Причины проведения Павловской сессии (заметки очевидца)

Прошло более семидесяти лет после так называемой Павловской сессии — совместной сессии Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР, проходившей в Московском доме ученых с 28 июня по 4 июля 1950 года. Давно нет в живых никого из ее активных участников. Больше того, не исключено, что я — единственный живой свидетель этой сессии. Хорошо помню, как мы вместе с моим другом Левоном Чайлахяном (впоследствии он стал известным физиологом и биофизиком), только что окончив третий курс биолого-почвенного факультета МГУ, умудрялись пробираться в Дом ученых, дабы послушать, что там происходит. В этой заметке я хочу лишь в очень небольшой степени поделиться своими студенческими воспоминаниями. Ее главная цель — обсудить вопрос, что стало основной причиной проведения Павловской сессии.

Прежде всего надо подчеркнуть, что, хотя докладчики и большинство выступавших пытались сделать вид, что речь идет о высокой науке, в действительности к науке Павловская сессия отношения не имела. Это было чисто политико-идеологическое мероприятие. Оно было прямым продолжением печально известной августовской сессии ­ВАСХНИЛ, состоявшейся в 1948 году. Поэтому я начну с нее.

Основной целью ВАСХНИЛовской сессии была ликвидация в Советском Союзе науки генетики. Не успела сессия закончиться, как был издан приказ министра высшего образования «О состоянии преподавания биологических дисциплин в университетах и о мерах по укреплению биологических факультетов квалифицированными кадрами биологов-мичуринцев». Согласно этому приказу из университетов изгонялись ведущие ученые-генетики, кафедры генетики фактически ликвидировались, из библиотек изымались классические учебники по дарвинизму и генетике и т. д. Подготовка кадров и исследовательская работа в области генетики в СССР на много лет были прекращены.

О сессии ВАСХНИЛ написано множество книг и статей [1–6]. К моему удивлению, большинство из них так демонизирует имя Лысенко, что создается впечатление, будто именно он был основным организатором сессии. Между тем, как говорилось в то время, «вдохновителем и организатором всех наших побед» был не Лысенко, а Сталин. Отвечая на чей-то вопрос, Лысенко сказал, что его доклад был одобрен Центральным комитетом партии. После этого официальное название его доклада звучало следующим образом: «Одобренный Центральным комитетом ВКП(б) доклад академика Т. Д. Лысенко „О положении в биологической науке“». Большинство людей, ориентировавшихся в дву­язычии того времени, понимало, что под словами «Центральный комитет» подразумевался Сталин. Должен заметить, что при этом я никоим образом не пытаюсь оправдать Лысенко и его приспешников и преуменьшить их роль в разгроме биологической науки.

Систематический поход, направленный на уничтожение генетики, начался не в 1948 году, а по крайней мере во второй половине 1930-х годов. Тогда были арестованы и расстреляны или погибли в тюрьме такие известные генетики, как Георгий Дмитриевич Карпеченко, Израиль Иосифович Агол, Соломон Григорьевич Левит, Григорий Андреевич Левитский, Георгий Карлович Мейстер, Георгий Адамович Надсон и другие. В 1939 году в Москве должен был состояться VII Международный конгресс генетиков под председательством академика Николая Ивановича Вавилова, однако советское правительство отказалось от его проведения. Конгресс состоялся в Эдинбурге, куда не пустили никого из советских ученых, включая его председателя. В 1940 году Вавилов был арестован; он умер от голода в саратовской тюрьме в 1943 году. Всяческим гонениям был подвергнут другой выдающийся генетик Николай Константинович Кольцов. Так, в начале 1940 года в газете «Правда» появилась статья «Лжеученым не место в Академии наук», значительная часть которой была посвящена шельмованию Кольцова. Статья подписана академиками Бахом и Келлером, профессором Коштоянцем и еще шестью кандидатами наук, из которых мне известна только фамилия Нуждин («прославившийся» позднее один из ближайших соратников Лысенко). Судя по тому, что статья носила форму политического доноса, можно думать, что эти кандидаты наук и были ее авторами. Как и почему в соавторы попали академики и профессор Коштоянц, можно только строить догадки. Кольцов был отстранен от должности директора созданного им Института экспериментальной биологии, в АН СССР была создана комиссия для проверки работы института и его директора. В результате сердце не выдержало, и Н. К. Кольцов скончался от обширного инфаркта в декаб­ре 1940 года.

Параллельно с уничтожением кадров (я назвал только несколько наиболее известных имен, но были арестованы или лишились работы еще немало рядовых научных сотрудников) шла идеологическая дискредитация генетики как науки. В 1939 году издаваемый ЦК ВКП(б) журнал «Под знаменем марксизма» организовал дискуссию по проб­лемам генетики. Тот факт, что эта дискуссия проводилась не в научном учреждении, а в редакции такого рода журнала, с самого начала придавал ей политическую окраску. На этом совещании с речами, громящими генетику, выступали не только Лысенко и его приспешники, но и известные партийные идеологи того времени Митин и Юдин. В частности, выступая на этом совещании с заключительным словом, главный редактор журнала Митин отрицал существование гена как структурной единицы наследственности. Он сказал следующее: «С метафизической от начала до конца теорией гена <…> надо покончить». И дальше: «Нам пора, наконец, развить нашу, советскую генетическую науку до такой степени, чтобы она возвышалась над уровнем науки западноевропейских стран и США так же высоко, как возвышается наш передовой социалистический строй над странами капитализма» [7, стр. 169]. Вот так! Нет общепринятой науки генетики, признающей существование генов, а есть две генетики — советская и капиталистическая. Впоследствии за такого рода словоблудие Митин был награжден премией имени И. И. Мечникова, которая присуждается «за выдающиеся работы в области иммунологии, сравнительной и экспериментальной патологии и крупные научные достижения в области биологии и биомедицины».

Можно думать, что, если бы не Великая Отечественная война, аналог ВАСХНИЛовской сессии с ее организационными выводами состоялся бы не в 1948 году, а раньше. Почему Сталин с такой силой обрушился на генетику, которая, казалось бы, является экспериментальной наукой и имеет весьма отдаленное отношение к проблемам идеологии?

Я не уверен, что мог бы сам додуматься до того ответа на этот вопрос, который сейчас мне представляется наиболее правильным. Его дал именовавший себя генетиком министр высшего образования Столетов (о котором можно прочесть в книге С. Э. Шноля [6]). Как мне рассказывали, Столетов, выступая на одном из совещаний, сказал примерно следующее. Одной из основных задач партии (читай — Сталина) является воспитание человека нового типа. Каким именно Сталин хотел видеть «человека нового типа», он ясно сформулировал в выступлении на приеме в честь участников Парада Победы, где назвал советских людей, победивших фашизм, «винтиками». Судя по всему, это было одним из сокровенных желаний Сталина — превратить всё население страны в послушные винтики созданной им государственной машины. Однако, как сказал Столетов, эта задача находилась в прямом противоречии с существовавшей научной точкой зрения, утверждавшей, что природа человека (включая его поведение) — как биологического вида целом, так и отдельных индивидуумов — в значительной степени определяется генетически и в гораздо меньшей степени зависит от воспитания. Поскольку Сталин не собирался отказываться от своей задачи, он решил отказаться от науки генетики. Ну как тут не вспомнить бессмертного Салтыкова-Щедрина и его город Глупов, где один из градоначальников «сжег гимназию и упразднил науки»!

Как уже упоминалось, Сталин сам редактировал доклад Лысенко. В своей статье В. Н. Сойфер приводит несколько выдержек из доклада, иллюстрирующих, какие именно правки были внесены в текст [8]. Я приведу два примера (слова и абзац, написанные Сталиным, выделены жирным шрифтом):

«Известные положения ламаркизма, которыми признается активная роль условий внешней среды в формировании живого тела и наследственность приобретенных свойств в противоположность метафизике неодарвинизма (вейсманизма), — отнюдь не порочны, а, наоборот, совершенно верны и вполне научны. <…> Нельзя отрицать того, что в споре, разгоревшемся в начале XX века между вейсманистами и ламаркистами, последние были ближе к истине, ибо они отстаивали интересы науки, тогда как вейсманисты ударились в мистику и порывали с наукой».

Почему в середине XX века Сталин решил возродить ламаркизм — учение, от которого давно отказалась биология? Ответ на этот вопрос явствует из приведенных текстов. Во-первых, потому, что, по мнению ламаркистов, прямую роль в развитии и эволюции живых организмов играет окружающая среда, включающая воспитание. Между тем, согласно дарвинизму, окружающая среда оказывает не прямое влияние на эволюцию организмов, но ее действие опосредуется через естественный отбор. Во-вторых, потому, что ламаркизм, в отличие от дарвинизма и генетики, которая здесь именуется вейсманизмом, признает возможность наследования приобретенных признаков. Это открывало перспективу не просто воспитать существующее поколение, но и создать породу людей «нового типа».

Далее следовал вопрос, каким образом воспитывать «человека нового типа». С этой целью было решено взять на вооружение идеи великого физиолога Ивана Петровича Павлова и открытые им условные рефлексы. Как и в случае ВАСХНИЛовской сессии, Сталин лично руководил организацией Павловской сессии. В уже упоминавшейся статье Сойфер публикует его письмо заведующему отделом науки ЦК ВКП(б) Ю. А. Жданову, где он рекомендует в качестве основного докладчика Быкова: «Наиболее верным и толковым последователем Павлова следует считать академика Быкова. Правда, он, кажется, несколько робок и не любит „лезть в драку“. Но его надо всемерно поддержать и, если у него хватит мужества, нужно устроить дело так, чтобы он полез в драку, объяснив ему, что без генеральной драки нельзя отстоять великое дело Павлова» [8]. О том, что Сталин редактировал доклад Быкова, я узнал довольно давно (до «перестройки и гласности») от Василия Лаврентьевича Меркулова, приятеля моего отца¹.

Здесь я хочу сделать небольшое отступление и сказать несколько слов об этом замечательном человеке (подробно о В. Л. Меркулове можно прочесть в книге С. Е. Резника [9]). С моим отцом они подружились, когда учились в аспирантуре у Алексея Алексеевича Ухтомского. Окончив аспирантуру, Меркулов работал в лаборатории психофизиологии ленинградского филиала Института экспериментальной медицины. Лабораторией руководил Николай Николаевич Никитин, в прошлом сотрудник Павлова. В 1937 году в лаборатории Никитина начались аресты, и Меркулов был вызван в НКВД, где от него требовали рассказать об антисоветских разговорах, ведущихся в лаборатории. Поскольку он категорически отказался сотрудничать с органами, он также был арестован и без малого двадцать лет провел в лагерях. После освобождения и реабилитации Меркулов вернулся в Ленинград и стал заниматься историей физиологии. Когда он приезжал в Москву, то часто останавливался у нас. Однажды он рассказал, что в связи со своей работой получил доступ к архиву Быкова, где обнаружил первоначальную версию его доклада с правками Сталина.

Вульгаризируя, а подчас и фальсифицируя работы Ивана Петровича Павлова, докладчики Быков и Иванов-Смоленский, а также большинство выступавших на Павловской сессии пытались доказать, что вся высшая нервная деятельность животных и человека сводится к набору безусловных и условных рефлексов. Как утверждал в своем докладе Иванов-Смоленский, «вся эволюция нервной деятельности осуществляется, по Павлову, путем безусловных и условных связей» ([10], стр. 55). Такого рода высказывания были лейтмотивом сессии и неизбежно вели к вульгаризации наследия И. П. Павлова, поскольку его научные взгляды на физиологию высшей нервной деятельности, естественно, не были столь примитивны.

Связь Павловской сессии с предшествующей ей сессией ВАСХНИЛ проявлялась не только в том, что последняя поминалась во вступительном слове вице-президента Академии медицинских наук Разенкова, двух ­основных докладах и ряде остальных выступлений. Тот же Иванов-Смоленский утверждал, что Павлов был противником классической генетики. Он говорил: «Павловское направление облегчает окончательное изживание ошибочных концепций в учении о наследственности, тесно связанных с именами Вейсмана, Менделя и Моргана» ([10], стр. 66). Иванов-Смоленский бессовестно клеветал на своего учителя, поскольку хорошо знал, что на территории созданной И. П. Павловым в поселке Колтуши под Ленинградом биологической станции по его инициативе были установлены бюсты Ивана Михайловича Сеченова, Рене Декарта и основателя научной генетики Грегора Менделя. Наиболее ярко связь Павловской и ­ВАСХНИЛовской сессий проявилась в том, что как Разенков, так и оба докладчика пытались приписать Павлову ламаркистскую точку зрения о возможности наследования условных рефлексов. Для иллюстрации процитирую доклад Быкова: «Павлов высказал мысль и сделал первые попытки доказать, что условные рефлексы, будучи индивидуально приобретенными, могут в процессе филогенеза превращаться в безусловные» ([10], стр. 17). На этом вопросе я остановлюсь чуть подробнее.

В 1913 году Павлов действительно писал: «Можно принимать, что некоторые из условных вновь образованных рефлексов позднее наследственностью превращаются в безусловные» ([11], стр. 89). Дело в том, что в начале 1920-х годов его сотрудник Н. П. Студенцов исследовал наследование условных рефлексов у мышей и вроде бы показал, что от поколения к поколению происходит ускорение их образования. Однако в беседах с Павловым Н. К. Кольцов и Томас Морган усомнились в достоверности этих результатов. Поэтому Иван Петрович поручил другому сотруднику повторить эту работу, и тот не подтвердил данные Студенцова. В результате в письме, опубликованном в газете «Правда» 13 мая 1927 года, Павлов отметил: «Первоначальные опыты с наследственной передачей условных рефлексов у белых мышей при улучшении методики и при более строгом контроле до сих пор не подтверждаются, так что я не должен причисляться к авторам, стоящим за эту передачу». Позднее предпринимался еще ряд попыток экспериментально проверить возможность наследования условных рефлексов, которые неизменно кончались безрезультатно. Об этом говорил незадолго до Павловской сессии в одном из своих выступлений Леон Абгарович Орбели, тогдашний директор Физиологического института им. И. П. Павлова. Все эти факты, безусловно, были хорошо известны как докладчикам, так и большинству выступавших. Однако на этой сессии меньше всего интересовались фактами и добрым именем Ивана Петровича Павлова.

В качестве основных «противников» павловского учения фигурировали академики Леон Абгарович Орбели и Иван Соломонович Бериташвили, Пётр Кузьмич Анохин, а также академик Лина Соломоновна Штерн, которая была арестована как член Еврейского антифашистского комитета более чем за год до сессии. Надо заметить, что Орбели, Бериташвили и Анохин исследовали разные аспекты деятельности нервной системы и их их взгляды на механизмы работы мозга не всегда совпадали. Почему именно они были зачислены в антипавловцы? Недоумение по этому поводу выразил один из старейших участников сессии Николай Аполлинариевич Рожанский, сказавший в своем выступлении, что между этими тремя учеными не больше сходства, чем между яблоком, колесом и Чичиковым, в которых есть некоторая округлость (надо ли пояснять, что после этого Рожанский был также зачислен в антипавловцы). Я думаю, что уважаемый Николай Апполинариевич был не совсем прав. Между Орбели, Бериташвили и Анохиным было одно важное сходство: все они не были согласны с тем, что сложность поведения животных и тем более человека определяется всего лишь набором безусловных и условных рефлексов.

В отличие от двух других ученых, подвергавшихся особенно жестокой критике, И. С. Бериташвили на сессии отсутствовал. Выступил его ученик Николай Николаевич Дзидзишвили, который всячески пытался защитить своего учителя. Я не могу вспомнить, что говорил П. К. Анохин: возможно, это было одно из немногих заседаний, когда мне не удалось попасть в Дом ученых. Однако я хорошо помню выступление Л. А. Орбели. Он держался с большим достоинством и продемонстрировал нелепость предъявляемых ему обвинений. Орбели поддержали его ученики Александр Григорьевич Гинецинский и Григорий Викторович Гершуни. Однако всё это было напрасным метанием бисера. Все три выступления прерывались выкриками с мест, а затем были «гневно осуждены» как многими последующими ораторами, так и обоими докладчиками в их заключительных словах.

Не могу не сказать о выступлении одного из старейших сотрудников Павлова — Петра Степановича Купалова, который мужественно отстаивал мысль о том, что высшая нервная деятельность не сводится к набору безусловных и условных рефлексов. Наиболее яростная реакция последовала со стороны Иванова-Смоленского: в заключительном слове он заявил, что Купалов отходит от строго детерминистических представлений, объясняя некоторые акты поведения животных как результат их внутренних переживаний, выражение их субъективного мира, как внешнее проявление их чувств, эмоций и т. п. Сдается мне, что сегодня эти слова звучат как похвала в адрес Купалова, но в устах Иванова-Смоленского это было тяжкое обвинение в ревизии павловского учения и идеализме.

Выступления других участников сессии были весьма однообразны. Некоторые ораторы сквозь зубы признавали свои мнимые ошибки, тогда как большинство выступавших состязались в вульгаризации научного наследия И. П. Павлова, а также в том, кто сильнее и оскорбительнее выскажется по поводу так называемых антипавловцев. Всё это выглядело достаточно неприглядно, особенно если учесть, что добрая половина «защитников» Павлова либо учились у Орбели, либо были обязаны ему своим карьерным ростом, включая основного докладчика Быкова, который в 1946 году был избран академиком по инициативе Орбели.

Три выступления особенно врезались мне в память.

Прежде всего — речь Гращенкова, заявившего, что критикуемые на сессии антипавловцы являются пятой колонной², а с пятой колонной следует разговаривать в другом месте — т. е. в МГБ. Иначе говоря, этот человек призывал не к научной дискуссии, а к физической расправе над своими коллегами.

Недалеко от Гращенкова ушел Асратян, который порадовался, что больше нет женщины, отравляющей «наш чистый воздух» (наверное, правильнее было бы сказать «мой»). Хотя он не назвал имени, все хорошо понимали, что имелась в виду Л. С. Штерн. Это звучало совершенно кощунственно — не думаю, что он действительно считал Лину Соломоновну англо-американским агентом, в действительности его реплика имела другую подоплеку. В свое время между Штерн и Асратяном возникли научные разногласия, и он был рад, что из-за ареста Лины Соломоновны эти разногласия разрешились в его пользу. К сожалению, мне недоступен полный стенографический отчет Павловской сессии — только тексты докладов и заключительных слов докладчиков, поэтому я не знаю, сохранил ли Асратян, будучи членом редакционной коллегии стенографического отчета, эту реплику в тексте своего выступления или предпочел скрыть ее от потомков. В любом случае я отлично помню, что на сессии она прозвучала.

Автором третьего выступления, которое я хорошо запомнил по чисто личным причинам, был Бирюков. Он начинал свою научную карьеру одновременно с моим отцом на кафедре физиологии Ростовского медицинского института, возглавляемой Н. А. Рожанским. До Павловской сессии они сохраняли достаточно хорошие отношения, и Бирюков, приезжая в Москву, бывал у нас в гостях. Однажды он зашел к нам после доклада на какой-то конференции, удостоившегося похвалы от Орбели. Довольный Бирюков время от времени повторял: «Сам, сам благословил». Когда на сессии он, стремясь попасть в число «первых учеников»³, особенно усерд­но пинал ногами Леона Абгаровича, я слушал и вспоминал эту реплику: «Сам, сам благословил».

Наконец, не могу не упомянуть заключительное слово основного докладчика, который унизился до антисемитской выходки в адрес Евгения Борисовича Бабского, позволившего себе высказать критическое замечание по поводу учебника физиологии под редакцией Быкова. Эта выходка как нельзя лучше иллюстрирует уровень «научной» аргументации выступавших.

Естественно, за сессией последовали организационные выводы. Вот некоторые из них.

Л. А. Орбели был отстранен от должности директора Физиологического института им. Павлова, а также от всех других должностей. Ему оставили только маленькую лабораторию в Естественно-научном институте им. Лесгафта. Лишь в 1955 году, после смерти Сталина, у Орбели появилась нормальная лаборатория, на базе которой был создан Институт эволюционной физиологии им. И. М. Сеченова. Вслед за Орбели были уволены оба заместителя директора Физиологического института — А. Г. Гинецинский и А. М. Алексанян. Гинецинский вынужден был уехать в Новосибирск, где фактически создал кафедру физиологии в Медицинском институте; он вернулся в Ленинград в 1955 году и стал заместителем директора Института эволюционной физиологии. Алексанян уехал в Ереван, где возглавил Институт физиологии имени Л. А. Орбели. И. С. Бериташвили был смещен с поста директора Института физиологии Грузинской ССР, который занимал с момента образования института. Н. А. Рожанский лишился своей кафедры в Ростовском медицинском институте, которую возглавлял с 1921 года.

Зато пошли в гору активисты Павловской сессии. Место директора Института им. Павлова занял Быков. Бирюков стал директором Ленинградского института экспериментальной медицины. Асратяна назначили директором созданного в Москве Института высшей нервной деятельности. Через два года его сменил на этом посту Иванов-Смоленский, а спустя восемь лет директорство опять перешло к Асратяну. Не были обойдены милостями и другие борцы с «антипавловцами».

В заключение я расскажу об одном из результатов Павловской сессии. В лаборатории, где я проработал большую часть моей жизни, была молодая сотрудница. Она занималась научной журналистикой и, возможно, поэтому заинтересовалась работами И. П. Павлова. Потом она с удивлением говорила мне: «Я ничего не понимаю. Я считала, что Павлов — это кто-то вроде Лысенко, а он, оказывается, был настоящим ученым».

Я думаю, что, если не считать исковерканных судеб многих людей, преждевременных инфарктов и других заболеваний, вызванных постсессионным стрессом, это самый печальный итог Павловской сессии. В глазах последующих поколений биологов она поставила Ивана Петровича Павлова, выдающегося ученого, одного из двух российских лауреатов Нобелевской премии по физиологии и медицине⁴, в один ряд с научным шарлатаном Лысенко. Есть над чем задуматься.

Юрий Аршавский,
докт. биол. наук, Калифорнийский университет

1. Эфроимсон В. П. О Лысенко и лысенковщине // Вопросы истории естествознания и техники. 1989. № 1. С. 79–93.
2. Гинецинская Т. А. Биофак Ленинградского университета после сессии ВАСХНИЛ // Репрессированная наука. Л.: Наука, 1991. С. 114–125.
3. Александров В. Я. Трудные годы советской биологии: Записки современника. СПб.: Наука, 1993.
4. Медведев Ж. А. Взлет и падение Лысенко. М.: Книга, лтд., 1993.
5. Сойфер В. Н. Власть и наука. История разгрома генетики в СССР. М.: Лазурь, 1993.
6. Шноль С. Э. Герои, злодеи, конформисты отечественной науки. М.: Либроком, 2010.
7. Митин М. Б. За передовую советскую генетическую науку // Под знаменем марксизма. 1939. № 10. С. 147–176.
8. Сойфер В. Н. Бить наверняка. Сталин против генетики // ТрВ-Наука. № 257 от 3 июля 2018 года.
9. Резник С. Е. Против течения: Академик Ухтомский и его биограф. СПб.: Алетейя, 2015.
10. Научная сессия, посвященная проблемам физиологического учения академика И. П. Павлова: Стеногр. отчет. М.: Изд. АН СССР, 1950.
11. Павлов И. П. Избранные труды. М.: Учпедгиз, 1950.
12. Squire L. R., Kandel E. R. Memory: From Mind to Molecules. New York: Sci. Am. Library, 1999, 2003.

¹ Аршавский Илья Аркадьевич (1903–1996) — физиолог, ученик А. А. Ухтомского. К его чести, он не запятнал себя выступлением на Павловской сессии, хотя до нее многократню вступал в полемику с Л. А. Орбели и П.К. Анохиным (см. ниже), что, к сожалению, сказывалось и на личных взаимоотношениях.

² Сейчас это словосочетание, как мне кажется, почти вышло из обихода, но в то время оно широко употреблялось как синоним внутреннего врага.

³ См. пьесу Евгения Шварца «Дракон».

⁴ Нобелевская премия была присуждена Павлову за его исследование пищеварения. Приведу только один пример, чтобы показать, каким авторитетом пользуются сегодня в мире работы Павлова в области изучения физиологии мозга. В 1999 году в США двумя известными учеными была опубликована книга «Память: От разума к молекулам», переизданная в 2003 году [12]. В первой главе, посвященной истории изучения памяти, помещены портреты исследователей, которые, по мнению авторов, внесли наибольший вклад в эту область науки. Только один человек удостоился портрета дважды — это И. П. Павлов.