Японская наука, веселая и дикая

Совсем недавно, 16 сентября 2018 года, в Москве с лекцией выступал один современный японский поэт по имени Одзава Минору (р. 1956). Приятный, интеллигентный японец. Поэт, критик, теоретик классической японской поэзии, личность известная. Тема лекции: «Анимизм хайку» [1]. В центре рассмотрения, конечно же, Мацуо Басё с его хрестоматийными и менее хрестоматийными трехстишиями. Пока ничего удивительного. Удивительное прозвучало, когда к понятию «анимизм» оказалась подведена теоретическая база. Казалось бы, зачем она? Всем и так более-менее известно, что такое анимизм. В любой энциклопедии можно прочитать, что синтоизм основан на анимизме древних японцев. В разных направлениях буддизма также много анимистического. Да и вообще в головах у людей всего мира к началу XXI века заварилась такая каша, что в ней можно при желании отыскать признаки и отголоски практически любых верований, культов, идей. В конце концов, от шаманских танцев с бубнами и ритуальных жертвоприношений до теории относительности с теорией суперструн прошло не так уж много времени. Однако же японский поэт и теоретик хайку, подводя базу под анимизм, не стал растекаться мысью или мыслью по древу, а указал на конкретного автора — своего знакомого, коллегу, японского профессора по имени Накадзава Синъити (р. 1950). Господин Накадзава — антрополог, мыслитель, религиовед, профессор ряда университетов, в том числе Университета Мэйдзи (Токио). Поэт Одзава Минору в двух словах поделился с аудиторией воззрениями профессора Накадзавы на мироздание. Пересказываем близко к тексту. Уже древние заметили, что в мире (в космосе, во Вселенной) всё движется. Небесные тела, силы природы, времена года. Что приводит всё это в движение? Мировой дух (Одзава-сан употребил в этом месте кальку с английского: spirit). И вот, если этот spirit на какое-то время остановится, тогда возникает, образуется, зарождается жизнь. Остановится spirit на тысячу лет — родится дерево. Остановится на две тысячи — получится камень. Возможно, мы не точно передаем цифры, и на «рождение» камня требуется больше времени, в данном случае это не суть важно. Важно, что условные конкретные цифры были названы. Ну и так далее. Так устроен мир. Точка.

Вернемся к Басё, продолжает поэт Одзава, и посмотрим на его хайку, взглянем на его сосны, утесы и речные берега с позиции анимизма по Накадзаве. А что это значит? Это значит, что мы должны выйти за пределы себя, отказаться от своих представлений, предубеждений и пр. и как бы сродниться со spirit сосны/утеса/совенка, вступить с ними в диалог, проникнуть в их суть, стать ими и писать хайку как бы от них, через них, ими самими. «Учись сосне у сосны, учись бамбуку у бамбука», — наставляет Басё.

Москва, XXI век на дворе. Зал слушает и внимает молча. Лектор детально уточняет, как именно ему удается «перевоплотиться», «выйти из себя», при этом выдвигаются три взаимоисключающих тезиса. Во-первых, «полный отказ от себя и вслушивание в spirit сосны, волны, совенка и прочих явлений природы». Во-вторых, «необходимо обнаружить в себе самом то, что соответствует созерцаемому явлению природы и, вероятно, может стать основой для анимистического перевоплощения». И третье: «вслушивание как в свои эмоции, так и в эмоции условного „совенка“ и обнаружение „чего-то третьего“, т. е. места их слияния». Между этими «техниками» нет ни времени, ни иерархической последовательности, это всё об одном. Хочется здесь воскликнуть вместе с гоголевским персонажем: «Бричка, тележка и щенки впридачу!» Впрочем, невольно вспоминается и пресловутая «китайская энциклопедия» из эссе Борхеса «Аналитический язык Джона Уилкинса» (1942): именно вот такие скрупулезные, но совершенно смехотворные для европейского сознания «науки» позволили в свое время Мишелю Фуко переосмыслить сами основания классификации и знания в рамках его «Слов и вещей» (1966).

Благоговейное молчание присутствующих на докладе Одзавы сменяется заинтересованной дискуссией. Не ставя под вопрос технику перевоплощения и сроки остановки spirit, публика выказывает редкую подкованность: следуют подробные разборы трехстиший, уточняются те или иные поэтические тропы и приемы. Тут выясняется, что многие из пришедших сами пишут хайку по-русски; только что в Москве прошел ежегодный конкурс хайку, и уважаемый докладчик был в жюри. Стихи, что очевидно, вызывают интерес и сопереживание, чего не скажешь о блужданьях мирового spirit, которые никого не возбуждают. В отличие от Одзавы Минору, особо подчеркнувшего в начале выступления, что он закончил университет и аспирантуру именно по специальности «хайку» (что, честно говоря, звучит диковинно для тех, кто не знаком с японскими образовательными институциями), его российские последователи не склонны мыслить «поэтическое» в качестве некоторой научной специализации. Видимо, разговор о хайку не предполагает в принципе какой-либо «научности», тем более уж философствования, поэтому в качестве такого «затравочного» штриха сойдет и вполне завиральная с точки зрения образованного европейца «теория». Мы берем это слово в кавычки, на секунду представив себе читателя «Троицкого варианта». Но в следующую секунду мы представляем себе другого читателя других вариантов: некую японскую аудиторию, которая читает, слушает и обсуждает построения профессора Накадзавы.

В японском интернете обнаруживаются тезисы к лекции Накадзавы под названием «Логос и лемма в искусстве» [2]. Уже интригует: философское сополагается с математически доказательным и с искусством. Если кратко, то Накадзава полагает, что возникновение и развитие Homo sapiens неразрывно сопряжено с его творческими способностями. Наскальные рисунки из известной пещеры, изобретение музыки с линейными интервалами — такие примеры приводит японский профессор в доказательство своего тезиса. В основе человеческого языка лежат различные слои значения, которые, опять же, восходят к музыке и рисованию картинок, т. е. к образному. В дальнейшем всё это усовершенствуется (музыкальный строй расширяется, творческие и «аналоговые» языковые способности усложняются). То есть Homo sapiens как вид развивался биологическим образом, как и все прочие живые организмы, но с участием следующих важнейших способностей мозга: линейной логики и целостных, комплексных, общих «лемм». Благодаря этому творческие способности человека развились до той степени, каковую мы имеем на сегодняшний день. «Связи и взаимоотношения между наукой и искусством невозможно обсуждать, не приняв во внимание всего вышеизложенного», — заканчивает свои тезисы Накадзава. Точка.

Упомянем несколько работ Накадзавы Синъити (почти все труды удостоены наград различных японских издательств и прочих институций): «Моцарт в Тибете» (2003), «Барочный мыслитель в лесу» (2006), «Антропология искусства» (2006), «Дикая наука» (2012).

Спрашивается: что же там у них в Японии происходит? Может быть, у них всё же есть условные «позитивисты» биологи-физики-астрономы, с точки зрения которых все теоретизирования Накадзавы — бред сивой кобылы? Или же подобные натурфилософские изводы на грани с детскими фантазиями и попытками реконструкции сознания древнего человека — вполне нормальное дело и вообще авангард японской естественнонаучной-гуманитарной-всей-сразу мысли Японии XXI века? Что, в конце концов, представляет из себя японская наука, напрямую имеющая выход как к технике, так и к литературе, искусству, поэзии? Быть может, сбылась наконец мечта идиота, и на этих далеких райских островах побежден научный снобизм, граничащий с фашизмом, и там полнокровно растут все сто цветов, не ведая стыда и не зная о себе, что наука, что искусство, что философия? Релевантно ли там у них вообще такое разделение? Ставится ли в Японии проблема демаркации науки/не-науки? Может быть, то, что нам отсюда кажется наивно-регрессивным и паранаучным, стоит, напротив, мыслить как прогресс научного познания?

В конце концов, именно этой мечтой — о соположении артефактов, человеческих отношений и природных сил в единой оптике интеробъектного анализа — грезит сегодня самая передовая европейская теория науки в лице Бруно Латура. К слову сказать, и сам Одзава Минору вынужден был признать белый полиэтиленовый пакет, ассоциируемый с тающим весенним льдом в одном из его собственных хайку, возможным перевоплощением природного в творение рук человеческих. Латур, наверное, назвал бы это «естественной социологией вещей» и был бы счастлив.

Другой пример японской научности. Жак Деррида в свое время написал краткое «Письмо японскому другу» (текст вышел в свет на японском и французском в 1985 году). Текст письма стал эксклюзивным объяснением «на пальцах», как понимать и как не стоит понимать ключевой дерридеанский термин — деконструкцию (déconstruction). При этом адресатом письма (Деррида обращается к нему по фамилии — Идзуцу) оказался известный японский профессор-религиовед, ныне уже покойный, которого звали Идзуцу Тосихико (1914–1993). В Японии профессор Идзуцу знаменит в первую очередь тем, что перевел на японский Коран с языка оригинала (Идзуцу вообще был полиглотом, свободно владел более чем 30 языками, включая греческий, санскрит, персидский, пали, русский). Отец его был дзэн-буддистом и каллиграфом, так что Идзуцу с детства был воспитан на дзэнских коанах. Поступив студентом на факультет экономики Университета Кэйо (Токио), он затем перешел на отделение английской литературы. В 1958 году выходит в свет уже упомянутый предмет и повод для последующей славы: лингвистически удивительно точный перевод Корана с арабского на японский. В период с 1969 по 1975 год Идзуцу преподавал в Монреале (Университет Макгилл) в статусе профессора исламской философии. Кроме того, он был профессором философии в Иранском институте философии в Тегеране. Если дать общую характеристику подхода Идзуцу к ориентальной философии вообще, то это основанная на мультилингвизме автора попытка структуралистского (с элементами постструктуралистского, постмодернистского) описания всех мировых религий и древних (веро-)учений с целью выявления неких общих структурных уровней как мироздания, так и человеческого сознания. Двенадцать лекций, прочитанных на знаменитой Иранской конференции (где присутствовали такие известные личности, как Карл Густав Юнг и Мирча Элиаде), содержат итог изысканий профессора Идзуцу в области ориентальной философии, чем он стал знаменит на весь мир (относящийся к соответствующему сегменту гуманитаристики).

Особого внимания заслуживает легкость обращения Идзуцу с современной ему западной рефлексией. Будучи последователем Анри Корбена (1903–1978), также философа-исламиста традиционалистско-спиритуалистической ориентации, он выстраивает своеобразный синтез даосизма, суфизма и… дерридеанства! В опусе-магнум «Суфизм и даосизм» [3] он излагает так называемую трехчастную теорию артикуляции. На первом уровне этой «ориентальной семиологической структуры» — «мир самоидентичных завершенных сущностей, включающий творения искусства». Второй содержит «уровень невыраженного, деструкции и уничтожения, в том числе действие искусственного разума, уподобляемого мистическому опыту». Третий же — уровень «самоартикуляции Ничто», «Бога», «Единого», «Дао» и «Брахмана». Действие деконструкции и дифферанса (différance, термин Деррида) Идзуцу усматривает уже на втором уровне, что и приводит его к выводу о некоем глобальном диалоге «бога» с терминами Хайдеггера и французской феноменологии и постструктурализма. Наверное, с более диким и веселым прочтением и приложением к больным местам своего ключевого термина Деррида столкнулся только в России, куда он прибыл с докладом по приглашению ИФ РАН в феврале-марте 1990 года. Тогда ему пришлось услышать от сотрудников Института философии, что здесь, в России, деконструкция имеет более чем определенное значение: «по-русски это переводится как perestroika».

Стремление усмотреть дерридеанскую деконструкцию в различных восточных учениях (в первую очередь в модном на Западе дзэне) — тенденция весьма заметная и представленная у самых разных авторов, в основном японских, но и не только японских. Надо сказать, что сам Жак Деррида, не раз приезжавший в Японию и вступавший в дискуссии с местными гуманитариями и переводчиками, не только никогда не отождествлял свое изобретение с тем, что имеет место в дзэнской мысли, но и в принципе, судя по всему, был мало ориентирован на Дальний Восток и Японией практически не вдохновлялся (в отличие от многих своих коллег-современников, тех же Ролана Барта и Жака Лакана). Но японских авторов это ничуть не смущает. Японцы известны тем, что, по выражению А. Н. Мещерякова (докт. ист. наук, проф. ИВКА РГГУ), «их пищевод на выходе работает лучше, чем на входе». В том смысле, что самые разные заимствования как из Китая (с древности до XX века), так и с Запада и из Америки (особенно со второй половины XIX века) на японской почве дают неизменные и нередко диковинные плоды. Что-то из западных привнесений выбраковывается, осуждается, воспринимается поначалу с трудом и по-разному (например, христианство в XVI веке), но чаще происходит одомашнивание, адаптация, переосмысление и придание заимствованию своего так называемого «специфически японского» духа, стиля, — в общем, чего-то особого. Сборная солянка, мелко нарезанный салат из самых разных западных достижений мысли и техники усваивается японцами чрезвычайно стремительно. Заимствованные, присвоенные японцами вещи начинают новую жизнь на японской земле, и со временем от исходного вида и образа уходят довольно далеко. Не считая себя Азией, Востоком, японцы — так представляется — безо всяких проблем работают с восточной традицией, имея в качестве инструментария результаты западного Просвещения, индустриализации и прочих достижений modernity. В силу того, что времени на переваривание уходит крайне мало, в результате — опять же, на взгляд условного европейца — получившееся блюдо оказывается, мягко говоря, не совсем готовым. Видимо, проблема «сырого и вареного» волновала одного Леви-Стросса, японцы же, тщательно скрывая свои комплексы, продолжают стараться не покладая рук и не смущаясь тем, что совмещают несовместимое, не особо рефлексируя (опять же, на взгляд западного интеллектуала).

Если докрутить современный (послевоенный, новейший) «японский» подход до гротеска и абсурда, можно представить себе такую идеализированную картину: множество активных японских интеллектуалов-трудоголиков внимательно следит за тем, что происходит на Западе (в Европе, Америке, России). Переводчики и специалисты разных областей знания (зачастую оба качества совмещены в одном лице) переводят буквально ВСЁ со ВСЕХ языков, осваивают материал, ничего сами не изобретают, но перенимают импортированные идеи (тексты, стили, слова, понятия, etc.) и дальше производят свои японские чудеса, удивляя, в свою очередь, так называемый Запад. Продукция массовой культуры, робототехника, литература, философия, дизайн, архитектура — всё это японцами делается, производится максимально наукоемким образом, с учетом био-, гео-, антропо-, фило- и пр. сфер и областей теории и практики. Кстати, производить здесь глагол не случайный: если вернуться к тому, с чего мы начали, — с хайку, — то они не пишутся: к ним применяется всё тот же японский глагол tsukuru (作る), который означает «делать, творить, производить, фабриковать». Здание, блюдо, научная теория, поэзия — всё tsukuru, всё проходит по конвейерной линии производства. Если же речь идет о производстве (и продукте) знания, поэзии, науки и т. д., то всевозможные инсинуации типа «а каковы вообще условия познания, словоупотребления, границы приложения теорий?» только мешают делу и — что немаловажно — портят удовольствие.

Александр Беляев,
старший преподаватель Института классического Востока и античности НИУ ВШЭ
Яна Янпольская,
канд. филос. наук, доцент кафедры социальной философии РГГУ

1. jpfmw.ru/ru/events-archive/lekciya-animizm-haiku.html
2. kuip.hq.kyoto-u.ac.jp/en/speakers/shinichi_nakazawa.html
3. Izutsu T. Sufism and Taoism: A Comparative Study of Key Philosophical Concepts. — Berkeley: University of California Press, 1983.