Вселенная Михаила Жванецкого

«Зачем бояться смерти?
Великие все умерли — и ничего!..
Вот это всё написали, оставили и ушли.
Их уже нет. И ничего… И не горюют».

Когда в пятницу 6 ноября 2020 года в социальных сетях, а потом во всех без исключения СМИ разнеслось оглушающее известие о смерти Михаила Жванецкого, в это поначалу невозможно было поверить. Да, мы понимали, что ему уже восемьдесят шесть. Да, мы знали, что он объявил об окончании карьеры, о прекращении выступлений. Но ведь еще совсем недавно он летал по разным городам и странам и с легкостью давал блестящие двухчасовые концерты.

Буквально через несколько минут после известия о смерти Михаила Михайловича стали появляться эмоциональные тексты и воспоминания о нем. Постепенно они превратились в настоящий шквал. Президенты, политики, артисты, писатели — все признавались ему в любви, и слово «гений» повторял почти каждый. Жванецкий был так велик, что каждый, кто хоть однажды имел удовольствие с ним общаться, счел нужным об этом написать. Рассказы из серии «я и классик» — характерный признак того, что речь идет о действительно важном человеке. Важном и близком, даже если он тебе почти — или вовсе — незнаком. Его тексты сделали его близким для всех. Тексты и уникальная, присущая лишь ему интонация.

Но как осмыслить, кем же был Жванецкий? Писателем-сатириком? Но о сатириках так не плачут. Так плачут о любимых. Он был единственным в своем роде. Как назвать то, что он писал? Миниатюры? Юморески? Притчи? Эссе? А его самого? Если не сатириком — то артистом эстрады? Писателем? А может быть, философом? «Ничто так не ранит человека, как осколки собственного счастья», — разве это сатира? Или это: «Отсутствие воспитания помогает говорить. Наличие — слушать».

Да, он был единственным в своем роде. Сейчас его сравнивают с Высоцким — по степени влияния на умы граждан огромной страны. Он был государствообразующим фактором. «Вся страна полвека жила под знаком Жванецкого», — написал Александр Калягин. «Самого неприметного человечка, говорящего по-русски, любая миниатюра Жванецкого бодрила, давала возможность чувствовать себя человеком. Когда еще высшие силы подарят нам гения словесности русской», — это уже Вероника Долина. А ведь сам он когда-то, в монологе «Портрет», говорил: «К моему мнению не будет прислушиваться больше одного человека. При моем появлении все не встанут».

Лукавил, конечно. Но, осознавая свой талант, он всегда понимал, что дан он свыше, является чудом и самое главное — зная себе цену, не допускать самолюбования. И постоянно выверял свой внутренний камертон — не сфальшивил ли.

Это удивительное свойство — знать о своем таланте и бесконечно сомневаться в нем — присуще только настоящим творцам. Любые свои выступления — перед огромными залами или в компании друзей — он начинал одинаково. Постепенно. «Пробовал» аудиторию, подсказывал даже, где нужно смеяться. А потом, после установления контакта, его было не удержать.

Помню юбилейный концерт в Одесском театре музыкальной комедии. Это было 21 марта 2014-го. Михал Михалычу — восемьдесят. Когда он вышел на сцену, весь зал аплодировал стоя.

— Как приятно выступать в родном городе! Там, где тебя понимают! И всё равно — волнуюсь, как мальчишка! Каждый раз! Казалось бы — чего волноваться в моем-то возрасте? И всё равно — каждый раз, как мальчишка.

А что? Только дураки не сомневаются!

Начал читать. Зал слушал затаив дыхание. Потом взорвался от смеха. Михал Михалыч победно вскинул руку.

— Ну что, есть у меня талант?!

То же самое — на камерных, для своих, чтениях во Всемирном клубе одесситов, бессменным президентом которого Жванецкий был тридцать лет. Два раза в год, поздней весной и ранней осенью, тридцать счастливчиков слушали новое. То, что Михаил Михайлович написал совсем недавно, — настолько недавно, что при чтении иногда сам с трудом разбирал написанное. Крупные буквы, но быстрый почерк…

Обычно за вечер он читал несколько раз. Сначала нехотя, и мы его уговаривали. Потом он уговаривал нас. Все мы знали этот сценарий. Мы хотели услышать — а он хотел прочесть. И еще он хотел, чтобы мы смеялись.

— Вам что, не смешно?

— Очень смешно, Михал Михалыч!

— Ну, так смейтесь! Смейтесь!

Это он автор фразы, что одесситы бывают сосредоточенными и рассеянными: сосредоточенные живут в Одессе, а рассеянные — всюду, где только можно себе представить. Поэтому филиалы клуба есть на всех континентах.

Жванецкий в Одессе фигура культовая. Еще при жизни во дворе Литературного музея ему был установлен памятник, его именем назван бульвар, он сам открывал свою звезду на аллее звезд. Это неудивительно: всю жизнь он воспевал Одессу. Его строки о родном городе теперь в одном ряду со строками Пушкина и Бабеля. Да-да, я не преувеличиваю.

И — удивительное дело. Сама Одесса стремительно менялась, а Одесса Жванецкого словно застыла в любовании собой, своей красотой.

Первого января этого года на экраны вышел фильм «Одесский пароход». Его посмотрели, наверное, все одесситы. И почти все ругали — за гротескность персонажей, за «пересаливание» лицом и словами, за ­непохожесть на ­реальный город. Всё это так. Но была в этом фильме важная, пожалуй даже главная, деталь. В самом конце Михаил Михайлович со своим легендарным потертым портфелем спускался с деревянной веранды одесской двухэтажки, а поднимающаяся вверх камера показывала зрителям, что весь этот «одесский» антураж, в котором происходило действие фильма, — всего лишь горстка декораций, построенных в центре Москвы. И грустный Жванецкий оставался, пожалуй, единственным живым олицетворением той самой, ставшей уже легендой, Одессы, которая началась в 1960-х и закончилась, пожалуй, в ­1990-х, — Одессы с КВН и «Юмориной», Одессы с самым большим в мире пароходством, Одессы, где анекдоты о евреях рассказывали сами евреи.

А ведь он был плотью от плоти этой Одессы, любил ее всем сердцем и даже в своих поздних интервью в вопросах о ней категорически не замечал политики, а говорил только об одесской кухне, воздухе, море: «Я мечтаю иметь маленькую комнату и окно, наполовину заполненное морем».

Казалось, он был в нашей жизни всегда. Я вырос со Жванецким. Его цитировали наши родители и их друзья, его показывали по телевизору, мы ходили на его концерты; афиши с его именем висели в Одессе месяцами, даже после концертов их никто не снимал — это казалось кощунственным. Сейчас я понимаю, что его присутствие было всеобъемлющим и потому незаметным. Его фразы становились нашими мыслями, и казалось естественным то, что Жванецкий всегда был, есть и будет. Ну восходит же каждое утро солнце.

Но времена менялись. Менялись радикально. Страны, о которой он писал, текстами о которой прославился, не стало. И через несколько лет после падения советского монстра стало казаться, что юмор Жванецкого уже неактуален. Что пришло время созидать, а не насмехаться и подтрунивать. Что молодым он уже неинтересен. Что о нем скоро забудут.

У любого великого мастера есть периоды такого забвения. Выхода из моды. Но возвращение часто оказывается триумфальным. Жванецкий вернулся философом. О ранних его миниатюрах говорили, что их нельзя читать, а можно только слушать, причем лишь в исполнении его самого и еще нескольких великих артистов — Райкина, Карцева, Ильченко. Действительно, что-то магическое было в его словах. Что-то такое, что заставляло замирать — затаив дыхание и ловя каждое из них — огромные залы. Конечно, все эти выверенные до последней запятой монологи писались для чтения вслух. Весь их идеальный ритм рассчитан на это. Но… достаточно открыть любую из его книг и зависнуть от восторга на любой странице, чтобы понять, что это не так. Тексты Жванецкого — особенно поздние — можно читать, перечитывать и, как обычно, цитировать. Собственно, эссе о нем можно составить из одних его цитат.

«В моей записной книжке 66-го года ноября: „Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!.. Я не хочу быть стариком!..“ Три крика… Сегодня июль 2003-го. И что с того, что не хотел?
Услышал бы меня Господь…
Он точно слышал.
Он просто понял — от какого идиота… Представляю!
Я бы не сел в автомобиль, я б сына не увидел, не посадил за стол сто человек.
Я б моря не увидел из своего окна.
И не узнал свободы.
И не увидел проводы трех пареньков в Москве.
То главное, что видел в жизни.
Я не прочел бы Оруэлла, Ницше, Пруста.
Себя бы не прочел…
Что делать? За продолжение жизни мы платим старостью. За старость платим смертью…
Кто виноват, что все так дорого?»

И вот еще:

«Я много дал. Я дорого купил.
Я заплатил годами, силой, остроумием.
Женщинами.
Красотою ранней смерти, столь любимой у нас в стране.
Я выбрал путь труднее.
Я старел, седел, ушел из ежедневного употребления, из популярности.
Я отдал всё, чтоб только посмотреть: газеты, спонсоры, помады, памперсы, суды присяжных…
Пришел, увидел, посмотрел…
Есть разница. Тогда я был специалистом. С той жизнью мы на равных. И кто кого когда имел…
Сейчас смотрю, пишу, перемещаюсь, но не лезу в жизнь.
Поглаживаю по головке тех идиотов, кричащих моим голосом: „Я не хочу быть стариком!“
Т-с-с… Успокойся. И не надо».

Он долго комплексовал из-за того, что не смог стать «настоящим» писателем. Что не сочинил роман. Сейчас, после его ухода, пишут о том, что он является составной частью русской литературы и только сейчас его творчество будет переосмыслено как творчество большого, великого писателя универсального диапазона — такого как Фонвизин, или Салтыков-Щедрин, или Зощенко.

Думаю, так и произойдет.

Евгений Деменок,
писатель, член президентского совета Всемирного клуба одесситов