Продолжаем публикацию очерков Сергея Лёзова, профессора Института классического Востока и античности Высшей школы экономики, посвященных изучению и документации арамейских языков. См. предыдущие заметки цикла: [1, 2, 3, 4]. Сохраняем авторскую пунктуацию.
Мой очередной сезон полевой работы с языком туройо в Турабдине — пятьдесят дней — идет к концу. Так что в этот раз я расскажу про историю нашего движения, в особенности про экспедицию: более ученые темы я сейчас не потяну. И кстати коллеги по экспедиции поручили мне написать о нашей истории во введении к изданию полевых текстов, которое мы готовим. Но там это будет по-английски и не так наивно, как здесь.
С чем можно сравнить эту историю? Представьте себе, что русский человек стал интересоваться чем-то далеким, одновременно «духовным» и интеллектуальным, не имеющим отношения к взрослой жизни, и это «что-то» — заведомо невнятное и потому ценное в обывательском сознании: протосинайские надписи, фестский диск, письмена острова Пасхи… Ну вы понимаете: «тайны древних письмен», «колыбель цивилизации», «для тех, кого мани́т Восток» и вот это вот всё. И потом — раз! и ты уже там, внутри мира протосинайских надписей. Никаких таких тайн и духовных ценностей там нет, но нужно жить на этом языке. Не только спрашивать дорогу или торговаться с хозяином жилья, но и найти возможность работать с носителями языка на нем же, на этом языке, без языка-посредника, раз за разом пытаясь подобраться к более точному осознанию того, с чем ты имеешь дело, в надежде понять и описать этот язык.
Вот так и у нас с учениками получилось. Как я упоминал в предыдущем опыте, мой интерес к туройо поначалу был небескорыстным и «алгебраическим» что ли: я решил создать историю арамейского языка, и поэтому нужно было понять, как из языка вроде классического сирийского получился туройо, с которым я исходно был знаком лишь на уровне описаний, как с шумерским, т. е. с чем-то безнадежно мертвым, застывшим, равным себе.
И вот в феврале 2009 года прихожу я учить сирийскому свою группу гебраистов в Институте восточных культур РГГУ и вдруг, почти неожиданно для себя, говорю: а знаете, есть такой язык, почти что потомок нашего сирийского… Я разослал студентам копию учебной грамматики туройо на немецком, и начали мы читать тексты как умели, то есть близко к дикторской норме израильского иврита, она же — академическая манера чтения древнееврейского, а часто и сирийского. (Это середина третьего года обучения. Наши гебраисты изучали древнееврейский, классический арабский, сирийский, библейский арамейский, аккадский — всё это классические письменные языки.)
Затем я вдруг заявил, краснея от наглости (я ведь и сам ничего не умел): «Это живой язык! Значит надо учиться правильному произношению». — И поставил на занятии звукозапись полевого текста, использованного в учебнике, а они все доступны на сайте SemArch (Semitisches Tonarchiv).
Но в следующие семь лет, с двумя поколениями студентов (из них вышло со временем два настоящих специалиста по туройо) мы всё же работали с этим языком примерно как со старовавилонским аккадским — то есть как с мертвым языком, у которого есть неплохой синхронный корпус, по количеству словоформ скажем с «Войну и мир» с «Анной Карениной». Мы публиковали исследования по материалам этого корпуса, начали создавать текстовую базу данных, использовали сведения о туройо в работе над историей арамейского.
Но мне вдруг стало думаться, что «языку это безразлично». Мы — сами по себе, а язык — тоже сам по себе. (В моей мифологии язык уже давно персонализирован. Например, он может чего-то «хотеть».) Если прояснить это ощущение: мы работаем с бесписьменным и (пока еще) живым языком ровно так же, как я изучаю древние письменные языки с ограниченным корпусом, а ведь это наверное неправильно.
И летом 2016 года я предложил коллегам (Алексею Кимовичу Лявданскому и бывшим моим студентам Юле Фурман и Никите Кузину): всё, поехали в Германию, будем работать с носителями туройо над базисным лексиконом. Отгремела наша первая Летняя школа по семитской филологии в Остроге на Волыни [5], и в начале августа мы полетели в Берлин, а оттуда с Алексеем Кимовичем еще и в Гютерсло съездили (городок в земле Северный Рейн — Вестфалия) — там большая община выходцев из Турабдина. Мы работали с немецкими вопросниками, т. е. немецкий был языком-посредником. Собрали материал для двухсотсловника по Сводешу, опубликовали статью в Aula Orientalis.
Но по некоторым признакам мы заключили, что язык в «не своем» окружении не может обнаружить себя так, как хотелось бы. (И, как теперь я вижу, мы были правы.) И тут, в последние дни в Берлине, я предложил: учим курманджи (северный курдский) как язык-посредник, а в будущем году — в Турабдин.
Так мы и сделали. Уже в том же августе мы начали заниматься курманджи. На этих путях мы повстречали Гулю (Гульсуму Демир), курдянку родом из Турабдина, неполных двадцати двух лет. Точней сказать, она сама нашла одного из нас, Женю Барского, в «Фейсбуке». А затем мы c Максимом Калининым познакомились с Гулей в офлайне. Дело было восьмого сентября 2017 года, в стамбульском аэропорту имени Ататюрка, мы с Максимом ехали на конференцию в Эрбиль, это иракский Курдистан. Мы прямо в аэропорту, на долгой пересадке, начали учить Гулю туройо, всё по той же немецкой учебной грамматике. Ей понравился язык, а нам понравилась Гуля, и мы пригласили ее в Москву. Она стала учить русский язык в РГГУ. Кроме того, мой ученик Женя Барский стал преподавать ей классический сирийский, мы все понемногу учили Гулю туройо, а она нас учила курманджи.
На конференции в Эрбиле мы с Максимом познакомились с Юсуфом Бегташем, писателем и руководителем Ассоциации арамейской христианской культуры в Мардине — провинциальном центре, к которому относится и Турабдин. Юсуф взялся познакомить нас с носителями туройо в Мидьяте.
И вот третьего января 2018 года Гуля, Алёша Лявданский и автор этих строк заселились в мидьятскую гостиницу Demirdağ (что значит «Железная Гора»), а уже четвертого января мы сделали первую полевую запись. Это беседа с Юсуфом Туркером, церковным администратором монастыря Mor Abrohom в Мидьяте. (Монастырь поддерживается в чистоте и доступен для посетителей, но насельников там нет, только Юсуф и охранники.) Он интересно рассказывал о своей жизни и согласился на публикацию фрагментов нашей беседы в будущей книге. А на следующий день — очень трогательно — Юсуф рассказал нам сказку на туройо. Он к этому готовился, предварительно записал ее текст на листочке средствами турецкого алфавита. Сказка называется qašto w taʕlo «Старушка и Лисица». Как научил меня Алёша Лявданский, это хорошо известный в мировой фольклористике сюжетный тип: Лиса (или Кошка, или Мышь) крадет у Женщины молоко. Женщина отрубает у Лисы хвост и готова вернуть его в обмен на молоко. Лиса просит молоко у Козы. Коза готова дать Лисе молоко в обмен на сено, ну и так дальше. На некотором повороте кто-то соглашается дать просимое даром, и в итоге все получают то, чего им хочется. Потом эту сказку, с разночтениями, нам тут рассказывали еще дважды.
Теперь-то я вижу, что во время той первой поездки в неизвестность нам бесконечно везло. Дело в том, что не все люди умеют и любят говорить на родном языке, то есть что-то осмысленно рассказывать. Вероятно даже не у всех есть канон историй «из жизни»: «когда я впервые увидела Серёжу, то…», «однажды, когда Серёжа с маленьким Данькой полетели в Англию…», «когда мы переезжали на новую квартиру…». Знаете, такие устные семейные хроники, где в каждом сюжете за десятилетия выверены слова и отточены интонации. Для описания бесписьменного языка — это быть может более богатый материал, чем даже классический фольклор.
В Турабдине, как нам говорят, осталось около двух с половиной тысяч носителей туройо. За два с половиной года я проработал здесь в общей сложности десять месяцев и, как иной раз кажется, уже имел дело со всеми теми немногими людьми, которые любят и умеют рассказывать о чем бы то ни было. (Я преувеличиваю конечно, но не слишком.) То есть готовы работать все, но ответы — чаще бледные и стереотипные.
Как читатель понимает, Турабдин — это Верхняя Месопотамия, часть турецкого Курдистана. У большинства родной язык — курманджи. Число носителей курманджи в Турции оценивают по-разному, от восьми до пятнадцати миллионов. В Турции политика направлена на то, чтоб сделать курдов «невидимыми» в публичной сфере. Поэтому с 1965 года вопрос о родном языке не включается в вопросник переписей населения, отсюда такой разброс в оценке числа носителей. Наши арамеи-христиане как правило знают курдский из контакта с соседями, из детских игр и всей дальнейшей жизни в этой среде.
Отсюда и шел мой замысел сделать курдский языком-посредником в нашей работе с туройо. Но эта затея осуществилась лишь частично. Мы с коллегами познакомились с базовой грамматикой курманджи, я научился поддерживать разговор на простые темы — на рынке, в кафе, спрашивать дорогу на улице. Однако к началу полевой работы я знал курманджи хуже туройо, поэтому самостоятельно не мог вести полевую работу с носителями туройо на курманджи. Мы стали работать в паре с Гулей. Точней, втроем: Ильяс Иран, носитель туройо и филологически одаренный человек, Гуля и я.
В нашей с Гулей весенней поездке 2018 года (апрель–май) мы втроем с Ильясом слушали аудиозапись текстов, записанных в зимнюю экспедицию и предварительно расшифрованных Никитой (из нас он знает туройо лучше всех): мы уточняли транскрипцию, заполняли лакуны (не всё было понятно, не всё хорошо слышно), добивались понимания текста и всех элементов его грамматики, писали филологические примечания. Мы с Гулей тогда не всегда могли понять речь Ильяса на туройо, поэтому часть работы шла на курманджи: Ильяс объяснял, а Гуля переводила мне на английский. Иногда Гуля писала под диктовку Ильяса перевод на курманджи трудного для нас места из текста, и моих знаний этого языка хватало на то, чтоб понять, под руководством Гули, интерпретацию Ильяса.
Надо сказать, что в туройо влияние курманджи сказывается буквально повсюду: в фонологии, в лексике, в фразеологии, возможно и в грамматике. Поэтому исследователю туройо (и других арамейских языков Курдистана) необходимо заниматься курдскими языками. Курманджи в Турции — это континуум бесписьменных диалектов, по краям континуума взаимное понимание между носителями неполное. Описаны эти диалекты скорей в общих чертах, с упором на их отличие от стандартного (литературного) курманджи. Короче, я увлекся замыслом описать монографически диалект одной из курдских деревень Турабдина, например диалект Дереджи, где летом живут родители Гули. Мы уже записываем тексты на этом говоре.
Постепенно мы с Гулей освоились с общением на туройо, и последние полтора года я работаю с информантами без языка-посредника. Надо сказать, что Юле, Максиму и Никите это удалось сразу, с первых дней! Возможно это отчасти потому, что Гуля всё время была со мной, так что у них не было другого выхода. Ну и конечно их безумная одаренность, и любовь к туройо, и сознание долга.
Наконец, с июня прошлого года к нам присоединился Чарлз Хэберль, профессор Ратгерского университета в Нью-Джерси, специалист по классическому и современному мандейскому, это арамейские языки юга Ирака и Ирана. Я пригласил Чака работать с нами, когда он весной 2019 года читал в ИКВИА НИУ ВШЭ нам, московским арамеистам, интенсивный курс современного мандейского. Мне курс понравился, и я тогда вдруг подумал, что неплохо бы завести в хозяйстве «настоящего» полевого арамеиста, с опытом издания текстов. К тому же Чак — тонкий филолог, ну и носитель нью-йоркского диалекта английского. И вот мы с ним уже больше года работаем в онлайне, а в январе этого года он три недели провел с нами (то есть с Гулей, Ильясом и автором этих строк) в Турабдине, — преимущественно в комнате, где я сейчас пишу эти строки. (Это маленький двухэтажный дом на краю старого города, в закрытом восточном дворике арамейские дети играют на туройо и иной раз залезают ко мне в окошко вступить в диалог культур.) За это время мы с Чаком предварительно приготовили к публикации большой текст, он сейчас уже в печати, в Journal of Semitic Studies.
Я бы так резюмировал эту заметку: хочется думать, что в этой нашей жизни всё только начинается.
Очень хорошо написано, и интересно. Вопрос: на каком языке написана Кумранская рукопись — та, что выставлена в Иерусалимском музее?
Sorry for troubling