Про переводы и переводчиков

Между прочим, всю свою жизнь я имею дело со словами. Помимо прочитанных книг и помимо текстов, которые я сочинил сам, я успел и кое-что перевести. Это и древние летописи, и средневековые проза с поэзией, и современная беллетристика. Вел и курс письменного перевода в университете. И тем не менее (или именно благодаря этому?) я не могу привести ни одного правила, которого следует придерживаться всегда. В переводе, разумеется, есть много ремесла. Нужно уметь пользоваться самыми разными словарями, справочниками и энциклопедиями, твердо знать грамматику. Но в переводе есть и много от искусства. Как можно научить искусству? Искусству можно только научиться. Как это получается, остается для меня тайной.

Знаменитого шведского горнолыжника Стенмарка как-то спросили о причине его невероятных спортивных успехов. И получили достойный ответ: «Ехать надо быстрее». Так же и с переводом: переводить нужно лучше.

***

Многие профессии и занятия исчезают, исчезли. Куда подевались замшелые старьевщики моего детства, оглашающие дворы протяжным «старь-ё-бе-рём»? Что поделывают скромно одетые машинистки моей молодости? У них были распухшие пальцы, они были глуховаты и курили папиросы. Где теперь освобожденные секретари партийных организаций в двубортных костюмах с широченными лацканами? Нет их. А вот переводчикам, слава богу, исчезновение не грозит.

Польский еврей Лазарь Заменгоф изобрел эсперанто. Какое-то время казалось, что у этого языка, выстроенного на строго логических основаниях, есть будущее. В 1920-х годах Лев Троцкий продвигал эсперанто как «язык мировой революции», который объединит пролетариев всех стран. Используя убойные метафоры того времени, эсперанто называли «дальнобойным орудием» этой революции. Результат вышел неутешительным: советские эсперантисты подверглись репрессиям в 1930-х годах как «троцкисты», а самого Троцкого убили в далекой Мексике.

В нацистской Германии эсперанто был запрещен, эсперантистов с удовольствием сажали в тюрьму. Для этого нашлось серьезнейшее идеологическое обоснование: Адольф Гитлер написал в «Майн Кампф», что эсперанто — язык для объединения евреев всего мира. В январе 1931 года в Японии организовалась Ассоциация пролетарского эсперанто, в сентябре этого же года среди ее членов были произведены аресты. Тоталитарные режимы в социалистической стране Советов, нацистской Германии и императорской Японии имели кое-какие отличия, но по отношению к эсперантистам они, не сговариваясь, повели себя одинаково.

Сейчас эсперантистов уже нигде не преследуют. Потому что никто на этом языке разговаривать не хочет. Так что и переводческому ремеслу ничего не грозит. Логика нужна людям только в ограниченной степени. Лично для меня важно, чтобы люди имели возможность разговаривать по душам. А против души логика бессильна.

Написав последнее предложение, включил радио, где какой-то прогрессивный лингвист с восторгом сообщил, что вскоре компьютер сможет с успехом заменить человека «в таком скучном и нетворческом занятии, как перевод». Умоляю вас: не верьте лингвисту! Перевод — занятие творческое и крайне увлекательное! За свою жизнь я переводил много и получил море удовольствия! Просто переводить надо не ерунду, а что-нибудь получше!

***

В 1982 году я подрядился переводчиком на ташкентский кинофестиваль стран Азии, Африки и Латинской Америки. Он проходил под лозунгом: «За мир, социальный прогресс и свободу народов!»

Был месяц май; на Алайском рынке уже торговали черешней и клубникой, но отведать этих прелестей мне довелось лишь в день прилета. Но и за этот неполный день я успел допустить непростительную промашку. Заселившись в гостиницу, мы отправились на инструктаж к какому-то большому начальнику, который легко узнавался по самому выдающемуся в этой комнате животу. Начальник оказался действительно большим, потому что кинофестиваль считался мероприятием политическим. Впрочем, все мероприятия того времени считались политическими.

В огромном кабинете были настежь распахнуты окна, в которые вливался зной. При этом надсадно пыхтели кондиционеры — большая редкость для 1982 года. Не то чтобы хозяин плохо переносил жару — кондиционерами он утверждал свою крутость: точно так же знатные и знойные узбекские девушки были обязаны иметь в качестве приданого зимние французские сапоги. Начальник имел целых пять кондиционеров, развешанных по стенам, словно это были картины знаменитых художников. Наверное, у его начальника их имелось еще больше. Войдя в кабинет и не имея в виду ничего худого, я довольно громко и бесцеремонно заметил, что при включенных кондиционерах окна следует закрывать, а иначе толку не будет. Холуи чуть не попадали в обмороки от такой наглости, сам же начальник мужественно смолчал. Вероятно, он подумал, что эта столичная штучка по своему не совсем понятному ему статусу имеет право на оскорбление, но в его заплывших глазах ясно нарисовалась ностальгия по зиндану и смертной казни посредством декапитации.

За рабочую смену полагалось перевести четыре пары одних и тех же фильмов. Итого восемь. Это официально. Но если директор кинотеатра считал, что фильмы хороши, тогда ты переводил и пятую, полуночную пару за совершенно особую плату, которая передавалась из рук в руки. Болтая без передыху по 15 часов в день в кромешной мгле, я вернулся из солнечного Ташкента в Москву позеленевший, как картошка, пролежавшая в подполе полную зиму. Зато за неделю я заработал огромные деньги — около 600 рублей. Но работенка была и вправду адовой. В первый день у меня вообще опух язык, он пребольно цеплялся за зубы, и я с отчаяньем думал, что назавтра мне уже не сдюжить. Но молодой организм считал иначе, и на следующий день язык поворачивался бойко. Он действительно оказался без костей.

Фильмы тогда демонстрировали с помощью бобин, которые крутили на двух проекторах. В бобину умещалось десять минут экранного времени, которое именовалось «частью». Кончилась одна бобина — тут же запускалась другая. Собственно говоря, только для этого киномеханик был и нужен. Работа непыльная, но далеко не отойдешь. Опытные переводчики предупредили меня, что киномеханики имеют обыкновение выбрасывать из фильма часть-другую, ибо им охота поскорее оказаться дома. Поэтому следовало вежливо попросить равнодушного к искусству жителя Ташкента на первом сеансе прокрутить фильмы полностью, а потом уже вносить редакторскую правку.

Дело в том, что на самом деле ты переводил только один фильм — на японском, в паре же с ним шел фильм на неведомом тебе языке. К нему полагался монтажный лист, то есть письменный перевод, сделанный ранее другим человеком. И ты в данном случае выступал уже не как переводчик, а как диктор. И если киномеханик уже на первом сеансе начинал фокусничать, то переводчику, который этот фильм видел в первый раз, приходилось туго, поскольку он начинал судорожно рыться в машинописных листочках, пытаясь обнаружить соответствие текста и кадра, и при этом не закрывать рта, потому что экранным героям не было дела до твоих проблем и они продолжали свои диалоги.

Киномеханики выслушивали мою просьбу, вежливо кивали, но поступали по-своему. Для меня это был первый кинофестиваль, а для них — нет. Особенно ужасным выдалось утро, когда тот незабываемый специалист сразу после титров выбросил первую часть венесуэльского фильма с ужасной пальбой и во второй части я уже имел груду трупов, взявшихся неизвестно откуда. Но я-то должен был хоть как-то объясниться со зрителем! При этом некоторые трупы вдруг оживали, а некоторые живые вдруг оказывались покойниками — вдобавок ко всему киномеханик перепутал порядковые номера бобин…

Растерянность моя была велика, но от безысходности я преодолел себя и фантазировал по полной программе. Спасало то, что я имел дело с благодарной публикой. Похоже, ей было абсолютно всё равно, что я там насочинял. Ташкентские зрители начинали шикать и возмущаться, только если самонадеянный толмач вдруг начинал переводить слова песни из индийского фильма. Но опытные переводчики это знали и на время вокала получали заслуженный отдых. Так что профессионалы переводческого дела ценили индийские фильмы не меньше, чем местная публика: песен там много и эти песни длинны. Одной такой песни вполне хватало на перекур. Тогда никому еще не приходило в голову, что на рабочем месте нельзя курить. Тогда переводчика считали за человека.

***

В спешке и творческом забытьи писатель путает имена героев, даты, события и термины, но переводчик такого права лишен. Он должен следить за автором и исправлять его ошибки, в противном случае читатель подумает, что подкачал именно переводчик. Словом, переводчик обязан быть внимательнее и образованнее автора. Попадаются писатели, которые пишут и одновременно выпивают — «для вдохновения». Однако переводчику это противопоказано — обязательно что-нибудь перепутаешь. Поэтому сочинительство вредно для моего здоровья, а вот перевод — так очень даже полезен. Обратите внимание: когда за одним столом оказываются писатель и переводчик, то переводчик всегда оказывается трезвее.

***

В случае заграничных путешествий по неведомым странам вполне можно обойтись разговорником. Главное, чтобы этот разговорник был составлен человеком бывалым. Как, например, разговорник, предназначавшийся для средневековых паломников, отправлявшихся на поклонение гробу Господню.

Разговорник был многоязычным. Там имелись и вполне тривиальные фразы типа «Сколько стоит?» и «Желаю крепкого здоровья!». Это ладно, это в любом нынешнем разговорнике обязательно прописано. Но вот что выдает истинную квалификацию составителя, так это столь необходимая каждому путешественнику фраза «Мадам, я уже в вашей постели» с адекватным переводом на все европейские языки. То есть указано, что в Германии принято обращение «фрау», в Италии — «синьора», а в Московии — «сударыня».

Вот с таким словарным запасом можно смело попадать в любую нештатную ситуацию и не бояться быть неправильно понятым.

Александр Мещеряков