Патриарх

Наверное, ни один иностранный ученый не оказал такого влияния на развитие молекулярной биологии в СССР, как профессор Массачусетского технологического института (MIT) Александр Рич (Alexander Rich). Он был патриархом молекулярной биологии, принадлежал к горстке людей, стоявших у самых ее истоков. Все звали его просто Алекс, и я буду следовать этой традиции.

Сказать, что я хорошо знал Алекса, значит ничего не сказать. На протяжении многих лет мы были близкими друзьями, и Алекс играл очень важную роль в моей жизни. Этим и вызвана потребность рассказать о нем теперь, когда его не стало, русскоязычной аудитории: есть множество друзей и учеников Алекса, которые могут рассказать о нем на английском языке.

Дело не столько в языке, сколько в акцентах: я буду говорить о тех сторонах многогранной личности Алекса Рича, которые связаны с его контактами с Россией и русскими¹ и которые не так интересны за пределами русскоязычного научного сообщества.

Родители Алекса происходили из Российской империи, и они были евреями. Как часто бывало, фамилия получилась путем усечения еврейской фамилии, но не Рабинович, а какой-то другой, кажется, Рыклик (Richlik). Алекс родился в 1924 году в Хартфорде (штат Коннектикут, США) и совсем не говорил по-русски. Тем более удивителен его интерес к России и глубокое знание русской истории.

Одной из причин его интереса к России была его озабоченность мировыми проблемами, которая привела его в ряды Пагуошского движения. Алекс представлял собой дистиллированный случай еврейско-американского либерала-интеллектуала. Он совсем не чурался своего еврейства, но его первой и основной идентичностью было всё же «американец».

В этом мы с ним сильно различались: я прежде всего еврей; а уж какой я еврей, русский или американский, не так важно. (Если уж требуется прилагательное, то я бы выбрал «ашкеназийский».) Наверное, я больше всего себя ассоциирую с Израилем, хотя не имею израильского гражданства. Впрочем, в вопросе об Израиле мы с Алексом сближались; он был очень вовлечен в израильские дела, много лет состоял в ученом совете Института Вейцмана.

Американский патриотизм (в хорошем смысле слова) Алекса очень ярко проявился для меня, когда я перебрался в Бостон и Рич начал меня просвещать в вопросах американский истории. Он водил меня по Бостону и показывал исторические места, связанные с Войной за независимость, — таких мест и музеев в Бостоне уйма. Он рассказывал о значении праздников, которые отмечаются только в Новой Англии, таких как День патриота (когда проходит ежегодный Бостонский марафон, ставший знаменитым на весь мир благодаря братьям Царнаевым, совершившим взрывы во время его проведения в 2013 году).

Есть еще День эвакуации — в память о том дне, когда поверженные британцы отчалили назад, к себе домой. Никто за пределами Новой Англии не ведает об этих праздниках, а ведь здесь День патриота — выходной. Не могу себя причислить к знатокам американской истории, но то немногое, что я знаю, я знаю благодаря Алексу.

Но конечно, любая тема для Алекса так или иначе обязательно была связана с наукой. Это от него я впервые узнал (во время уроков американской истории, которые он мне преподал), что граф Румфорд, он же Бенджамин Томпсон, ниспровергший флогистон и открывший механический эквивалент теплоты, был родом из Новой Англии и в молодости, во время Войны за независимость, оказался самым настоящим предателем американского народа и шпионом, перешедшим на сторону врага. Он «эвакуировался» вместе с королевскими солдатами и свои научные открытия сделал уже в Европе.

Еще одной причиной интереса Алекса к России и русской науке была его дружба с Георгием Гамовым (который, кстати, как и Томпсон, был перебежчиком: он стал невозвращенцем, когда его в 1933 году выпустили из СССР в научную командировку). Алекс мне много рассказывал о Гамове, который часто приезжал в Кембридж (пригород Бостона, где расположены Гарвард и MIT и где жил Рич) и неизменно останавливался у Ричей в том же самом доме, где они продолжали жить, когда я их знал.

Это Гамов, вскоре после открытия двойной спирали, основал Клуб носителей РНКовых галстуков, в котором состояли, кроме него самого и Рича, Уотсон и Крик, Ричард Фейнман — всего ровно 20 человек, по числу канонических аминокислот. Алекса связывала очень тесная дружба с Фрэнсисом Криком, которая продолжалась до самой смерти последнего в 2004 году.

Когда же начались бесчисленные поездки Алекса в СССР, благодаря которым мы с ним в конечном счете познакомились? Об этом у меня сохранилось короткое видео, записанное при следующих обстоятельствах.

В ноябре 2011 года я в очередной раз посетил Алекса и упомянул о грядущем столетнем юбилее Михаила Владимировича Волькенштейна, с которым мы оба были очень дружны, и спросил, не поделится ли он своими воспоминаниями. Алекс охотно согласился и стал сразу вспоминать, а я поставил айфон на видеозапись. Вот что он рассказал. (Я уже публиковал эту распечатку в моих воспоминаниях о Волькенштейне², но здесь она также уместна.)

«Началось всё это в 1959 году, когда у меня завязалась переписка с Бреслером в Ленинграде и в ходе этой переписки я пригласил его посетить мою лабораторию в MIT. И он вскоре прибыл, но их оказалось двое. (Улыбается.) Это была обычная советская практика. Я разместил их на третьем этаже нашего дома. Но тот, другой, как оказалось, не обладал воображением, и мне пришлось пристроить его в другую лабораторию, к химикам. А Бреслер остался с нами, и мы с ним говорили обо всем на свете. Он был (смеется) неподражаем. Однажды он влетел в дом со словами: „Советская полимерная наука сделала большой скачок“. „Что случилось?“ — спросил я. „Умер Каргин“. (Смеется.)».

Тут явно Алекс что-то перепутал: Каргин умер через 10 лет после описываемых событий. Но что он был крупным препятствием для развития ряда направлений полимерной науки в СССР — тому я слышал множество свидетельств. Как-то я спросил своего шефа, Юрия Семёновича Лазуркина: как так получилось, что важнейшая книга в области полимеров — книга Флори «Принципы химии полимеров» — до сих пор не издана по-русски? Он сказал: «Каргин заблокировал». Фотокопия (отснятые и отпечатанные на фотобумаге все страницы книги по-английски) этой самой главной книги о полимерах хранилась у Ю. С. в книжном шкафу в его кабинете, и ее разрешалось читать, только не вынося из кабинета. Но продолжим рассказ Рича.

«После возвращения домой Бреслер пригласил меня посетить его лабораторию в Ленинграде. Я впервые побывал в СССР в 1960-м году. Тогда в Москве состоялась Пагуошская конференция, впервые в Советском Союзе. Это было крупнейшим событием в Пагуошском движении. Была очень крупная китайская делегация, очень крупная американская и, конечно, громадная советская. Никто не знал, во что это выльется. В начале конференции нам было сказано, что мы все приглашены Хрущёвым на заключительный обед. А в конце было объявлено, что Хрущёва не будет. Мы не знали в то время, что между китайцами и русскими произошла очень крупная ссора: китайцы требовали от русских ядерное оружие, а русские им отказали. Поэтому Хрущёв и не захотел встретиться с участниками конференции.

После конференции я сел в поезд и поехал в Ленинград к Бреслеру. Я ехал в спальном вагоне, нас было четверо в купе, очень неудобно. Так или иначе, но я добрался до института в Ленинграде. Там я познакомился с коллегой Бреслера Волькенштейном. На меня произвело большое впечатление то, как эти люди умудрялись делать вполне приличную науку в условиях, очень далеких от оптимальных. Волькенштейн поразил меня широтой и глубиной своих знаний и силой своего духа. В дальнейшем Волькенштейн переехал в Москву.

У них там ужасная система при выборах в Академию, когда происходит открытое соревнование между кандидатами на [одно и] то же место и все это обсуждают. В результате эти два достойнейших человека, которые были до того долгое время близкими друзьями, вдруг начинают со всех сторон слышать гадости, которые один якобы сказал про другого, что, может быть, правда, а может быть, и нет, скорее всего что нет. Но в результате дружеские отношения были полностью испорчены. Абсолютно бессмысленно, зачем они так делают? У нас в Академии так не делают. Конечно, у нас тоже происходит соревнование, но всё происходит тихо, люди даже не знают, что они участвуют в соревновании. Я никогда не понимал, зачем они делают обсуждение публичным. Может быть, они в их болезненном воображении считают, что это поднимает престиж Академии?

С того первого визита я стал регулярно ездить в СССР, главным образом в Москву, раз в два или три года. Франк Пресс, тогдашний президент нашей Академии, ввел меня в комитет по связям между двумя Академиями — нашей и их. И каждый раз я встречался с Майклом и Стеллой (Волькенштейнами). Но я старался делать это незаметно. Ведь КГБ был всегда начеку. Как же я поступал? Вечером я как бы выходил из отеля погулять. И вдруг останавливал такси и ехал часть дороги в направлении к Волькенштейнам. Потом выходил и ловил новое такси и на нем подъезжал уже к их дому.

Походив немного около их дома, я быстро входил в подъезд и нажимал на кнопку звонка. И конечно, мой приход бывал полной неожиданностью: ведь я не мог их предупредить. Но они всегда были мне необычайно рады. Мы говорили обо всем: о политике, о науке, о жизни. Как только я появлялся, Стелла бежала на кухню готовить… бог знает что. И так мы закусывали, и говорили обо всем на свете, и я засиживался у них до двух, а иногда и до трех часов ночи. Выйдя от них, я сначала шел пешком, а потом ловил такси и возвращался к себе в отель».

К великому сожалению, на последней фразе моя видеозапись обрывается: разрядилась батарея айфона, а зарядное устройство я с собой не прихватил. Мы условились, что продолжим запись в другой раз. Но я никак не мог найти время опять навестить Алекса, а потом он заболел. Так и не получилось продолжить воспоминания Рича…

Упомянутый в рассказе Алекса Семён Ефимович Бреслер (1911–1983) был одним из основоположников молекулярной биологии в СССР. Он, как и Волькенштейн в те годы, работал в Институте высокомолекулярных соединений в Ленинграде. Одним из его главных достижений была теоретическая статья в ЖЭТФ 1939 года о полужесткой модели полимерной цепи, написанная в соавторстве со знаменитым советским физиком Я. И. Френкелем.

Ровно 10 лет спустя эту же модель предложили австрийцы Кратки и Пород, по-видимому не зная о работе Бреслера и Френкеля. На долгое время в полимерной науке утвердился термин «модель Кратки — Порода». Теперь ее, как правило, называют «модель червеобразной цепи» (worm-like chain model), на ней основана биофизика молекулы ДНК. Наверное, работа Бреслера и Френкеля вообще была бы забыта, если бы Ландау и Лифшиц не воспроизвели ее в качестве специального раздела в одном из своих знаменитых учебников — в «Статистической физике». В современной литературе часто цитируют не саму статью, а учебник.

Пытаясь восстановить справедливость, мы с А. Вологодским в обзоре по биофизике ДНК, опубликованном в 2013 году в ведущем журнале по этой тематике Nucleic Acids Research, начали изложение модели червеобразной цепи со ссылок на оригинальную работу Бреслера и Френкеля и на учебник Ландау и Лифшица. На работу Кратки и Порода мы вообще решили не ссылаться.

Каждое появление Рича в Москве было крупным событием для всех, кто занимался молекулярной биологией. Он общался, как и все заезжие знаменитости, в основном с академическим начальством, которое тщательно следило, чтобы высокого гостя не донимали всякие там рядовые научные сотрудники. Но Алексу была свойственна ненасытная любознательность, и он всеми силами старался общаться с как можно бóльшим количеством исследователей.

Так, в один из своих визитов в Москву он познакомился с Аликом Варшавским. Подобно Гамову в 1933-м, Варшавский стал невозвращенцем в 1977 году, когда его отпустили на конференцию в Финляндию. В багажнике автомобиля он пересек границу между Финляндией, которая выдавала беглецов из СССР, и Швецией, которая беглецов не выдавала, и прибыл в Бостон, где Алекс принял его с распростертыми объятьями и добился, чтобы Варшавского пригласили на должность assistant professor в MIT.

Как и я впоследствии, Алик Варшавский, оказавшись в Бостоне, испытал в полной мере потрясающее гостеприимство Алекса. Их дружба продолжалась до самой смерти Алекса. Алик Варшавский — выдающийся биолог и интереснейший человек. Я его хорошо знаю много лет, с того времени, когда он еще не сбежал из СССР. Но к сожалению, в Бостоне мы с ним практически не пересекались: буквально накануне моего переезда из Москвы в Бостон Алик перебрался из MIT в Caltech (Калифорнийский технологический институт).

Постепенно очередь дошла и до меня. Я не помню, как мы познакомились с Алексом. Но хорошо помню, как уже в 1980-е годы Алекс, будучи в Москве, попросил меня помочь ему истратить свои рубли. Ему заплатили гонорар в рублях, а вывозить рубли из страны было запрещено, необходимо было их истратить. Но на что? Это уже была эпоха пустых магазинов. Моего воображения хватило только на то, чтобы отвезти Алекса в фирменный магазин янтаря. Там он закупил кучу женских украшений. Много лет спустя его домашние рассказывали мне, как они были изумлены, когда однажды Алекс явился из Москвы чуть ли не с чемоданом янтарных женских украшений. Это так диссонировало с его обычным поведением!

Я не буду здесь распинаться о научных заслугах Алекса Рича: они совершенно колоссальны. Отмечу лишь то, чем он больше всего прославился. После открытия двойной спирали было обнаружено всего несколько структур, которые молекула ДНК способна образовывать при определенных условиях. Первая из этих необычных структур, левоспиральная Z-форма, была открыта Ричем. Открытие Z-формы в 1979 году было одним из важнейших событий в области биофизики ДНК за всю историю этой науки. Невозможно было остаться в стороне от ажиотажа вокруг Z-формы, и я и мои сотрудники тоже заразились этой лихорадкой. Сам Алекс увлеченно занимался Z-формой до самого конца, когда ажиотаж уже полностью прошел.

Когда пал железный занавес, я стал много ездить по свету, оставаясь российским ученым, и, конечно, часто пересекался с Алексом, что еще больше укрепило нашу дружбу. Приезжая в Бостон, я обычно останавливался в большом доме Ричей в Кембридже. Этот дом оставался таким же, каким его видел Гамов за много лет до моего появления там. И в те первые мои приезды, и потом, когда я перебрался в Бостон, вплоть до сегодняшнего дня там практически ничего не менялось: всё та же спартанская обстановка, просторная кухня с большим овальным столом, за который садились пришедшие и им предлагался чай с кексом.

Рядом на стене — беспорядочный набор фотографий и вырезок из газет: Эйнштейн, Крик, Полинг (Полинг был учителем Алекса); Алекс в молодости, один или с женой Джейн; Алекс и римский папа; президент Клинтон в Белом доме награждает Алекса орденом Почета за научные заслуги; дети Алекса и Джейн, и т. д. и т. п. Обстановка мало чем отличалась от кухни в доме Сахаровых, к которой я привык в Москве. Только кухня у Ричей была просторней, конечно, а так то же самое. Да и темы бесед были очень похожи: о научных новостях, о том, что творится в России. Алекс начинал свой день — а вставал он поздно — с чтения The New York Times, поэтому он всегда был в курсе всех событий, и мы с ходу начинали обсуждать последние новости из России.

Да и в Бостоне я оказался в значительной степени благодаря Алексу. Дело было так. Осенью 1992 года я был на конференции в Вашингтоне, и мои коллеги из Института Вейцмана стали меня уговаривать, чтобы я перешел к ним. Я, в общем, не возражал: в России работать было уже практически невозможно, да и мои ближайшие сотрудники разъехались. Так как летом 1992 года у меня случился обширный инфаркт, мне необходима была операция коронарного шунтирования. У меня в то время была временная позиция distinguished visiting professor (не знаю, как сказать по-русски) в Университете штата Огайо в Коламбусе. Это обеспечивало мне, помимо приличного жалованья, медицинскую страховку.

В течение января 1993 года я в пожарном порядке отчитал свой курс по структуре ДНК, параллельно проходя предоперационное обследование, а 10 февраля «был распорот», по выражению Бродского. Через месяц я уже давал семинар в Корнелле, а в апреле я посетил Реховот, где дал семинар и вел переговоры о возможном перебазировании в Институт Вейцмана.

Вскоре я опять прилетел в Штаты. Тут-то меня Алекс и разыскал по телефону. Будучи членом ученого совета Института Вейцмана, он узнал, что там рассматривается моя кандидатура. «Максим, вас действительно можно переманить из Москвы?» — спросил он. «Почему нет, — ответил я, — в Москве работать стало практически невозможно». «Тогда я хочу, чтобы вы были в Бостоне», — тоном, не терпящим возражений, заявил Алекс.

С подачи Алекса со мной вскоре связался Чарльз Кантор (Charles Cantor), который меня хорошо знал (у нас даже уже была совместная публикация) и который незадолго до того перешел из Беркли в Бостонский университет (BU). Уже в июле я проходил интервью в BU, а в первый день учебного года меня с молниеносной скоростью провели через все необходимые комиссии и вручили формальное приглашение на должность полного профессора.

Я не сомневаюсь (хотя ничего не знаю об этом), что Алекс пугал BU тем, что, если они будут мешкать, я сорвусь с их крючка и уплыву в Вейцман. Приняв предложение, я назначил начало своей работы там на 1 ноября 1993 года и уехал в Москву сдавать дела: я был в то время завотделом в Институте молекулярной генетики РАН и завкафедрой в МФТИ. Я чуть не застрял в Москве, когда начались разборки с участием танков между Ельциным и парламентом. Не представляю, что бы было, если бы победила антисемитская сволочь в лице Макашова и сотоварищей, а не Ельцин. Честно говоря, я сильно перепугался, что застряну в Москве и мой переезд в Бостон сорвется.

Вскоре после того, как я обосновался в Бостоне, ко мне присоединилась моя младшая сестра Мария. Мы поселились в еврейском пригороде Бостона Бруклайне. Точнее, это когда-то была ирландская деревня, там родился Джон Кеннеди; но постепенно ирландцы «рассосались», и их место заняли преимущественно евреи, многие из которых были недавними иммигрантами из бывшего СССР. Если Кембридж, где жил Алекс, — это северный пригород Бостона, то Бруклайн — западный. С самого начала Алекс и Джейн приняли живое участие в нашей жизни. Они регулярно приглашали нас на семейные праздники.

Разумеется, Алекс был на сто процентов атеистом, и никаких еврейских религиозных праздников Ричи не отмечали, тем более что его жена Джейн не еврейка. Однако на Christmas они собирались всей семьей — все дети (их у Алекса и Джейн четверо) с женами/мужьями и внуками. Вот на эти посиделки нас с сестрой и приглашали, наряду с просто вечеринками без особого повода.

В русской среде существует стереотип, что только русские умеют по-настоящему дружить, а иностранцы-де народ черствый, и на настоящую дружбу они не способны. Есть даже рационализация этого представления, что, мол, в России в одиночку не выжить, необходима помощь и поддержка друзей. В этом есть своя правда, и на бытовом уровне у русских всегда было гораздо больше причин дружить, чем у иностранцев. Но ведь есть и совершенно другая потребность в дружбе, основанная на том, что Сент-Экзюпери назвал «роскошью человеческого общения».

Безусловно, далеко не каждый обладает способностью (и потребностью) к такого рода дружбе, это особый дар. И надо сказать, что Алекс обладал этим даром в колоссальном избытке; по крайней мере, мне другого такого человека не довелось знать ни в Штатах, ни в России.

Круг общения Алекса был невероятно широким. Он перезнакомил меня с кучей научных знаменитостей — и местных, бостонских, и заезжих. Представляя, он всегда характеризовал меня одними и теми же словами: “Maxim is keeping eye on DNA”. Не скрою, мне было приятно это слышать

В наших отношениях с Алексом был такой ритуал. Я знал, что в воскресенье после полудня я, если нет неотложных дел, должен быть дома, чтобы не пропустить звонок Алекса. Он звонил всегда на домашний телефон — до самых последних дней, уже когда давно все звонили друг другу на мобильники. Алекс так и не освоил электронную почту: всякая связь по компьютеру шла только через его секретаршу. Так вот, мог раздаться звонок и в трубке неторопливый голос Алекса: «Максим, как насчет прогуляться вокруг Свежего пруда?» «С удовольствием! — отвечал я. — Скоро буду».

Я парковался у дома Ричей, и мы на его огромном кадиллаке (он за рулем) совершали короткую поездку к пруду, парковались и не спеша обходили пруд по периметру в течение часа, может, двух. Свежий пруд (Fresh Pond) — это резервуар в Кембридже, из которого делается водозабор для снабжения всего пригорода. Вода поступает по трубам откуда-то издалека, чуть ли не с Аппалачей. Мы гуляли и обсуждали всё на свете — прежде всего науку, конечно, но не только. Потом мы пили чай на кухне у Ричей, и беседа продолжалась.

Когда Алекса не стало и его коллеги, друзья и многочисленные ученики собрались на конференцию в MIT почтить его память, практически каждый выступавший упоминал о его (или ее) прогулках с Алексом вокруг Свежего пруда. Каждое воскресенье, если погода позволяла, Рич составлял список тех, с кем он хотел бы прогуляться, и начинал их обзванивать, пока не находил партнера. Это позволяло Алексу поддерживать живой контакт с огромным количеством людей и давало ему возможность в полной мере воспользоваться, для удовлетворения своей ненасытной любознательности, невероятным научным потенциалом Бостона. Когда-то подобным средоточием научного потенциала была Москва, и я еще застал это время, так что могу сравнивать. Но в отношении Москвы этот период расцвета науки давно в прошлом.

Алекс был крестным отцом самой крупной международной конференции по биомолекулярным структурам, организуемой в июне по нечетным годам Университетом штата Нью-Йорк в Олбани вот уже без малого 40 лет. Пока мог, Алекс всегда участвовал в этих конференциях, на которые приезжают многие исследователи из России. Гвоздем неформальной программы конференции неизменно бывает Russian Party с водкой и традиционными русскими закусками, которые привозят из русского магазина в Бостоне израильтянин Эдуард Трифонов и автор этих строк.

В самые последние годы Алекс всё лето проводил на даче на воспетом Бродским Тресковом мысе (Cape Cod). Дача расположена в начале мыса, в Вудсхоле (Woods Hole), куда от Бостона всего полтора часа езды. Так что я пару раз за лето навещал Алекса, тем более что на Кейпе, как мы здесь называем Тресковый мыс, у меня куча русских друзей. Именно там летом 2014-го я видел Алекса в последний раз. Дело в том, что осенью того года я уехал на sabbatical в Москву, а весну 2015-го провел в Израиле и вернулся в Бостон как раз к похоронам Алекса.

Хотя Алекс был слаб физически во время нашей последней встречи, он, как всегда, расспрашивал меня обо всем. Он лежал на кушетке в гостиной своей скромной дачи, а я сидел в кресле, и мы долго беседовали. Я рассказал ему о новом прорыве в молекулярной биологии — возникновении методики редактирования генома в живой клетке, и он просил меня прислать ему соответствующие статьи.

Потом он вдруг сказал: «Максим, как насчет немного прогуляться?» «С удовольствием!» — ответил я. Опираясь одной рукой о палку и держась второй рукой за меня, Алекс мог медленно идти. Мы вышли из дома и прошли немного туда и обратно, продолжая беседу. Так прошла наша последняя прогулка…

Максим Франк-Каменецкий,
профессор Бостонского университета (США)
Бостон, 2015–2017

¹ Прожив много лет в Америке, я привык всех русскоговорящих называть русскими, независимо от их этнической принадлежности. Различие между «русский» и «российский», такое значимое в современной российской действительности, начисто исчезает при переводе на английский: и то и другое переводится как Russian. В результате в русскоязычной среде в Америке мы называем русскими всех, для кого русский язык является родным.

² Франк-Каменецкий М. Д. Он был счастливым человеком. С. 70–82.