Несколько лет назад научный редактор «Полит.ру», член совета фонда «Эволюция» Борис Долгин стал заниматься переводом украинской поэзии — в частности, стихов одного из наиболее ярких представителей современной украинской литературы Сергея Жадана. В мае 2017 года Жадан был награжден премией Василия Стуса (писателя и политзаключенного, погибшего в сентябре 1985 года после сухой голодовки) за особый вклад в украинскую культуру и стойкость гражданской позиции. Мы бы хотели познакомить читателей нашей газеты с творчеством Сергея Жадана. (Полная версия публикации)
— Борис, почему Жадан?
— На этот, как и на многие другие вопросы можно ответить: а почему нет? Тем более что не только Жадан, хотя он в наибольшей степени. Можно ответить: так случилось. К тому же стихи Сергея Жадана, к счастью, постоянно появляются у меня в ленте «Фейсбука». Сергей Жадан, на мой взгляд, — одно из самых ярких явлений в современной украинской культуре (культуре в широком смысле). В чем-то довольно близкий, в чем-то не настолько близкий, но как будто понятный и не менее интересный. В чем-то — менее понятный (его музыка всё же не моя), но было бы странно, если бы было иначе. Надеюсь, когда-нибудь он получит своего Нобеля.
В свою очередь, Украина является одной из стран, с которыми я в той или иной степени себя идентифицирую. Возможность помочь знакомству близких мне культур кажется важной. Особенно сегодня.
— Почему стихи?
— Опять-таки, а почему нет? Да и ведь не только стихи. Были и несколько статей/эссе Сергея. Художественную прозу его, к счастью, активно переводят. Стихи тоже, но здесь у меня чаще возникает ощущение, что можно сделать иначе. К тому же обычно я перевожу те его стихи, которые еще не были переведены. Или (что реже) это было сделано совсем в другом роде.
— С какого стихотворения всё началось?
— Первым было «Їй п’ятнадцять і вона торгує квітами на вокзалі» («В пятнадцать она торгует на вокзале цветами»). Но не с него я начал об этом думать. Это стихотворение в другом переводе вошло потом в сборник Сергея, вышедший в Literature Without Borders. Не могу сказать, что переводы различались столь радикально, чтобы была крайняя необходимость печатать еще и мой. Хотя, может быть, для полноты собрания востребован будет и он.
— Как сам автор отнесся к вашим переводам?
— Я попросил общих друзей показать ему. Получил короткий ответ, который предполагает, что переводы можно использовать. С нынешней степенью загруженности Сергея и собственно писательством, и журналистикой, и выступлениями, а также организацией волонтерской помощи было бы странно ожидать более развернутого ответа.
— Стихотворение Жадана, которое кажется сейчас наиболее актуальным?
— Сложный вопрос. Актуальным для кого? Для каждого человека — свое. И оно обязательно будет меняться. Ваша газета выйдет 13 февраля, поэтому могу предложить подборку переводов, условно приуроченную к 14-му.
* * *
Люди, просыпающиеся от любви, а не от потребности в пище.
Люди, сильные и выносливые по неизбежности.
Люди, которые каждое утро в языке ищут,
будто полезные ископаемые, буквы нежности.
Стойкие и упрямые под небом свободным.
Беззащитные пред искушеньями и вердиктами грозными.
Знаки и знамения видятся им где угодно.
Деревья за окнами кажутся тысячелетними соснами.
Люди — с сердечным ритмом свободы, а не принуждения.
Люди, лишенные выбора; люди, живущие во влюбленности.
Люди, зависящие от ненависти и наслаждения.
Люди, которых убивают согласно людской законности.
Люди, которых конвоируют в одиночные камеры.
Люди, которых выводят на утренние прогулки.
Вера человека похожа на строительный камень.
Зима входит в город ночью по переулкам.
Люди, которых мучает преданность, словно жажда.
Люди, даже к мертвым относящиеся по-человечьи.
Теперь зима — общее дело для каждого.
Теперь им ожидать тут c весною встречи.
Окна их комнат высветит месяц, играя,
Теперь не останется больше у них ничего.
Будут теперь засыпать, друг друга они обнимая.
Будут теперь просыпаться неведомо от чего.
* * *
Жить они могут даже в разных городах,
не касаться в беседах важного ничего,
но слова его писем на помятых листах
читаются, словно их не было до него.
А когда она новых писем долго не видит,
начинает ныть и горько считать потери,
всё, о чем говорил ей, теперь она ненавидит —
то есть всё, что помнит и во что больше не верит.
Когда же он открывает мир, словно рабочий верстак,
подгоняя его устройство к любви своей,
всё, что он делает, делает каждый раз так,
чтоб она понимала, что оно адресовано ей.
Ибо худшим моментом из всех, что его терзали,
мгновением, с которого начинались все беды,
было всегда провожать ее на ночном вокзале,
до последнего веря, что скажет: «Уже не уеду».
Потому он и хочет просто быть зимой этою с нею,
метеориты сложив за подушкой, чтоб сны оградить,
спать с ней рядом, как пес лишь с ребенком умеет,
чтобы согреть и случайным движением не разбудить.
И скажет он ей: «Пусть будет так, с тайнами пора завязать».
«Пусть будет так», — согласна она, считая ветра и метели.
Язык им нужен лишь для того, чтоб глупостей не сказать.
Играет весело сердца волынка в горячем от счастья теле.
* * *
+
И после двух лет молчания,
после того, как они старательно избегали
друг друга,
не поздравляли друг друга с праздниками,
прекратили общаться
с общими друзьями,
теперь случайно встречаются
на улице
и даже успевают по инерции
радостно поздороваться.
Что было два года назад?
Серый воздух, наполненный криком.
Чемоданчик, наполненный ее рваной одеждой.
«С миром нужно говорить, — говорит
она, уходя от него навсегда. —
С ним можно договориться.
Стоит искать слова, что нужны.
Стоит не бояться говорить его языком».
А он не знает, что ей ответить.
У него нет слов.
Он не знает, что ей сказать.
Стоят,
молчат,
никто не хочет прощаться первым,
каждый хочет казаться сильнее,
чем на самом деле.
«У него морщинки вокруг глаз
стали еще глубже, —
отмечает она, — от недосыпания и печали,
и пальцы еще пожелтели
от табака,
и одежда, та самая одежда,
что и два года назад», — думает
она с завистью.
«У нее яркие кроссовки, — отмечает он, —
и волосы покрасила в огненный цвет,
обжечься можно,
и губы, какие у нее губы, — думает он, —
горячие, обветренные:
наверное, долго и счастливо целуется с кем-то
на этом ветру,
хоть, скорее всего, продолжает целыми днями
стоять на улице под дождем,
раздавая
никому не нужные
листовки
с рекламой курсов английского».
+ +
Каждое утро,
уже два года,
читать посты ее в соцсетях,
думать:
она продолжает помнить меня,
она продолжает говорить со мной,
она продолжает писать обо мне —
и когда пишет о соседях — пишет обо мне,
и когда пишет о новой одежде — тоже пишет обо мне,
а главное — когда пишет о погоде.
Сколько в ней обиды и возмущения,
когда она вспоминает
о циклоне.
+ + +
Эти несколько недель,
когда можно смотреть
на желто-красное отмиранье листвы.
Деревья стоят, словно больные раком —
уже понятно, чем это закончится,
сейчас всё уже можно предвидеть,
сейчас уже видно, что смерть победит,
но потом всё равно —
будет вынуждена отступить.
Смотреть на золото, которое уходит,
смотреть на воду, которая утекает.
Самое тревожное время.
Время, когда по-настоящему
начинаешь любить
воздух.
И вот она рассказывает
о смерти отца,
о неумолимости и неотвратимости.
И вот он слушает и ждет,
слушает и ждет,
когда она закончит,
когда ее наконец-то
можно будет
обнять.
* * *
Кому-то даются согласные лучше, а кому-то гласные. Не-
возможно ее не отметить вниманием — она смеется во сне.
Я подумал: легко так вгрызается в кожу, зная, что кожа моя.
Если когда-нибудь сможет проснуться — имя бы выяснил я.
Хорошо бы узнать, откуда пришла и куда возвращалась в ночи,
кто живет за таинственной дверью, к которой подходят ключи,
почему ничего не помнит и откуда в ней все эти знания.
Если карманы ее обыщут, кого-то ждет новое звание.
Если б писала она рассказы о каждой из ноющих ран,
книга была бы такой же успешной, как Тора или Коран.
Мужчины читали б чудесную книгу, ощущая свою вину,
и жгли бы ее на проспектах столицы, перед тем как начать войну.
Мужчин не волнуют последствия — им причин хватает вполне.
Наконец получив, что хотели, они это сводят на нет.
Апеллируя к общему благу, имеют в виду свою шерсть.
С ними лучше не думать, что будет, чтобы не потерять, что есть.
Но когда она просыпалась, всё как раз начиналось тогда.
Она держала удар на допросе, в исповедальне и в зале суда.
Она говорила, что лучше винтовка в руках, чем кресты на гербах.
Когда выговаривала «любовь», мне виделась кровь на ее зубах.
Ангелы, проследите за ней, под легкие спрячьте крыла.
Скажите хранить спокойствие, когда входит в пике, закусив удила,
пусть оставит себе мои рукописи, серебро и питанье огня.
Кстати, спросите потом при случае, она всё еще помнит меня?
* * *
Я хотел бы когда-нибудь пасть в этот снег,
чтоб потоком сбивал, прерывая мой бег,
чтоб лежал он полуночно-серым холстом,
псалма глубиною на грунте простом.
Я хотел завернуться бы в эти поля,
Чтобы черно-родящая наша земля
Становилась бы частью души моей,
Как дождь – океаном морей.
И ночью проснувшись, за окнами тишь
ищешь ты слухом, а после глядишь,
не наполнена ль светом темнá вода –
я любил бы тебя и тогда.
Языка потаенного стебель ночной.
У нее столько разного было со мной,
что охотно я отдал бы слово свое
тому, кто любит ее.
Я хотел ощутить бы начало конца
в настороженных линиях ее лица,
в темноте, что шаги ее прячет в саду,
и в снегу, на который я упаду.
* * *
Истории о любви начинаются утром,
в холодной комнате, где эти двое
в слепом рассветном освещении пытаются
твердо смотреть в глаза друг другу,
не отводить взгляда,
не стыдиться недавно сказанного,
не жалеть о недавно сделанном.
И когда кто-то первый не выдержит —
а кто не выдержит? он и не выдержит —
и смотрит ей за плечо,
и замечает идущих дождем за окном —
тогда в его взгляде и рождается то,
что можно назвать любовью.
Истории о любви заканчиваются в тот же вечер,
где-то на улице, когда им обоим становится
так одиноко, словно холодным ладоням,
спрятанным в разных карманах пальто.
Какая разница, какой ладони одиноко сильнее.
Какая разница, какой холоднее.
Какая разница, на кого теперь обижаться.
Второй день не говорят друг с другом.
С нею проще, а вот он,
посмотрите на него только.
Как он разбирается сейчас с их прошлым.
Как припоминает ему все грехи.
Месит кулаками
память, словно печень соперника,
метит в самые больные места:
мстит за легкость,
мстит за откровенность,
мстит за наглость
заглядывать в будущее,
мстит за дерзость
загадывать наперед.
Кто учил тебя мстить самому себе?
Кто учил не прощать себе самому?
Где учат той призрачной технике пьяного боя —
забивать до смерти собственную тень,
камнями закидывать свое отраженье
в витрине книжного магазина?
Только он не ответит.
Только он продолжает биться с самим собою.
Воюет с целым миром за свое право
этот мир ненавидеть.
Требует от мира немедленной капитуляции.
А мир и хотел бы капитулировать.
А миру и нечего сопротивляться.
А мир и сам готов сложить оружие.
Но он не говорит с ней второй день.
И она не говорит с ним второй день.
И с целым миром второй день они
не говорят.
Так что как ему, миру, понять,
чего же они хотят
в конечном-то счете.
* * *
Так легко дрожат небесные витражи.
Тишина середины года останется основной.
Если ты, правда, планируешь новую мою жизнь,
я советовал бы сначала посоветоваться со мной.
Увидеть бы снова, как свет фонарей разольется с террас,
Освещая чужие квартиры, как чистые души.
В будущей жизни ты только сведи меня с ней еще раз –
Я хочу снова мучиться, умирать, но слушать.
Ощутить хочу вновь, как согреются и заболят
потоки воды подо льдами в весенней реке.
Даже когда из проклятий лишь речи ее состоят,
Пусть эти проклятья звучат на моем языке.
Хотелось бы удачу похлопать по плечу
И тишину прервать, что слишком длинной стала.
Послушать вновь ее когда-нибудь хочу–
не слышал до конца, забыл, как начинала.
Каждый неверный акцент ее речи – живой,
Словно касание ветра ночного в день битвы.
Чего тут бояться? Смерть – это зеркало в душевой:
я вижу ее по утрам за движеньями бритвы.
Светится луны фонарное стекло.
Небо над тобой вскрывается, творится.
Все уйдет, как не было. Прошло,
чтобы после сновать повториться.
* * *
Столько дождя не вместить ни единой весне.
Хорошо было б все имена держать в памяти мне.
Хорошо уйти вовремя было бы, не жалея от счастья ключи.
Хорошо бы уметь.
Не умею.
Прошу, научи.
Но пока что все ночи размокли как старые спички.
Обжигает касанье, что некогда было привычным.
Обжигают нас улиц листва и сиянье огней.
Расскажи, как ты можешь дышать на такой глубине.
Хорошо бы утешиться тем, что порядок был дан бытию.
Хорошо б ощущать свою жизнь, понимая ее как твою.
Ощущать, просыпаясь с утра и засыпая в ночи.
Хорошо о тебе бы не думать.
Не умею.
Прошу, научи.
Но воздух этот мая – резкий, как стекло.
Я знаю, тебе мешает память о былом.
Я знаю, как боишься ты сердца своего.
Я знаю, ты все-таки хочешь со мною одного.
Столько дождя – а его все несет и несет.
Я знаю все, что нужно тому, кто знает все.
Деревья надо мною. Тьма за плечом молчит.
Я знаю все.
Готов учиться дальше.
Ты только научи.
* * *
С выжженными глазами и железом в ключице
весомую нужно причину – жить со слухом и осязаньем.
И она говорит, в застывшие глядя глазницы:
не волнуйся – теперь буду я твоими глазами.
Я всегда подскажу, проведу, буду остерегать.
Я стану рассказывать все о погоде отныне.
Я слишком люблю тебя, чтобы хоть в чем-то солгать.
Твое нежелание жить – это просто гордыня.
Он чувствует в теле теперь слишком много металла,
Он знает, как ему будет чернṓ до конца его века.
И слышит он тех голоса, кто уходит с вокзала.
А слезы находит он, трогая мертвое веко.
И говорит: расскажи мне подробно все то, чего я не вижу.
Из чего состоит сейчас зимнее небо над нами?
Расскажи, как незрячую душу мою убедишь оставаться поближе.
Расскажи, как найдешь пониманье с моими ты снами.
Ты не видишь, – она говорит, – как недостает нам удачи и целей,
как упрямо трамвай по утрам себе торит тропинку,
ты не видишь, как те, кого некогда видел, уже постарели,
как забывают, кого провожали вчера на поминках.
Я смогу, – говорит она, – легкою быть, словно выдох,
быть, как зверь, никому не творящий ни зла, ни забот.
Не смогу лишь заставить тебя позабыть об убитых,
чтоб не снились все те, кто уже никогда не придет.
… И даже если зима эта будет длиться веками,
даже если мир заболит каждым вдохом –
теперь будь дыханьем его и руками,
будь его голосом, будь его смехом и охом.
Должен видеть теперь ты за тех, кто не видит больше.
и любить теперь должен за тех, кто уже не полюбит.
Этой зимой даже деревья стоят необычно, столь же
уставшие, будто войну пережившие люди.
Будь продолжением его разбитых пальцев,
окончанием длинных его предложений.
Небо над вами на утренне-зимних пяльцах
вышито из доказательств и опровержений.