Филонов, художник

О художнике Филонове поколение родившихся в начале 30-х годов прошлого века долго вообще не слышало, хотя его немалое наследие хранилось в Государственном русском музее.

На первой же выставке, где Филонова было много (видимо, это конец 80-х), меня поразило непосредственное соседство двух его работ: на стене висел «Пир королей», узнаваемый как неповторимо филоновская работа, а рядом на мольберте стоял почти натуралистический портрет Е.Н. Глебовой (сестры художника). О жизни Филонова я знала только то, что он умер в блокаду — как мне представлялось, одиноким и неоцененным…

Это, вообще говоря, не совсем так, свидетельство тому — дневники художника (http://uni-persona.srcc.msu.ru/site/ind_cont.html) «Дневник» Филонова за 1930-1938 гг. я открыла случайно, начав читать обширные комментарии публикатора, известного искусствоведа Е.Ф. Ковтуна (1928-1996 гг.).

Филонова не следовало бы считать одиноким и неоцененным в том смысле, в каком одинок и неоценен был, скажем, Ван Гог. Прежде всего потому, что у Филонова были ученики, мыслившие себя как школу аналитического искусства. Это и в самом деле был коллектив — с манифестами, внутрицеховыми конфликтами и даже членскими взносами.

Несмотря на все особенности характера Павла Никоваевича — резкость, непримиримость, требовательность, переходившую нередко в жестокость, не говоря уже о невписанности Филонова в художественную среду 30-х годов, ученики у него, что называется «не переводились»: приезжали даже из-за границы. А ведь это Питер 30-х, т.е. Ленинград после убийства Кирова!… Филонов категорически отказывался брать деньги с тех, кого он учил. Это понятно, когда речь идет о его постоянных учениках — таких, как Михаил Цыбасов или Алиса Порет. Но Филонов, следуя своему принципу никому не отказывать в обучении своему аналитическму методу, излагал его основы (в его терминах — «давал постановку», т.е. рассказывал и показывал ) каждому, кто его просил об этом. Кстати, не спрашивая даже фамилий… В 1936 г. к нему приходила М. В. Юдина, и в течение трех часов мастер «давал ей постановку».

Это правда, что Филонов вынужден был зарабатывать себе на хлеб чем угодно, кроме своей живописи, -и постоянно голодал в прямом смысле слова. Однако это был его выбор: он категорически отказывался продавать свои картины даже Русскому музею, не говоря уже о частных лицах: он мечтал о своем собственном музее. Вот как он сам это мотивировал:

За деньги Филонов соглашался к празднику написать портрет кого-либо из вождей (копируя стандартные фото); сделать любую работу «малярного» характера, даже если это был чудовищный физический труд.

Хотя при жизни Филонова у него так и не состоялась персональная выставка, это не значит, что его картины вообще не выставлялись и были недоступны современникам. Он был хорошо известен в художественном мире, и люди готовы были стоять в очереди, чтобы увидеть его работы, выставлявшиеся в залах Русского музея на коллективных выставках ЛОСХ.

Филонов действительно был экзистенциально одинок — меж тем, он женился по любви; вместе с одним из своих пасынков — Петей Серебряковым Филонов расписывал огромный потолочный плафон над маятником Фуко в Казанском соборе. Его сводные сестры Глебовы постоянно пытались поддержать его материально, но он нередко отказывался даже от принесенной ему еды. Деньги он соглашался брать только у «дочки», т.е. у жены, Е. А. Серебряковой. О ней стоит сказать несколько слов.

Соседом П. Н. Филонова по дому был Эспер Александрович Серебряков (1854-1921 гг.), бывший морской офицер, народоволец и эмигрант. В эмиграции Серебряков познакомился с юной Катей Тетельман, тоже народоволкой, и в 1885 г. они поженились. Серебряковы были соседями Филонова по дому — так в связи со смертью Серебрякова в 1921 с Филонов познакомился с его вдовой, Екатериной Александровной.

В дневниках П.Н. называл свою жену дочкой, хотя она была его двадцатью годами старше, и относился к ней с нежностью. В 1936 г. Екатерина Александровна поехала в Москву, надеясь с помощью своих друзей — старых большевиков организовать персональную выставку Филонова. Вот что писал Филонов об этом замысле: Невозможно описать, как она хочет что-либо сделать для Испании и какова сила ее ненависти к фашистам. Каждый раз, когда из газет или по радио мы с нею узнаем о ходе гражданской войны, она говорит, что надо делать мою выставку, надо всеми силами добиваться, чтобы она состоялась, и весь сбор до последней копейки отдать испанским борцам. Мысли наши об этом одинаковы, но я думаю, что родимая дочка даром потратит свои кровные гроши на поездку в Москву, — московские изо-душегубы скорее будут помогать генералу Франко, с кем они, по-моему, одного фашистского поля ягоды, чем согласятся на мою выставку. Но в маленьком слабом тельце моей жены живет неукротимая воля и вера, и она рвется в Москву.

При чтении дневника Филонова возникает ощущение, что текст его написан несколькими, и притом весьма разными людьми. Некоторые фрагменты выдают человека не просто высокообразованного, но свободно владеющего и устным, и письменным слогом. Вот, например, разговор с И.Грабарем по поводу выставки в Государственном русском музее:

И тут же читаем абзацы, не просто полные проклятий в адрес официально признанных художников и в еще большей степени — в адрес разного начальства, но еще и столь специфические по форме, как если бы их автором был «человек с ружьем»:

Я чувствовал громадное успокоение и радость, что мой удар был хорошо рассчитан и пришелся «прямо в свиную морду» этой раззолоченной черносотенной сволочи, которая завтра же продаст советскую власть и будет добивать раненых коммунистов, если их белогвардейской родне удалось бы раздавить советскую власть.

Совсем другой регистр включается, когда Филонов выражает свои переживания по поводу такого значимого для него события, как убийство Кирова:

Меня как будто бы что-то ударило в лицо мгновенным ощущением горя и огромной утраты от гибели этого человека. Казалось, будто я сам потерял в нем что-то дорогое, хотя я совершенно ничего не знал о нем, ни разу не видал и не слыхал его и не читал ни одной его речи.

Не стоит думать о Филонове как об отшельнике, обитавшем в горних высотах, — он весьма реалистически представлял себе, как устроен мир, где он жил. Вот Филонов комментирует очередной эпизод художественной жизни тех лет:

Не к т. Жданову надо идти. Я сказал Терентьеву (ученик Филонова. — Р.Ф.), что есть правило: не перепрыгивая через организацию, искать правосудия сперва в ее пределах. И советовал начать с цехового комитета, с членов жюри, с выставочного комитета.

Несмотря на свою резкость, Филонов был любим учениками. Сам он к некоторым из них был глубоко привязан — вероятно, никак не выражая своих чувств. В дневнике Филонов иногда дает себе волю:

Так бесславно пропал и посейчас мною любимый маленький Вахрамеев — Мастер аналитического искусства. Много перенес он горя. Многое мог сделать.

Как писал в дневниковых заметках известный советский график Е. Кибрик, Филонов был аскет, непоколебимо проводящий в жизнь свои взгляды. Он свел до полного минимума расход на жизнь. Одежду свою — неизменную куртку из выкрашенной в синий цвет солдатской шинели, серую кепку, солдатские башмаки и старые черные брюки — он носил по выработанной им системе абсолютно бережно. Питался черным хлебом, картошкой, курил махорку. Он решил тратить не больше 20 рублей в месяц. Зарабатывал их техническими переводами (он по самоучителю изучил иностранные языки.

Художник Филонов умер в 1941 г., в блокаду, разделив участь полутора миллионов своих сограждан. Тяжко болевшую и уже совсем старенькую Екатерину Александровну сестры Глебовы довезли до кладбища на саночках. Как известно, Е.Н.Глебовой удалось сохранить значительную часть работ брата. В 1977 г. она, исполняя его последнюю волю, преподнесла в дар Русскому музею 300 произведений Филонова.

www.20art.ru/Pavel_Filonov