В Музее изобразительных искусств имени Пушкина с 24 октября по 21 января проходит первая в России выставка живописи Хáима Су́тина1 (1893–1943) — событие исключительное на фоне всех музейных ретроспектив и современных выставок последних лет. Исключительное, потому что уводит от привычно усложненной, фрактально ветвящейся авторской и кураторской рефлексии и ставит перед самыми базовыми, наивными вопросами: «Зачем нужна живопись? Что она может из того, чего не могут музыка или философия?» и т. д.
Первое недоумение, которое случается и у «обычного» зрителя, и у зрителя-художника, и у зрителя-искусствоведа: зачем Сутин так дисгармонично и как будто действительно неумело деформирует рисунок при идеальной обоснованности и «органичности» всех живописных решений? За таким недоумением следует или отторжение — или, со временем, Сутин становится самым любимым художником.
Сила сугубо живописной интуиции у него была как абсолютный слух, а любовь к искусству (то есть в том числе благодарность искусству за правду о человеке и мире) позволила ему воспринять целиком искусство всех веков: его живопись говорит на одном языке и с фаюмским портретом, и с Тицианом, Веласкесом, Рембрандтом и Гойей. Современник Пикассо, ближайший друг Модильяни, Сутин, на первый взгляд, проигнорировал «аналитическую живопись» XIX–XX веков — пуантилизм, аналитический кубизм, цветовые плоскости Матисса, близко не подходил к абстракции; в действительности же он сделал революцию внутри революции — особенно в том, что на его картинах относится к области рисунка и что вначале так озадачивает.
В той же мере, в какой современное искусство занято переоткрытием смысла и смыкается с философией, аналитическая живопись 100–150 лет назад была занята переоткрытием формы и приближалась по задачам и по типу воздействия к музыке. Ее достижения возникали подобно мистическим откровениям или научным открытиям: в видении мира обнаруживались новые возможности, в самом мире — новые связи, и художнику-новатору становилось «не о чем плакать», потому что он верил: в мир привнесено нечто ценное и проясняющее. Когда кто-нибудь из друзей Матисса заболевал, тот вел больного друга в большую светлую комнату лечить своими картинами. И действительно, в такой живописи есть очень точно уловленная и ответственно проработанная универсальность форм: из тех же линий, которыми нарисована красивая спокойная девушка, можно было бы составить красивый спокойный автомобиль, или соковыжималку, или мяч в летнем воздухе. Линии же рисунка Сутина на такое не годятся, они подходят для убитых зайцев или нервных голодных людей, перегорающих от непотрачен-ной любви, только-только начавших жить и уже надорвавшихся; даже самодовольные богачи у него чем-то замучены. Эти линии искривлены и подломлены в таких неожиданных и надежных точках, что их не пересобрать ни в треугольного ангела с овальной головой, ни в плакат о красном клине, ни в фашистского атлета: из них могут получиться только новые мертвые зайцы или люди — по-настоящему красивые и живые, чья жизнь граничит с болезнью или окончательным отчаянием, чья внутренняя сила зачем-то скомкана и все-таки цела.
Кажется, все уже сказали, что Сутин создал галерею самых исторически, психологически и «типологически» точных портретов европейских евреев первой половины ХХ века — лучше всех разглядел «печать беды» и как мог всех обессмертил. ХХ век — век великих художественных открытий, но вообще он дал не так много картин, которые бы совсем никак не устарели, — а Сутин держался настолько полной правды, что не только не устарел как искусство, но и не просрочился как лекарство.
Василий Бородин
1 Хаи́м — сефардское произношение, Хáим — ашкеназское. Во французском языке ударение падает на последний слог, поэтому после эмиграции художника называли Сути́н. — Ред.