Чуткость формы к семантике

Продолжаем серию публикаций об изучении угрожаемых арамейских языков на Ближнем Востоке. Алексей Огнёв побеседовал с Сергеем Лёзовым, профессором Высшей школы экономики, о текущем этапе работы. См. предыдущие заметки цикла «Записки филолога»: «Истоки и Подлинное, или Мифы, которыми мы живем», «Арамейский — язык без армии и флота», «Усыновление цыпленка (о лексике туройо)», «Ключи к истории арамейского глагола», «Всякое зачатие непорочно», «Арамейский как родной язык Иисуса из Назарета», «Полевые исследования современного западного арамейского языка». По традиции сохраняем оригинальную пунктуацию в авторизованном тексте интервью.

— Сейчас вы с коллегами вновь работаете в Тур-Абдине, а весной провели пять недель в Сирии. Расскажите, пожалуйста: каков основной итог экспедиций на текущий момент?

— У меня была производственная задача, амбициозная — приготовить свою первую публикацию по современному западному арамейскому и отдать ее в хороший лингвистический журнал, Lingua.

У нас есть часов 15 содержательных записей, из которой один час расшифрован — это рассказы о гражданской войне в Сирии. Материал остросюжетный, и я решил его опубликовать первым делом, потому что, на мой взгляд, он может быть интересен самым разным людям и позволяет восстановить картину войны 2013–2014 годов глазами обычных людей из деревни Маалула в Каламуне — то, что называется oral history. Личные впечатления, мелкие детали, мне представляются бесценными, тем более на этом обреченном языке.

И вот на днях мы с моим аспирантом, талантливым молодым арабистом Алексеем Дунцовым, и моим коллегой Чарльзом Хэберлом из Ратгерского университета в Нью-Джерси отправили эту работу в Lingua. Скоро узнаем, что нам скажут.

— Какие истории о гражданской войне вам особенно запомнились?

— Знаете, если бы меня спросили много лет спустя, когда эта страница русской истории будет перелистнута: «А что ты помнишь про события 6 мая 2012 года на Якиманке и Болотной?», я бы стал рассказывать примерно так: «Ну вот, мы шли, шли по Якиманке, там еще несли плакат с Pussy Riot распятыми на крестах, и похоже это был единственный христианский вклад в ту акцию, а потом у Дома на Набережной, у “Ударника” я увидел — впереди на асфальте сидят Немцов, Навальный и Яшин, потом нас стал теснить ОМОН, а кто-то пытался забраться на трибуну, но тут ее снесли омоновцы, потом нас снова стали теснить, мы медленно отступали, потом я видел омоновскую каску, которая качалась на волнах канала. Потом омоновцы били меня берцами по ногам, когда я пытался с ними говорить, уговаривал их задуматься, стоя перед их цепью, а потом мы медленно отступали переулками Замоскворечья. Был удивительный вечер, Москва красиво отпраздновала коронацию». Что-нибудь такое я рассказал бы. А о политическом смысле этих событий, об их месте в истории нашей родины я едва ли бы сообразил говорить, потому что я обычный человек, рядовой участник той демонстрации.

Вот так же дело обстоит и с рассказами жителей Маалулы. Надо сказать, что это единственный населенный пункт, где христиане говорят на западном арамейском. А рядом Джуббадин — это сейчас единственный в мире населенный пункт, где по-арамейски говорят мусульмане. Там всё уникальное, в этих местах, и всё реликтовое, всё угрожаемое, со всем нужно работать.

Война пришла в Маалулу в 2013 году. До того там жило, может быть, пять тысяч человек. Из них процентов десять — мусульмане, там есть мусульманский квартал.

Мы записали подробный рассказ Абу Джорджа, старосты Маалулы. На самом деле там нет должности старосты, просто он всем известный и уважаемый человек, всё про всех знает, поэтому его называют sōba ‘старейшина’ (по-арамейски), или muxtār — то же самое по-арабски.

Абу Джордж рассказывал: «Вот, жила у нас такая семья Бе Дьяб…» «Дьяб» — это «волки» по-арабски. В общем, семья Волковых. Контрабандисты, торговавшие оружием, и вообще смутьяны. Они жили в мусульманском квартале и, видимо, первыми откликнулись на призывы исламистов. (Уж не знаю, как их назвать… Когда я говорил «мятежники», мне предлагали называть их просто «террористы», потому что «мятежники» — это что-то позитивное, а лучше говорить так, чтобы не вышло худо с госбезопасностью сирийской.)

Итак, эти Волковы начали мятеж. Одного из них арестовали, остальные взбунтовались и поднялись на гору, что господствует над Маалулой. На горе была гостиница «Сафир» для туристов. Они ее захватили, стали оттуда деревню обстреливать, блокировали христианскому большинству доступ к полям (там они выращивают маслины и сумак). Потом мятежники взорвали армейский блокпост с гарнизоном и вскоре захватили Маалулу. Абу Джордж рассказывал, как он готовился к бою на пороге своего дома: «Если убьют, то убьют, но я с собой еще врагов унесу, забросаю гранатами». Вспоминаются стихи Высоцкого про черногорцев: «И захватить с собой в могилу двух-трех врагов, двух-трех врагов». Деревня была фронтом боевых действий. Все жители бежали. Сейчас бóльшая часть ее разрушена, и лишь немногие вернулись, и это приближает конец нашего арамейского говора.

— Насколько это лексически богатый материал?

— Уже в одном только рассказе Абу Джорджа (его мы записали первым) попалось слов 10, которых нет в словаре Вернера Арнольда, что вышел в 2019 году.

— Например?

— Например azəmθa ‘кризис’, mharraboːna ‘контрабандист’, ħarrar ‘освобождать’, sahhɛl ‘облегчать’. Всё это культурная лексика, заимствованная из стандартного арабского, не из местного живого арабского. И тут есть признаки адаптации к арамейской фонологии, как обычно при заимствованиях из арабского в западный арамейский.

Вы бы лучше спросили про то, чтó в этом языке еще не описано. Ведь немецкие диалектологи занимались формальной морфологией языка, чуть-чуть фонологией (но сверхсегментные явления описаны слабо, а это важно для бесписьменного говора), и вот Арнольд написал словарь. Но почти никто не занимался синтаксисом и грамматической семантикой глагола, то есть, собственно, «живой водой» языка. Вот всё это нам предстоит описать для современного западного арамейского.

— Что вас в первую очередь интересовало?

— Дело в том, что из современных арамейских говоры Каламуна наиболее архаичные. По уровню стадиальному, как сказал бы Игорь Дьяконов, эти западные говоры находятся на уровне классического сирийского, то есть на уровне того восточного арамейского, что был живым языком около двух тысяч лет назад. Наличие архаичных черт и того, что было инновациями две тысячи лет назад в сирийском, позволяет мне думать об истории западного арамейского.

Что меня интересует в любом языке? Взаимодействие морфологической формы, спрягаемой основы глагола, и лексического значения глагола. Есть языки, которые к этому очень чутки. Русский язык не очень чуткий в этом плане, немецкий вообще безразличен, английский — реагирует формой на лексическую семантику лишь в небольшой степени. Скажем, по-английски, если глагол означает состояние («спать», «сидеть», «лежать», «видеть», «любить»), то его настоящее актуальное, ситуация в моменте речи, не выражается Present Progressive, а выражается Present Simple. На стандартном британском английском 50-х годов нельзя было сказать I’m seeing, мы бы сказали I see. В рекламе «Макдоналдса» пишут «I’m loving it». Понятно, что это шутка, имитация или детской речи, или какой-то субстандартной. Чуткость формы к семантике — то, что меня волнует в любом языке, то, ради чего я стал заниматься современном западным арамейским: там есть для этого подходящий материал, как и в аккадском (старовавилонском и староассирийском), глагол которого я тоже описываю.

Дело в том, что и в старовавилонском аккадском и в говоре Маалулы есть инновационные (отыменные) глагольные формы («времена», в терминах школьной грамматики английского или латыни), чьи морфологические основы («bases») — продуктивные отглагольные прилагательные. И вот эти новые глагольные формы еще только в «свободном поиске» своей идентичности. Другими словами, их грамматическое значение нестабильно, оно зависит от лексической семантики корня. И это bleeding edge в эволюции грамматики. Тут форма не равна себе. И здесь мы предвидим интересные результаты — и синхронные, и для истории языка. Скажем, в истории аккадского (от старовавилонского к нововавилонскому) и восточного арамейского (от сирийского к туройо) я вижу, как значение формы «устаканивается» (не нахожу менее пошлого слова), становится одинаковым для всех семантических типов предикатов: после морфологической революции и эпохи экспериментов язык сделал свой выбор, принял одни возможности и отбросил другие, затвердел.

— Вы довольны проделанной работой?

— Говоря откровенно, моя основная задача весной была — обрести чувство, что я в какой-то мере знаю современный западный арамейский язык. Мне хотелось ощутить свободу в обращении с ним, fluency. Западный арамейский я знаю много хуже чем туройо. А в детстве бабушка запугивала меня словом «­верхоглядство», и я до сих пор этого опасаюсь. Иногда говорят: вот лингвист, он знает в разной степени 300 языков. Но я скорей филолог, мне хочется обрести знание «изнутри», по-настоящему на языке говорить, «жить» на нем. Вот к этому я стремился в весенней экспедиции в Каламун. Поэтому, когда мне удалось уже в Сирии продлить визу с двух недель до пяти, я был счастлив. Работал с информантами каждый день до остервенения, по девять часов, и продвинулся, но меньше, чем хотелось бы. Надеюсь, что в этом году мне снова удастся вернуться в Каламун, несмотря на всё то безумие, что творится в Сирии и в мире, и работать там дальше. И где-нибудь спустя год, проработав там в общей сложности еще месяца три, я думаю, что буду говорить уже уверенно. Когда ты язык знаешь, смотришь на него иначе.

Когда в 2018 году я начал работать с туройо в Тур-Абдине, то поначалу колебался, всё думал: «Лёзов, ты на что больше ориентируешься — на выдачу текста, на вал продукции, на будущую книгу? Или первым делом хочешь языком активно овладеть?» В 2018 году у меня в экспедиции ассистентом и переводчиком была Гуля, Гульсума Демир, носительница курдского, мы учили ее туройо, и не без успеха. (Подробнее об этом я уже рассказывал в заметке «Всякое зачатие непорочно».) Но тут я решил окончательно, что человеку всё же полезно знать живой бесписьменный язык, который он документирует и описывает. И однажды я приехал в Мидьят без Гули, 1 января 2019 года, поработал 10 дней вдвоем с Ильясом Ираном, моим главным информантом, и дело пошло. Когда Гуля к нам присоединилась, я сказал: «Всё, харам, ясак, больше ни слова на курманджи». И так пошло. Может быть, это наивно, ведь я самоучка в полевой лингвистике (как и во всём остальном), но мне это кажется важным.

Я думаю, что в идеале полевой лингвист работает на изучаемом языке, то есть в частности обсуждает с информантом полевой текст без языка-посредника. Но научиться бегло говорить не всегда легко. Если у языка достаточно разветвленная морфология, скажем трудные глагольные парадигмы, сложная морфонология (то есть традиционные чередования при словоизменении), обусловленная историей языка, то нужно уметь «опрокинуть» парадигмы в лексикон, то есть бегло порождать глагольные формы разных типов. И дальше — начинаешь создавать метаязык. Когда есть метаязык, можно быстро обмениваться с информантом мыслями о том, с чем мы имеем дело в тексте — какая перед нами часть речи, и так далее, и так далее — род, число, залог, тип спряжения, да всё что нужно. Слово «слово» обычно есть в любом языке, даже не зараженном интеллектуальной культурой, а слова «подлежащее» в бесписьменном языке не будет.

— То есть вы его изобретаете?

— Либо калькируем. В случае с туройо мы изобретали. Мой главный информант, Ильяс Иран, окончил всего лишь пять классов турецкой школы. Он человек сравнительно молодой, ему 45. Он с трудом вспоминает терминологию турецкой грамматики из начальной школы, там видно с этим было не очень. Поэтому мы с ним свои термины изобретаем, опираясь на здравый смысл, иной раз — на его познания в классическом сирийском. (Но от его сирийского тоже мало толку: в церковной школе, в монастыре, их учили начитыванием текстов, почти без грамматической рефлексии.) Мы изобрели слова даже для довольно сложных и неочевидных вещей, включая концепт глагольной породы в семитском языке и многое другое. К примеру, «порода» (англ. stem), то есть глагольное словообразовательное правило, у нас qurmo ‘ствол (дерева)’. Подлежащее/агенс — у нас sayomo ‘деятель’, прямое дополнение/пациенс — simo ‘объект воздействия’. (Надо иметь в виду, что s-y-m — это корень глагола ‘делать’ в туройо.) А вот простые калькированные термины для «переходного» и «непереходного» глагола не прижились. В итоге Ильяс предложил описывать это через число участников (participants) и их семантические роли. Итак, переходный глагол: syomo d̥kətle sayomo w simo-ste ‘глагол, у которого есть агенс и пациенс’; непереходный глагол: syomo du+sayomayḏe simo-ste yo ‘глагол, чей агенс — одновременно и пациенс’, или сокращенно sayomo w simo. Правда мы не хуже Ломоносова?

Короче, Ильяс поразительно одаренный человек, гораздо способнее, изобретательнее и умнее многих наших коллег.

— Вы так искренне считаете?

— Это правда. Очень талантливый человек.

— Напомните, пожалуйста, чем он занимается?

— Бизнесом, təǧara: купить подешевле, продать подороже. Он называет это «бизнес на ходу», bu+raġlo ‘на ноге’, то есть без конторы, всё по телефону. Вначале шло плохо, но с тех пор, как я появился, как мне кажется я стал ему удачу приносить, и на днях он мне сообщил, что купил площадку для винзавода, и там будут делать христианское вино ‘ḥamro suryoyo’. Я поржал конечно и сказал: «Ильяс, ты встал на верный путь». Перед тем его приглашали стать священником христианской яковитской общины в Брюсселе, он ведь šamošo, диакон. Ильяс со мной советовался, и я ему сказал: «Слушай, не мужская эта работа — быть жрецом в добровольном этническом гетто». И он согласился, при том что он очень благочестивый прихожанин, соблюдает все посты и так дальше, и часто говорит со мной на теологические темы.

А в случае с Абу Джорджем я этой весной опирался на то, что он кончил среднюю школу на арабском, так что я приспосабливал к нашей с ним работе термины традиционной арабской грамматики. Это в каком-то смысле проще.

— Какой следующий ход?

— Завершить работу с западноарамейским и туройо (с туройо работа сделана уже процентов на 60), и я бы описал один из North Eastern Neo-Aramaic, это кластер языков в Ираке и Иране. Многие из этих языков неплохо описаны, но есть и малоизвестные диалекты, я бы какой-нибудь из них взял, чтобы составить себе живое представление обо всех группах современного арамейского. Еще есть современный мандейский, которым занимается мой коллега Чарльз Хэберль. Но мы с ним работаем ежедневно, я ему доверяю и могу положиться на его суждения.

— У вас появляются новые ученики? Такая узкая область вызывает интерес у студентов?

— Сейчас я работаю в Тур-Абдине с двумя юными учениками: Серёжей Ковалем и Ксюшей Кашинцевой. Надеюсь, это будет для них формирующий опыт. Мы расшифровываем и сверяем полевые тексты для будущей книги, которая готова более чем наполовину усилиями моих учеников — Юли Фурман, Никиты Кузина и других.

Серёжа уже поступил в лингвистическую аспирантуру ВШЭ. Талантливая девочка Ксюша из Вологды выиграла всероссийскую олимпиаду школьников по литературе, поступила на русское отделение филфака МГУ (как и я жизнь тому назад), но вскоре пришла к нам с Максимом Калининым в «Лабораторию ненужных вещей», стала изучать классический сирийский, ну и как-то увлеклась туройо, это видно у нас в воздухе носится. Как и Серёжа, который вообще-то ассириолог, у него и тема диссертации (под моим руководством) — по глаголу в староассирийском диалекте аккадского. Так что он немногий на нашей планете ассириолог, который занимается и полевыми исследованиями восточного арамейского.

А Ксюша теперь отчислилась из МГУ и поступила в ВШЭ, к нам в ИКВИА, на новую образовательную программу «Христианский Восток», коей я «академический руководитель», как это называется в ВШЭ. На программе «Христианский Восток», среди прочего, будет много древних арамейских языков, и современные арамейские тоже будут. Так что можно это разговор считать и рекламой новой образовательной программы. Я надеюсь, что придут новые талантливые люди и будут работать вместе с нами. Как знать, быть может кто-то из них заинтересуется и живыми «христианскими» языками, вроде туройо или западного арамейского Маалулы… или нехристианскими. Мне-то всё равно, я не кокетничаю ни с какой религией, это слишком серьезная вещь.

— Тем не менее вы верите в небытие.

— Я исхожу из того, что небытие ждет, в разных смыслах, поэтому нужно делать усилия.

— И сейчас вам удается удержать рубеж?

— Какой?

— Перед небытием.

— Нет, конечно. Мы всегда перед ним проигрываем. Но я стараюсь прилагать усилия, тем не менее.

— Вы уверены, что все мы проиграем?

— Я не знаю, Алёша. Это тяжелый вопрос. Все вопросы теологические тяжелые, неразрешимые и очень важные. Поэтому я бы не хотел высказываться так, чтобы мои слова казались лозунгами пионерскими. Из уважения к небытию я не хочу быть легкомысленным.

Фото из архива экспедиции в Тур-Абдин и Каламун