скорее, знаменитый. Его знают и любят не только студенты, аспиранты и сотрудники Сибирского отделения РАН, но и ценители литературы XIX века, поэты и любители поэзии. Он преподает в НГУ, НГПУ, Новосибирском независимом институте, Новосибирском театральном институте, Московской международной академии бизнеса и менеджмента, он главный научный сотрудник сектора литературоведения Института филологии СО РАН, член общественной организации «Российское общество Иосифа Бродского» и редсовета городского центра любителей поэзии «Дом Цветаевой».

Но больше всего поражает даже не его работоспособность и множество регалий, а широта кругозора. «Помните, у Бродского…» — говорит он мимоходом и цитирует какие-то малоизвестные дневники какого-то малоизвестного друга Бродского. Он вскользь упоминает огромное количество фактов, стихов, цитат, очевидно не догадываясь, что большинство людей в мире далеко не столь образованны…

При этом Юрий Васильевич уверяет, что в нашем мире многое зависит от образования, даже владение родным языком:

— На сегодняшний день ученые выделяют четыре уровня владения языком. Первый уровень задается самим фактом существования в языковой среде. Этот уровень хорошо характеризуется анекдотом про «один кофе и один булочка». Большинство русскоязычных людей могут не знать, как правильно говорить, «один кофе» или «одно», но зато про булочку они точно скажут «одна».

Следующие уровни уже связаны непосредственно с образованием.

— Второй уровень, стилевой, — это способность различать разные стили текстов и устной речи. Любой студент отвечает на экзамене и рассказывает об этом самом экзамене друзьям совершенно в разных стилях. Французы провели эксперимент, согласно которому у человека после 15 лет обучения на отлично в памяти остается лишь 7% услышанной (и успешно сданной) информации. У троечников этот процент еще меньше…

Возникает законный вопрос: зачем же учиться при таком низком КПД?

— На самом деле мы учимся не знаниям, а разным способам коммуникации. В том числе и тому, что имеющиеся у нас знания можно представлять в разных стилевых кодах, — поясняет Юрий Васильевич.

Третий уровень владения языком изучает риторика — это способность мыслить и разговаривать целостными текстами. Чаще всего это приходит с высшим образованием. Самым высоким признается четвертый уровень — способность создать свой авторский, эксклюзивный текст. Причем эксклюзивность подразумевает оригинальный авторский контент. О том, можно ли научить этому уровню, пока единого мнения нет.

— Мой внук как-то услышал новость, сколько примерно стоит «Квадрат Малевича», — объясняет особенности четвертого уровня владения языком Шатин. — Он тут же предложил нам с ним нарисовать такой же. Но мы же понимаем, что 12 млн стоит не сам черный квадрат, а его идея.

Владение языком, конечно, не ограничивается правильными падежами, родами, уместным стилем. Самая главная функция — понимание.

— Чем сложнее текст, тем сложнее он понимается. Когда первый компьютер перевел с английского на немецкий и обратно фразу «Петя пошел в магазин и купил яблок», айтишники пришли в восторг. Но филологи эту радость быстро остудили. Они предложили компьютеру для перевода известную библейскую фразу «Где плоть тленна, дух вечен». Машина перевела: «Мясо сгнило, и распространилась вонь». Чем сложнее текст, тем в меньшей степени искусственный разум может с ним работать, — рассказывает Шатин.

Конечно, с тех пор удалось достичь значительных успехов в машинном переводе. Большие надежды программисты возлагают на работу с крупными объемами данных и обучение искусственного интеллекта на основе имеющихся успешных переводов литературных текстов. Но Юрий Шатин подобных надежд не разделяет…

— В художественном тексте изначально господствует установка на деавтоматизацию. Я думаю, что художественный язык — это язык с бесконечным количеством состояний. При этом каждый автор находит новые смыслы, которые отличаются от общепризнанных стандартов. Этим художественный язык и отличается от шахмат. Поэтому я уверен, что мы можем научить компьютеры переводить, скажем, инструкцию к пылесосу, но не литературу.

В 1970 году в институте иностранных языков им. Мориса Тореза текст с русского языка перевели на английский и передали переводчикам для обратного перевода. Переводчик перевел:

«Нетерпеливо туфли блещут лаком / До бездны семь шагов. Всё решено / Мне дома нынче сон уже не лаком / У Джорджа нынче спать мне суждено» . При этом изначально был взят текст русской частушки: «Эх, лапти мои, / Четыре опорки! / Хочу — дома заночую, / Хочу — у Егорки!»

Но при двойном переводе лапти превратились в туфли, опорки — в лак, Егорка — в Джорджа, а лиричности переводчик добавил уже от себя… Исследователи не остановились на достигнутом. Текст они вновь перевели на английский и дали переводить еще одному специалисту. Частушка превратилась в «В ботинках этих пройден долгий путь / Воланы запылились до корней / Хочу — сумею дома отдохнуть / Хочу — переночую у друзей». Чем больше мы усложняем текст, тем больше ловушек ставит нам язык.

— Я общался с болгарскими переводчиками, которые никак не могли перевести первую строчку «Евгения Онегина»: «Мой дядя самых честных правил». В болгарском разные слова для дяди со стороны матери и со стороны отца. В японском, к слову, их четыре: старший и младший брат отца, старший и младший брат матери. При этом для японца история меняется кардинально в зависимости от того, о ком идет речь — о младшем брате матери или старшем брате отца.

Иногда эти ловушки используют в манипулятивных целях. Юрий Васильевич привел довольно безобидный пример такого использования.

— 14 лет назад один француз дал объявление, в котором обещал всего за 2 евро рассказать, как сохранить волосы надолго. Он заработал на этом 200 тыс. евро и всем отвечал одинаково: «Храните их в полиэтиленовом мешочке». Так что важно не стать жертвой буквализма. Коммуникативная среда нас заставляет делать выбор не только лингвистический, но и этический.

Язык, конечно, структура живая, подверженная изменениям. И чем дальше мы спускаемся вниз по хронологии, тем существенней эти изменения.

— Если сто лет назад говорили: «Я непременно приду в театр», то сейчас — «Я обязательно приду». Для нас эти фразы остаются синонимами, а сто лет назад «обязательно приду» не мог сказать зритель, только актер, контролер или работник сцены. В 1950-х годах было принято смягчать согласные в словах [Люд’мила], [кон’фета], [з’верь], [д’верь] и т. д. Уже в 1960-е эти звуки смягчать перестали. Обычно эти изменения для носителей языка не
заметны. Но если мы послушаем тексты столетней, а уж тем более десятивековой давности, то изменения станут очевидны. Сто лет назад про двух женщин нельзя было сказать «они» — только «оне» («И завидуют оне / государевой жене»), а уже сегодня на канале ВГТРК журналисты говорят «в обоих палатах Заксобрания».

И чем глубже мы спускаемся по хронологической лестнице, тем существенней отличия. Скажем, 800 лет назад были два замечательных слова — «бык» и «бъчела», инь и ян в славянской мифологии. Бык быком остался, а бъчела превратилась в пчелу…

Филологи подсчитали, что если скорость изменения языка останется прежней, то через 833 года русский язык ждут кардинальные изменения. А это значит, через 900 лет потомки уже не будут понимать наш нынешний язык. Стоит ли сопротивляться изменениям в русском языке? Пора ли уже паниковать?

— Я сравниваю русский язык с океаном, откуда мы можем черпать воду ведерком всю жизнь и океан этого даже не заметит, — успокаивает мой собеседник. — В русском словаре Ожегова 450 тыс. слов, в словаре Пушкина — 4 тыс. То есть Пушкину понадобилась лишь одна тысячная русских слов, чтобы сказать всё то, что он сказал…

Изменения в языке происходят ежедневно и ежечасно. Но кардинальные изменения случаются крайне редко. Конечно, фонетика меняется быстрее, чем грамматика. Тем не менее Юрий Шатин предполагает, что лет через 70 в русском языке будет уже не 6 падежей, а 3–4. Даже сейчас в творительном падеже совпадают три падежа: творительный сравнительный («ходить гоголем», «казаться Пушкиным»), творительный деятельный («книга написана писателем»), творительный инструментальный («книга написана пером»). Так что в современном русском языке функций больше, чем падежей.

Во многих индоевропейских языках стираются роды. Такую возможность для родовых окончаний нарицательных имен Шатин предполагает и в русском: «В ближайшие лет 100–150, думаю, исчезнет средний род, соединившись частично с мужским, частично с женским. Трансформации ведут к тому, что родовые окончания будут исчезать. Проявления этого уже можно наблюдать на числительных и местоимениях».

У стиховеда Шатина просто невозможно не спросить о тенденциях в современной русской поэзии.

— Во-первых, стирается разница между объективным и субъективным миром. Во-вторых, идет концептуализация — вытеснение художественного образа неким концептом. Как пример приведу строфу Александра Ерёменко:

Сгорая, спирт похож на пионерку
Которая волнуется, когда
Перед костром, сгорая от стыда,
Завязывает галстук на примерку.

На вопрос о гениях в современной поэзии профессор предпочел не отвечать:

— Современникам всегда тяжело судить своих поэтов: сознание обывателя отстает от поэзии. И нужно иметь особенный сверхслух, который позволяет услышать. Именно поэтому о поэзии XXI века, о поэзии 20–25-летних я судить боюсь.