Злодейства и злоключения Фаддея Булгарина

Мысль о том, что реальный Фаддей Венедиктович Булгарин (1789–1859) был несколько отличен от своего традиционного в школьном курсе литературы мерзкого образа предателя, труса и доносчика, посетила меня дважды. Впервые — при чтении «Смерти Вазир-Мухтара» Тынянова, где Булгарин изображен как противный человек, но ближайший друг Грибоедова. Покопавшись в «Записках и выписках» М. Л. Гаспарова, я нашла заметку, где говорилось, что в образе Булгарина Тынянов изобразил своего друга и коллегу.

Фрагмент из книги Гаспарова:

«У Фейхтвангера в каждом романе есть отрицательный персонаж с квакающим голосом, у Тынянова — брызгающий слюной. Я спросил Л. Я. Гинзбург, нет ли сведений, с кого он списывал Булгарина. Она ответила: „Были разговоры о том, что Т. изобразил Оксмана, с которым дружил. Очевидно, подразумевалось соотношение: Грибоедов — Булгарин… Не достоверность, а сплетня 1920-х гг.; впрочем, на Юр. Ник. это похоже“ (письмо 25.06.1986)».

Второй раз сомнение закралось, когда я прочла в биографии декабриста Кондратия Рылеева, недавно вышедшей в серии «ЖЗЛ» (ее авторы — А. Готовцева и О. Киянская), что и ему Булгарин приходился близким другом. Настолько, что перед арестом Рылеев отдал Фаддею Венедиктовичу портфель с важными документами. И портфель этот Булгарин аккуратно сохранил. Что в свете его репутации было странно.

После чтения книги А. И. Рейтблата «Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции» (М.: Новое литературное обозрение, 2016) я убедилась, что мои сомнения были справедливы и обоснованны. Оказалось, что привычный образ Булгарина только злая карикатура, созданная в литературной полемике Вяземским и Пушкиным и позже закрепленная идеологически.

Булгарин стал пленником социалистического представления об истории русской литературы. В ней Пушкин был главным поэтом и хорошим человеком, а Булгарин — злодеем и скверным писателем. Это грубая схема, но привычная не только школьникам.

До Рейтблата ни у кого не доходили руки проверить, что там на самом деле Булгарин делал и писал. Хотя еще в 1929 году Б. М. Эйхенбаум отмечал, что Булгарина исправно поносили, но как-то не удосужились изучить его биографию, взгляды и деятельность.

А Абрам Ильич Рейблат удосужился. Дело не столько в посмертной реабилитации Булгарина — тот вовсе не был хорошим человеком, которого необоснованно обидели. Дело в освобождении от штампов. Рейтблат пишет: « …Для того, чтобы объективно изложить его биографию и проанализировать, как формировалась литературная репутация, необходимо во многом по-новому написать историю русской литературы ХIХ века». Ученый радеет о научной и достоверной истории русской литературы, без грубых искажений в угоду победившей идеологии. Ведь если Булгарин в истории русской литературы только примитивный злодей, то и всё остальное искажается. Когда идеологический гнет ослаб, то Булгарин потихоньку стал освобождаться от оков своей репутации. Тут и обнаружилось много нового, полезного и поучительного.

По форме новая книга — сборник трудов разных лет и публикация переписки Булгарина с друзьями и коллегами по «Северной пчеле». Эта мозаичность позволяет более или менее представить дела и дни главного героя, пока его биография не написана, а роль в истории литературы меняется на глазах.

Главным занятием Булгарина была журналистика. Он писал, редактировал и был умелым издателем. С 1825 по 1859 год Булгарин на пару с Н. И. Гречем издавал первую русскую частную газету «Северная пчела». Сначала она выходила несколько раз в неделю, с 1831 года — каждый день. У этой газеты уже в первый год ее существования была тысяча подписчиков. Сейчас просто трудно представить, как это много в середине 1820-х годов.

Был и еще один нюанс. Предшественниками Булгарина и Греча на месте успешных издателей русской прессы были Новиков, Карамзин, Дельвиг и Рылеев с Бестужевым. Они обращались к самой образованной и благородной части общества. Булгарин на свой счет не заблуждался. Он издавал газету для людей попроще, называл их «публикой». Дело тут было не в социальных различиях, а в культурных. И «Северная пчела» была первой газетой такого рода в Российской империи.

Поэтому основные сюжеты и конфликты жизни Фаддея Венедиктовича вертятся вокруг этого издания. И сотрудничество с III отделением в том числе. Этот прискорбный факт в книге, разумеется, не отрицается. Но в этом вызывающем вопросы сотрудничестве были такие важные мотивы, детали и подробности, которые необходимо обсуждать и обдумывать, а не обесценивать. Но и не оправдывать.

После восстания 1825 года Булгарин понял, что никакая реформаторская деятельность (а он считал, что реформы и просвещение России необходимы) без правительства невозможна. Правительство Николая I вначале, как обычно и бывает, умеренными реформами интересовалось. Булгарин был из тех, кто такие государственные реформы ожидал, приветствовал и хотел в них участвовать.

Кроме того, он уже был опытным журналистом и редактором. И осознавал, что издавать частную газету без согласия III отделения ему не дадут. Он понимал значение общественного мнения и знал методы манипуляций с ним. И предлагал это делать на общую пользу, раз уж она в России понималась исключительно как польза государственная. А государство было так устроено, что не могло себе представить, что кто-то будет формировать через газету общественное мнение без надзора и указаний.

Поэтому Булгарин сотрудничал с III отделением с момента его создания. Писал и доносы, и аналитические записки на разные темы. Интенсивность сотрудничества зависела от того, кто возглавлял контору. С фон Фоком Булгарин приятельствовал, сменившему его Мордвинову написал два официальных письма по делам «Северной пчелы». А с 1839 по 1856 год III отделение возглавил Л. В. Дубельт, с которым Булгарину пришлось несладко.

«Следует отметить, что подавляющее большинство записок Булгарина носит объективный или даже защитительный, временами „лакировочный“ характер. Лишь в тех случаях, когда затрагивались его интересы, Булгарин сгущал краски, „передергивал карты“ и не просто писал доносы (сообщая правду), но не гнушался и откровенной ложью», — объясняет Рейтблат.

Считается, что за сотрудничество с III отделением Булгарин получил режим наибольшего благоприятствования. Но в 1830 году по приказанию Николая I его посадили на гауптвахту за чересчур резвую критику романа Загоскина «Юрий Милославский». Чуть позже шеф жандармов М. Х. Бенкендорф по поручению императора сделал писателю и издателю выговор за «несправедливейшую и пошлейшую статью, направленную против Пушкина».

Дело не в том, что император ценил поэзию Пушкина больше критики Булгарина. Он вообще не любил, когда пишут и рассуждают. Считал, что это лишнее, с трудом терпел и не понимал этой тяги иметь собственное мнение и выражать его публично. Император полагал, что его мнения вполне достаточно. И спорить с ним было трудно.

Изучение издательской и редакционной деятельности Булгарина позволяет узнать массу интересных вещей. Разумеется, не только о том, как развивалось газетное дело, как менялось оформление, как формировались газетные жанры, что публика хотела читать, что не хотела (и почему) и как найти трезвого наборщика. Но и о том, как сражались литературные группировки, кто победил в краткосрочной перспективе, кто взял реванш у потомков. История жизни, деятельности и мнений Фаддея Венедиктовича, выдающегося журналиста и доносчика, позволяет расширить представление о золотом веке русской литературы. Там всё было гораздо свирепее, чем мы привыкли думать. И это освобождение от сусальности веселит и радует.

Подробнее о книге А. И. Рейтблата см. www.nlobooks.ru/node/6995.

Оксана Киянская,
докт. ист. наук, профессор кафедры литературной критики РГГУ:

Фаддей Венедиктович — личность сложная и противоречивая. Он был очень талантливым журналистом, хорошим писателем и вообще ярким человеком. Он, конечно, сотрудничал с III отделением, а до этого сотрудничества был весьма склонен к конформизму и доносительству — и это не было тайной ни для современников, ни для историков. Но, с другой стороны, Булгарин — друг Грибоедова и Рылеева, тот человек, которому ожидавший ареста поэт-декабрист отдал на хранение портфель со своими бумагами. И если бы этот портфель у Булгарина нашли, у него могли бы быть очень больши е неприятности. Почему именно ему отдал этот портфель Рылеев? Очевидно, он был уверен в дружеских чувствах издателя «Северного архива» и «Северной пчелы». И время показало, что Рылеев не ошибся. Вывод из этой истории для меня однозначен: между Рылеевым и Булгариным много общего, оба они — дети своей эпохи. И по принципу декабрист/соглашатель делить исторических деятелей Александровской эпохи вряд ли уместно.