Об авторе:
Андрей Владимирович Гудков — PhD в экспериментальной онкологии (1982), докт. биол. науке области молекулярной биологии (1988), профессор онкологии, старший вице-президент по фундаментальной науке и зав. отделом биологии клеточного стресса Института онкологии им. Розвелла Парка, Баффало, Нью Йорк, США (Sr. Vice-President for Basic Science and Chair of Department of Cell stress Biology, Roswell Park Cancer Institute, Buffalo, NY, USA).
В 1978 году окончил кафедру вирусологии биологического факультета МГУ, в 1978-1982 годах учился в аспирантуре лаборатории иммунологии онкогенных вирусов, принадлежавшей к отделу, возглавлявшемуся Г.И. Абелевым в Онкологическом научном центре РАМН, Москва, СССР (ныне — Российский онкологический научный центр им. Н.Н. Блохина). До 1990 года работал в Онкоцентре (м.н.с., с.н.с., затем — зав. лаб.). С 1990 года работает в США. Получил международную известность благодаря своим работам в области р53, NF-kappaB, а также разработке пионерских научных методологий и новых подходов к лечению рака. Ученик и друг Г.И. Абелева.
Почему я пишу это
Умер Гарри Израилевич Абелев. Для близких — Игорь Израилевич. Трудно писать об ушедших близких, но совсем тяжело, если они настолько живы внутри нас, как он во мне. Наверное, поэтому дети обычно не пишут некрологов о родителях. Разве что через много-много лет. Но надо писать сейчас, в том числе и потому, что последние годы жизни он болел и оставался в тени. Люди живут повседневным, и того, кого не видят каждый день, начинают забывать. Ну а для свежего поколения, не слышавшего живого голоса Абелева, его лекций, не жившего в поле его присутствия, — он вообще видится исторической фигурой из прошлого: из прежней науки, прежней страны, прежнего научного сообщества.
И хотя место Абелева в науке в значительной степени определено тем, что он открыл и написал сам, но есть не менее важный компонент его личности — его прямое и опосредованное влияние и на отдельных людей, и на науку как социум. Поскольку для меня он живая часть судьбы, то я хорошо вижу следы его влияния и остро ощущаю их значение и силу. И теперь, когда Абелева больше нет, необходимо постараться раскрыть это другим — как долг и перед его памятью, и перед теми, кто, вступая в науку сейчас, не подозревают о мере влияния на них этого человека.
Первыми приходят на ум слова: ушла эпоха, умер выдающийся естествоиспытатель, один из тех редчайших, кто по-настоящему меняет мир вокруг себя, его место в душе и памяти невосполнимо — и всё это правда. Но дело в том, что слова эти говорят лишь о масштабе человека и размере утраты, но не несут тем, кому не удалось пересечься с Абелевым вживую, отражения чуда его индивидуальности и механизмов его дара, редкостного по своей широте и силе влияния на жизнь вокруг. Эти записки — попытка это отражение поймать и передать.
Альфа-фетопротеин: больше, чем открытие
Ученый мир знает Абелева через призму его открытия, сделанного больше 50 лет назад — в 1963 году. Пытаясь отыскать специфические антигены опухоли, команда Абелева, работая в то время в Институте Гамалеи в отделе великого вирусолога и эпидемиолога Льва Зильбе-ра, открывает секреторный фактор, производимый клетками рака печени, — альфа-фетопротеин.
Вскоре выясняется, что этот белок производится клетками эмбриональной печени, что отражается в его названии (приставка «фето» от латинского fetus — эмбрион). Абелев понимает практическую важность открытия, ведущего к созданию первого диагностического теста на рак. Тест создан и триумфально проходит «слепую» проверку в клиниках Африки, в то время изобиловавшей больными с раком печени.
Открытие Абелева встало в один ряд с ярчайшими событиями мировой онкологии. И сегодня альфа-фетопротеин используется клинической онкологией и для диагностики, и для определения групп риска больных с раком печени и некоторыми другими опухолями. Тест на альфа-фетопротеин применяют для определения патологий беременности. Но далеко не только это является «сухим остатком» абелевского труда. Важнее было то, что в полезной находке он увидел окно в концептуальный прорыв — новый взгляд на рак как обратное перепрограммирование взрослой клетки в эмбриональную.
Названная раково-эмбриональной теорией, эта система взглядов, как новая религия, удивительно легко и быстро распространилась и была принята научным сообществом. Красота феномена, чистота экспериментов и ясность абелевской интерпретации тому способствовали. Раково-эмбриональная теория «перенастроила» мозги тысячам исследователей, стала их рабочей гипотезой, повела их в своем направлении: произошло нечто похожее на то, что в свое время — в масштабе всей биологии — сделал дарвинизм. Продолжая эту метафору, альфа-фетопротеин в руках Абелева сыграл ту же роль, что галапагосские вьюрки в руках Дарвина.
В принципе, сознавая глобальное значение абелевского открытия и его влияние на пути развития науки, я недавно неожиданно получил яркое тому подтверждение. Оно вышло из разговора с Арнольдом Левиным, другим исключительным ученым и человеком, открывателем опухолевого супрессора р53 и признанным отцом области науки, сложившейся вокруг этого белка. Не зная моей истории близкой связи с Абелевым, он рассказал мне об открытии альфа-фетопротеина и абелевской теории эмбрионального перепрограммирования как основе злокачественного перерождения клеток как о самом ярком событии его научной молодости, которое его потрясло и повернуло в новые русла его мысли и опыты. Так неожиданно пересеклись пути альфа-фетопротеина и р53.
Альфа-фетопротеин стал не только важной страницей истории науки и главой из учебника онкологии. Он стал основой раково-эмбриональной теории, поменявшей вкусы и пристрастия многих из тех, кто в то время определял развитие фундаментальной и прикладной онкологии, и, безусловно, повернувшей и определившей многие аспекты ее развития навсегда. Не существует объективного способа оценить величину вклада этого аспекта открытия альфа-фетопротеина в формирование нашего сегодняшнего мировоззрения. Но интуитивно ясно, что этот вклад огромен, и, не будь Абелева, пути онкологии были бы во многом иными. Я знаю очень мало ученых, о которых можно было бы такое сказать, но именно ими пишется история науки.
«Там, где стоишь»
Кто кого сделал: альфа-фетопротеин Абелева — навсегда задав ему импульс энергии успеха, признание, славу и уверенность в себе — или наоборот? У меня нет сомнений в ответе на этот вопрос. В каждой жизни есть ключевые развилки, когда она могла пойти альтернативными руслами. Например, в абелевской жизни была его неудавшаяся попытка в 1945 году поступить в Институт востоковедения МГУ (у еврейского мальчика тогда не взяли документы на конкурс).
Мне остается только быть благодарным разгулу государственного антисемитизма в тот период российской истории, который востоковедов лишил, а нам подарил — Абелева. Не будь его, вероятнее всего это имя было так же известно в востоковедении, как теперь в биологии. Можно пофантазировать и о том, что было бы, не будь альфа-фетопротеина и как многое могло пойти тогда иначе. Но уверен: мы бы знали и ценили Абелева так же и в той же степени, как сейчас, пусть за совсем другие открытия. Залог того — масштаб его личности, методическая и техническая виртуозность и оригинальность, страстная сфокусированность на своей науке и обладание, как он сам говорил про себя, абсолютным научным вкусом.
Оппонент скажет: а где же его другие открытия уровня альфа-фетопротеина, где его аналитические прорывы масштаба раково-эмбриональной теории? Чтобы ответить на этот вопрос, вспомню о важнейшей особенности Абелева, об одной из основ его индивидуальности: его абсолютной верности своей работе, жизни, сложившейся вокруг него, и людям, обстоятельствами поставленным с ним рядом.
Он сам хорошо понимал эту свою даже не особенность, а скорее, основной закон своего внутреннего устройства, говоря, что ему близки воззрения хасидского философа Мартина Бубера. Я уверен, что многие мысли, сформулированные в книге Бубера «Путь человека», сложились у Абелева независимо и задолго до ее прочтения, но потом переплелись с буберовскими и обрели ту форму, в которой он ими и делился.
Последняя глава книги Бубера называется «Там, где стоишь», и в ней ключ к пониманию абелевского взгляда на себя. Приведу цитату: «Есть что-то такое, что можно отыскать только в одном-единственном месте на белом свете. Это — великое сокровище, и назвать его можно исполнением жизненного предназначения. А место, где находится это сокровище, как раз и есть то самое, на котором ты стоишь». И еще: «Даже будь у нас власть над всеми краями земли, и то не обрели бы мы с того исполненности бытия, которую может дать нам преданное, тихое отношение к близкой нам жизни. И даже если бы знали тайны вышних миров, это не дало бы нам той действительной причастности к истинному бытию, какую дают нам наши повседневные обязанности, исполненные со священным рвением».
Меня с самого начала, с того дня, когда Абелев мне это сказал, и на всю жизнь поразила простая и неоспоримая мудрость этой позиции. Не от того ли так всегда жадно хотелось находиться рядом с Абелевым, что его близкое пространство было им культивировано и «возделано»? Что рядом с ним был мир без политики, карьеры, спортивной конкуренции, склок и злобы. Что не было никогда никаких следов этого в его лаборатории.
И принимал он людей к себе, я бы сказал, с каким-то элементом фатализма, чаще всего не обращая никакого внимания на формальные индикаторы профессиональной успешности. Да и экзамены принимал так же: у него была такая высокая «презумпция таланта», что любой звук студента он трактовал в его пользу, а неточное высказывание интерпретировал как глубину. Было видно, как страшно неловко он себя чувствовал в роли экзаменатора, поскольку в науке он не признавал неравенства, а к студентам относился всегда как к коллегам, т.е. с априорным уважением. Не помню, чтобы кто-нибудь получил у Абелева что-то ниже пятерки…
Он мне рассказывал, что его учитель — академик Белозерский — как-то направил ему в лабораторию студентку, про которую сказал, что сам ее брать не хочет и другим не отдает, поскольку из нее ничего не получится: серенькая, мол, девочка. А вот у тебя, сказал, она может раскрыться, поскольку и подход твой к людям и критерии у тебя в лаборатории совсем иные. Ровно так оно и случилось, и эта «серенькая студентка», пройдя через «живую воду» абелевской лаборатории, всю жизнь успешно проработала в науке. И это всё — следствие всё той же абелевской позиции, когда ничто и никто, оказывающийся рядом, не может быть случайным и является драгоценностью, которую лишь надо увидеть. Ясно, что в такой атмосфере у человека вырастают крылья, даже если до этого их никто, как и он сам, не видел.
Советский Союз был не самым гостеприимным местом для независимо мыслящего человека, да к тому же еврея. И способов дать почувствовать это унижение система имела немало — об этом Абелев сам детально написал в своих книгах (например «Очерки научной жизни»), и я касаюсь этой темы в следующей главе.
Мировая известность Абелева, без сомнения, обеспечила бы ему достойную профессорскую должность где угодно на Западе, а национальность давала техническую возможность эмиграции. Тем не менее, он говорил мне, что даже в самые трудные времена гонений, унижений и неприкаянности он не допускал даже теоретической возможности своего отъезда. Где-то в начале 80-х я услышал от него: «Главное, что происходит сейчас в мире в отношении нравственных вызовов, которые человечество должно либо преодолеть, либо погибнуть (или потерять человеческий облик), происходит здесь. А это значит, мы находимся в самом важном с точки зрения судьбы цивилизованного человечества месте. И если мы сумеем сохранить моральные и этические ценности, пронести их живыми через это время, у мира будет шанс».
Я вынес четыре следствия из этого поразившего меня тогда высказывания: (1) размер абелевского самоощущения и самооценки, (2) глобальную важность заданной им самому себе задачи, в сущности, миссии, (3) то, что он не уедет и (4) степень жути мира вокруг нас (вскоре после этого Рейган назвал Советский Союз «империей зла»). В сущности, это была озвученная позиция советской интеллигенции, которая, как древние христиане религию, несли и берегли человеческий облик в господствующем вокруг языческом мире. Всё то же буберовское: ты должен быть, ты нужен, ты ответственен за жизнь «там, где стоишь».
Человек един, и как Абелев смотрел на людей и на свою жизнь, те же принципы распространялись и на существо его работы. Главные слова в таком мировоззрении — это верность и ответственность, в том числе за тех, кого приручил (сотрудники, ученики), и за то, что нашел (созданная научная область). Теперь, я думаю, понятно, почему альфа-фетопротеин и вышедшая из него проблематика (печеночная дифференцировка) на всю жизнь остались стержнем абелевских профессиональных занятий. Почему он ни разу не рванулся ни за одним из модных направлений в науке, не сменил профессиональную ориентацию— и почему этими же свойствами отличаются его ученики.
А аналитические прозрения масштаба раково-эмбриональной теории у Абелева были, и какие! Они возникали регулярно и щедро питали воображение и экспериментальную работу людей вокруг. Вспомню, например, что темой курсовой работы, предложенной мне Абелевым в 1976 году, когда я был на 4-м курсе кафедры вирусологии биофака МГУ (где он был одним из пяти профессоров), была «Стволовые клетки рака». Концепция, которую он мне набросал тогда как будто между делом и которую я страстно развивал в своей курсовой работе, мало отличалась (а если и отличалась, то в сторону большей строгости) от той, к которой пришла мировая онкология лишь 20(!) лет спустя. Ведь только в 90-е годы идея о том, что у опухолей есть стволовые клетки, заняла одно из центральных мест в онкологии и до сих пор несет на себе ауру чего-то нового и революционного.
«Там, где стоишь» — это позиция и философия строителя. За счастье и возможность строить новое из ничего строитель готов нести ответственность, излучать уверенность и решимость даже когда нет сил, терпеливо ждать — ведь до конца большую часть времени так еще далеко, учиться неожиданным профессиям и жертвовать возможностью всё бросить и уйти. Абелев говорил: «Я нужен своим сотрудникам не для технического совета или определения направления их работы, просто, когда я рядом, им легче быть уверенными, что они на правильном пути и они могут тогда идти, не оглядываясь, а это — главное». Абелев был Строитель. Не менеджер, умело расставляющий людей для достижение конкретной задачи, а строитель такого мира, в котором находит счастье каждому, кто принадлежит науке.
Закончу последней фразой из книги Бубера, поскольку лучше всё равно не скажу: «В том-то и вся суть: Бога надо впустить. Но его можно впустить только туда, где ты сам стоишь, действительно стоишь, туда, где ты живешь, живешь своей повседневной жизнью. Если мы свято обращаемся с нашим маленьким, доверенным нам миром, если на том малом участке Творения, с которым соприкасаемся мы в нашей жизни, мы стараемся помочь самому святому в нас, нашей душевной субстанции, достичь совершенства, тогда мы возводим на этом отведенном нам месте обитель для Бога, тогда мы впускаем Бога в нее».
У меня было счастье узнать эту обитель, построенную Абелевым там, где он стоял, и поддерживаемую им, пока он мог.
Цена внутренней свободы
Открытие не только меняет науку и представления о мироздании, но и меняет того, кто открыл. Если открытие сильнее человека, то оно может наложить отпечаток на него, модифицировать его личность. И чем больше открытие, чем ярче и громче оно себя проявит, тем сильнее риск такой деформации — через открывающиеся соблазны в сфере и академической, и административной карьеры, приобретение самоощущения научного пророка, ведущего к открытому или запрятанному высокомерию и обладанию правом на истину в последней инстанции. Как часто бывает, всё это вырастает из вполне разумных оснований: у кого же еще учиться, как не у сделавшего великое открытие? Кто еще более достоин быть избранным в Академии и руководить научными коллективами?
То, что является соблазном для слабых, сильной личностью воспринимается в первую очередь как расширение зоны ответственности и включает механизмы проверки и подгонки соответствия себя новым задачам, главный из которых — всю жизнь учиться. Абелев часто говорил, что никакой прошлый, даже самый яркий успех не дает никому в науке права на истину. Что аспирант с легкостью может оказаться правым в научном споре с ним. И это была не просто декларация, это был его кодекс, который каждый, кому повезло в молодости с ним спорить, хорошо почувствовал и усвоил.
Из написанного выше уже ясно, что абелевская слава открывателя альфа-фетопротеина не сделала его высокомерным, малодоступным оракулом с правом на окончательную истину. Он сумел распорядиться ей иначе: он вложил ее в строительство своего дома -то есть лаборатории в широком смысле слова (куда входили и дружественные лаборатории бывшего зильберовского отдела и кафедра вирусологии на биофаке МГУ), — где она играла роль и «марки» (теперь, наверное, сказали бы «брэнда»), и защитника чистоты внутренних помещений от господствовавшей за порогом грязи.
Рядом с Абелевым попросту не было карьеристов (в советском понимании этого слова), сутяжников, скандалистов, воров и завистников. Там никто не работал на научный «рынок», а самой дорогой валютой был настоящий научный результат, причем его цена не зависела от его «рыночной» стоимости. Там было неинтересно ловчить, стараться подтвердить нужный результат или сделать что-то быстрее конкурента. И я до сих пор не до конца могу определить: каков вклад в это был дарвиновского (отбор из предсуществующих вариантов), а каков — ламаркистского (приобретение позитивных признаков в результате адаптации) механизмов. Но могу точно сказать, что и роль Дарвина, и роль Ламарка играл Абелев, его вкус, его авторитет.
Как я уже говорил, он видел свою роль не в указании направления или технике организации работы, а в поддержке уверенности уважаемого им ученого в своих силах: таким образом он щедро делился доставшейся ему, заработанной им самим уверенностью, своими энергией и властью. Человек рядом с ним получал самое редкое и драгоценное: уверенность в важности и значительности своего дела, верности направления, а значит и внутреннюю свободу. Ничего важнее ученый желать не может.
Именно поэтому к нему хотелось быть ближе, его похвала окрыляла, его одобрение и интерес к тебе защищали от внешних атак и внутренних комплексов — такова была сила обаяния этого человека, живая власть его кодекса, в котором научные и нравственные составляющие тесно переплетались. Глотнув такой атмосферы, пришедший снаружи человек уже никогда не мог забыть, что такое чудо в принципе возможно, а поживший или выросший в ней на всю жизнь — осознанно или нет — старался ее реплицировать уже вокруг себя: там, где стоял он. Эта «инфекционность» абелевского поля -еще один, возможно важнейший, механизм влияния этого удивительного человека на наш мир, механизм, который действует и будет действовать и после его смерти.
Если выдающееся значение и энергия открытия Абелева помогли ему достичь исключительного, в сущности беспрецедентного для советского биолога уровня мировой славы, то его и академическая, и административная карьеры большую часть его жизни весьма слабо отражали его профессиональную и моральную репутации. И хорошо известно, почему: он ими заплатил за свою внутреннюю свободу.
И даже известно, когда: в 1967 году, за несколько дней до того, как он должен был лететь в США, чтобы председательствовать на международном симпозиуме, посвященном его раково-эмбриональной теории. В тот день у него состоялась беседа с представителем компетентных органов, курировавших идеологическую подоплеку всего, в том числе и науки. Тот дал ему, на взгляд любого из тех, кто в те времена был «выездным», небольшое ерундовое задание: по возвращении написать отчет об отношении к Советскому Союзу и его политике тех американских коллег, с которыми будет встречаться Абелев. А тот взял и отказался, сославшись на то, что у него другая профессия.
Знал ли Абелев, что он делает? Понимал ли, что это была принципиальная развилка на его до тех пор гладком карьерном пути? Да, знал. В частности, потому что беседовавший с ним человек объяснил ему, что кооперативность в этом деле, среди прочего, еще и пропуск в членство в Академии, в которую без поддержки органов не попадают. Знал, но позиции своей не изменил. И на симпозиум, соответственно, не полетел. Ни тогда, ни в течение последующих 20 лет. На поступавшие приглашения дирекция института посылала (от его имени) вежливые отказы, приезжавшим с Запада коллегам отказывали в посещении абелевской лаборатории. Знал ли он, как долго придется ждать отмены этого закулисного приговора (его следующий визит на Запад состоится только во времена Горбачева — в 1988 году, а выборы в академики РАН — в 2000 году)? Конечно знал. Только думал, что это не на 20 лет, а навсегда. Как и те, кто подписывал коллективные письма в защиту диссидентов и Сахарова или, наоборот, не подписывал или не голосовал вместе со всеми за что положено.
Надо понимать, что при этом Абелев не был открытым диссидентом и вовсе не шел против власти. И на базах овощных работал, и сотрудников в колхозы, уборку мусора и колку льда у райкома КПСС в рабочее время по требованию дирекции и парткома посылал, и на собрания разные — часто с коллективными голосованиями по политическим вопросам — ходил, и за плохие диссертации, написанные начальниками или их холуями, на ученых советах голосовал. Да и чего не сделаешь, если заложники — твоя работа, твои сотрудники, твои студенты… Но где-то внутри у него была черта — граница деформации, — переход за которую нельзя было купить никакими заложниками. Он был попросту для него невозможен.
Как многие достойные люди, старавшиеся делать свое дело в душное время советской власти, Абелев не мог открыто сам излагать свои политические пристрастия. Они были известны тем, кто работал рядом, — тот рассказ об истории с человеком из органов, как и многое другое подобное, я узнал от него самого. Но Абелев бросал вызов режиму и без деклараций своих антисоветских взглядов. Тот факт, что он был не признан системой, он, абсолютная камертонная ценность которого и как ученого, и как учителя были несомненны, — однозначно означал, что система («советское общество» в лице его Академии наук) лжива и лицемерна.
Абелев заплатил за внутреннюю свободу (пусть и неполную — полная потребовала бы судьбы диссидента, несовместимую с научной деятельностью) изоляцией от международного научного сообщества и долгим арестом академической карьеры. Этим он дал нам еще один урок, показав, что для него ценно, а чем можно жертвовать, даже если придется расплачиваться всю жизнь.
Где-то надо остановиться, хотя память приносит всё новые воспоминанию и уроки его мудрости. Не знаю, насколько мне удалось передать главную мысль, которая не оставляет меня с того момента, когда я узнал о смерти Абелева: какое необыкновенное счастье, что он был, этот неустанный воитель на стороне сил света и добра. Не будь его, всё было бы по-другому. И дело не в моей персональной судьбе, а в том, что сама жизнь была бы иной.
Фотографии — с сайта http://garriabelev.narod.ru/
Фото А. Гудкова с сайта http://forinnovations.org/
См. также:
Г.И. Абелев. Очерки научной жизни.
Больно терять дорогих и любимых..
Остаётся память и ученики…