В самом конце 2017 года «Новое литературное обозрение» выпустило книгу профессора Гарвардского университета Роберта Дарнтона под названием «Цензоры за работой. Как государство формирует литературу». Эта книга рассказывает в хронологическом порядке о работе цензуры в королевской Франции в XVIII веке, в колониальной Индии в XIX и в ГДР в конце XX века. Эти государства, как и их цензурные практики, стали историей, а общим для них было отсутствие гражданских свобод и уверенность властей, что книги опасны для государства, потому что подрывают монополию на власть. Всё остальное было разным.
Р. Дарнтон предлагает антропологический подход к изучению цензуры. Его интересует, как государство оценивало угрозы своей монополии на власть и как с ними боролось. Кроме этого, профессора Гарварда завораживают «бродячие музыканты, хитрые нищие, мятежные проповедники, торговцы-авантюристы, писатели всех мастей, знаменитые и неизвестные, включая поддельного свами и охочую до скандала горничную, даже сами полицейские, иногда переходящие на сторону своих жертв, наряду с цензорами всех мастей». Такие научные труды читаются как авантюрные романы, взахлеб.
Первая часть книги посвящена работе цензуры при Бурбонах в 1750–1760 годах и базируется на многочисленных письмах и рапортах цензоров главному директору книжной торговли (Direction de la librairie) К. Г. де Ламуаньону де Мальзербу. Бюрократия в веберовском смысле тогда только зарождалась — Мальзерб вел дела из своего особняка, помощников у него было немного (жалованье большинству цензоров не полагалось).
Цензоры оценивали качество книги. Хорошие печатали с «апробацией и привилегией короля». Книги похуже выпускали с «молчаливого согласия». Откровенно крамольные или порнографические сочинения в цензуру не попадали: их печатали за границей, продавали из-под полы и не платили в королевскую казну ни сантима.
Поэтому цензура боролась не с крамольными книгами, а с теми, что могли задеть влиятельное лицо при дворе или в свете. В мире, который держался на связях, привилегиях и коррупции, это означало скандал, удар по связям и утрату протекции. Беспокоиться о свободе слова стали позже, когда уже все сочинения просветителей были напечатаны или подпольно, как «Энциклопедия», или за границей, как большинство трудов Вольтера.
В Британской Индии XIX века свобода слова уже была объявлена, но колониальные власти принимали меры, лишь когда считали, что индийцы много себе позволяют; это был империализм и либерализм одновременно. После подавления восстания сипаев в 1857–1858 годах, когда Индийская гражданская служба заменила Ост-Индскую компанию, британские власти стали интересоваться, о чем думают индийцы, чтобы впредь восстания не были неожиданностью. Тем более что в это время книг стало много: начался издательский бум.
Издатели в Бенгалии обязаны были предоставлять в Бенгальскую библиотеку, крупнейшую в Британской Индии, по три экземпляра каждой книги по рыночной цене. Библиотекари внимательно читали и описывали их в огромных каталогах. Сначала это делали англичане, к концу XX века — индийцы. Пока искали призывы к мятежу, пропустили, как вырос и расцвел индийский национализм. Он даже не прятался. Он спокойно существовал в бульварной литературе (в самом широком смысле слова), которая и пользовалась наибольшим успехом у населения и не вызывала ничего, кроме презрения, у библиотекарей, получивших двойную порцию классического образования — помимо латыни и греческого они знали еще и санскрит с фарси.
Британцы опомнились в конце десятых годов XX века, когда националисты стали террористами и принялись кидать бомбы. Их быстро переловили, но националистические настроения не исчезли. Индийцы желали быть индийцами, а не подданными британской короны.
Националистически настроенные литераторы, издатели и книгопродавцы заполнили индийские тюрьмы. Проблемы начинались в суде, где нужно было доказать присутствие крамолы в стихах, чья образность основывалась на индуистской мифологии. «На суде обсуждалось всё, чего можно ожидать от современного занятия по изучению поэзии, — филология, семантические поля, значения метафор, идеологический контекст, реакция читателя и интерпретирующее сообщество», — поясняет Роберт Дарнтон.
Английские судебные чиновники цитировали классические индуистские эпосы; адвокаты обвиняемых, индийские выученики британских школ, щеголяли знанием Шекспира, Каупера и поэтов «Озерной школы». В этих дебатах также нужно было делать вид, что со свободой слова всё в порядке. И с каждым годом британского правления этот фокус давался чиновникам всё труднее.
Третья часть книги отличается от предыдущих. В 1990 году Дарнтон был стипендиатом Берлинского научного колледжа. И уже год наблюдал за коллапсом ГДР. Рекомендация общих друзей помогла ему встретиться с двумя сотрудниками Главной администрации печати и торговли книгами Восточной Германии. Дарнтон пишет с восторгом, что после долгих лет изучения цензуры он увидел наконец двух живых цензоров, настоящих. Они тоже первый раз в жизни видели живого американца. Во время интервью герр Везенер и фрау Хорн рассказали, как их ведомство работало до падения Берлинской стены. (Официально цензуры в ГДР не существовало.) Пересказ этого довольно долгого разговора дополнен результатами архивных изысканий и рассказами писателей о том, как работала цензура в ГДР.
«…Цензура пронизывала всю систему. Она была принята всеми: писателями и редакторами, бюрократами и аппаратчиками — как ключевой аспект превращения рукописи в книгу», — пишет Дарнтон. Приведена и схема бюрократического аппарата, заведенного для этой цели. На самом верху цензурной пирамиды находился генсек ЦК Социалистической единой партии Германии, председатель Госсовета ГДР Эрик Хонеккер.
В третьей части «Цензоров за работой» описан и феномен самоцензуры писателей, порожденный монополией государства на книгопечатание. Кроме того, Министерство государственной безопасности ГДР (Штази) усердно следило за писателями. «Лутц Ратенов (писатель и поэт, диссидент во времена ГДР. — Ред.) обнаружил, что бумаги о нем в архивах Штази насчитывали 15 000 страниц. А на Эриха Лёста (писатель, политзаключенный во времена ГДР. — Ред.) накопилось тридцать одно дело, каждое около 300 страниц, только за период с 1975 по 1981 год», — пишет Дарнтон. Цинизм был защитной реакцией творческого сообщества на тотальную цензуру, политический сыск и лицемерие социалистической морали. Еще одним вариантом защиты была эмиграция в Западную Германию, но выпускали очень немногих.
В заключении своей книги Роберт Дарнтон пишет о себе, о своей вере в свободу слова: «Пытаясь понять других, человек должен держаться за свои идеалы, особенно сейчас, когда государство может следить за каждым его шагом». И это звучит как заклинание.
Екатерина Буз
Подробнее о книге см. www.nlobooks.ru/node/8875