11 марта 2020 года РИА «Новости» опубликовало новость о том, что издательский совет Русской православной церкви совместно с писателями собирается подготовить список детской художественной литературы, рекомендуемой к чтению подросткам. Агентство приводит следующий комментарий митрополита Калужского и Боровского Климента: «Идея такого списка родилась после появления перечня из 100 книг, которые министерство образования России рекомендовало школьникам для самостоятельного прочтения и изучения» [1]. Имеется в виду так называемый золотой список из 100 книг, которые «должен прочитать каждый выпускник российской школы» [2].
Напомню, что предложение о разработке такого списка было высказано в программной статье идущего на третий президентский срок премьер-министра Владимира Путина «Россия: национальный вопрос», опубликованной в январе 2012 года, в разделе «Единый культурный код» [3]. В его разработку с энтузиазмом включились самые разные силы, официальные и неофициальные, от условно «консервативных» («Русская сотня» публициста Егора Холмогорова) до «либеральных» (журнал «Литература»), что подтверждает одно: идея «золотого списка» как основы национальной культуры способна примирить власть и значительную часть общества, различные политические силы в нем. Так что не случайно эта идея прозвучала в программном тексте будущего президента, ищущего «духовные скрепы» для объединения нации под своим началом.
В основе идеи «золотого списка» — убежденность, что национальная идентичность формируется и определяется не только общностью языка, но и общностью текстов культуры, национальных или «присвоенных» нацией (известно, что повесть Астрид Линдгрен «Малыш и Карлсон, который живет на крыше», прежде всего в переводе Л. Лунгиной, для русскоязычной культуры куда значимее, чем для родной шведской).
Главным же инструментом продвижения «национального канона чтения» уже без малого 200 лет считается так называемый «школьный канон», который, согласно немецкому исследователю Рудольфу Кюнцли, является функциональным, пропедевтическим извлечением из общего «культурного канона», чья функция — обеспечивать совместное участие разных поколений в культурной жизни, служить основным компонентом культурной инициации. Поэтому неудивителен интерес самых разных политических сил, особенно претендующих на собственную идеологию (в том числе и РПЦ), к составу этого канона и степени его представленности в современных учебниках и программах.
Сам отбор обязательных для прочтения и изучения книг во многом определяется соображениями не столько их соответствия интересам и психовозрастным особенностям определенного возраста, сколько «благотворностью» для этого возраста тех идей и ценностей, которые этими книгами транслируются, их воспитательным (а подчас и пропагандистским) потенциалом. Как правило, заметим от себя, идей и ценностей консервативных, охранительных по отношению к национальной культуре и ее традициям.
Так, как показали Р. Лейбов и А. Вдовин, первая официальная ведомственная программа по словесности возникла во времена Николая I на рубеже 1840–1850-х годов и исходила не из Министерства народного просвещения, а… из ведомства военно-учебных заведений («Конспект русского языка и словесности для руководства в военно-учебных заведениях…» А. Д. Галахова и Ф. И. Буслаева, 1852 год).
И в дальнейшем вся история «школьного канона» в России будет историей его «застывания» и обновления — главным образом за счет самой современной, живой литературы, отечественной и зарубежной, с учетом расширения и демократизации школьной аудитории. Причем сами циклы будут совпадать с политическими циклами «консервации» и «либерализации» общества и государства.
Более того, «сужение» или «замораживание» канона, как правило, будет инспирироваться от имени властных институций узкой группой людей, наделенных соответствующими полномочиями, и обусловливаться в основном политико-идеологическими, охранительными причинами; обновление же, как правило, будет носить демократический характер и вызываться давлением внешних обстоятельств, прежде всего демократизацией культуры и расширением категорий лиц, допущенных к получению образования.
Так было в начале 1930-х годов, когда после экспериментов послереволюционного десятилетия появится первый перечень «стабилизированных» (читай — «единых») учебников по литературе с единым обязательным для изучения списком произведений в них. При этом всё многообразие отечественной литературы постепенно сведется к простой и непротиворечивой схеме, противопоставляющей «критический реализм» как вершинное достижение дореволюционной культуры — и «социалистический реализм» как вершину культуры послереволюционной: литература соцреализма будет утверждаться в роли единственной полноправной наследницы русской дореволюционной «классики» и фольклора, а также мировой культуры в целом.
Власть этой схемы особенно наглядно видна на фронтоне школьного здания проекта Л. А. Степановой 1950 года с четырьмя профилями классиков: великий русский поэт А. С. Пушкин и великий русский прозаик Л. Н. Толстой располагаются на нем симметрично относительно основоположников советской поэзии В. В. Маяковского и прозы — А. М. Горького (показателен и сам факт, что идущих в школу за самыми разными знаниями детей встречают лица исключительно русских писателей).
Общее у русской дореволюционной и советской «классики» в школьных программах было то, что обе они мыслились как искусство «народное», в противоположность искусству «буржуазному» — как «массовому», так и «элитарному»: совмещая в себе общедоступность «массового» и высокохудожественность «элитарного», русская и советская «классика» вытесняла всё «буржуазное» из программ, что решало непростую проблему отбора произведений для изучения.
Острота этой проблемы была по-настоящему почувствована, когда в «лихие 1990-е годы» поток «возвращенной» литературы, в основном переосмысленной «буржуазной» и «антисоветской», взорвал все обязательные списки, и Булгаков, Набоков, Солженицын заявили свои права на молодого читателя. Но тут помог постепенно вводимый ЕГЭ по литературе: формы контроля знания стали диктовать образованию отбор его содержания, под которым по-прежнему понималось знание сюжета и основных художественных особенностей произведений из «золотого списка», а также «топиков» на тему «„Евгений Онегин“ — „энциклопедия русской жизни“» и «Катерина — „луч света в темном царстве“».
Сыграло свою роль и широкое распространение сайтов с краткими пересказами ключевых текстов литературы, а также общая «мемизация» культуры, упаковывающая ее цветущую сложность в нехитрый набор легко воспроизводимых и транслируемых без посредства самих литературных произведений «мемов»: «Татьяна Ларина другому отдана и будет век ему верна», «Андрей Болконский встретился с дубом», «Раскольников зарубил топором старушку» и т. п.
Собственно, в сегодняшней борьбе «за списки» восторжествовала позиция, которую прекрасно выразил, пусть и шутливо, на одном из совещаний замминистра просвещения: «Как дети будут понимать смысл песни „Зачем Герасим утопил свое Муму“, если они не читали повести Тургенева»?
Потому и Издательский совет РПЦ выступил с идеей собственного списка: авторитет Церкви поможет предъявить воцерковленным родителям перечень «душеполезных» книг, из знания которых складывается «пазл» православной русской культуры.
Можно предположить, что доведен список будет и до тех, кто выстраивает школьные программы по литературе и пытается вернуть в образовательный стандарт «обязательный список», выведенный из него несколько лет назад. Не случайно по просьбе президента созданное в 2015 году Общество русской словесности возглавил сам патриарх Кирилл, а на съезде этого Общества в выступлении В. В. Путина прозвучало пожелание о создании очередного «списка литературных произведений, которые обязательно должны знать подрастающие поколения» [4].
Дело за малым: сделать так, чтобы эти произведения действительно были прочитаны и усвоены школьниками, но как раз с этим самые большие проблемы. Винят во всем школу: мол, учителя разучились учить (или им этого не дает делать малое количество часов, низкие зарплаты, запредельные нагрузки и объем отчетности). Тогда как дело в принципиально изменившемся месте чтения в структуре культурного досуга современного человека; во временно́й и культурной дистанции между современным школьником и литературой, культурой, языком позапрошлого века, составляющими основу нынешнего «школьного канона»; в богатой традиции «имитационного чтения», поддержанного развитой индустрией «кратких пересказов», «готовых ответов» и нынешним форматом итоговых государственных испытаний вроде ОГЭ, ЕГЭ и «итогового сочинения».
Ну и — в полном нежелании признавать новые реалии, изучать их и искать более эффективные способы, нежели составление директивных списков и их продавливание «сверху», для того чтобы вложить в руки подрастающего поколения хорошие книжки.
Михаил Павловец, канд. филол. наук,
доцент НИУ «Высшая школа экономики», учитель Лицея НИУ ВШЭ