Два глобальных и несколько локальных трендов определяют высокую активность государства в области исторического менеджмента. Первый глобальный тренд — валоризация прошлого. По всей видимости, она является следствием своеобразного «кризиса будущего», ярко проявившегося на рубеже XX и XXI веков. В классической модернистской парадигме будущее описывалось как время осуществления всех самых смелых надежд человечества, сезон сбора плодов с древа прогресса, орошаемого в пока еще несовершенном настоящем. Этот светлый образ сегодня померк, будущее кажется неопределенным и пугающим (обе характеристики прекрасно работают в связке). На таком фоне прошлое может выглядеть очень выигрышно, особенно если задействовать давно отработанные методики его избирательного описания.
Второй глобальный тренд — нормализация «исторической политики». Термин имел исключительно негативные коннотации в момент появления в 1980-х годах, однако в 2000-х широко распространилось представление, что государство должно играть активную роль в интерпретации прошлого, а не ограничиваться только финансированием академических институций, производящих научно обоснованные исторические нарративы (см. об этом: Миллер А. И. Россия: власть и история // Pro et Contra. 2009. № 3–4. С. 6–23).
С тех пор мемориальные законы появились практически во всех странах Европы, многие создали аналоги польского Института национальной памяти. Россия не была ни среди зачинателей этого тренда, ни среди его лидеров. (Возможно, именно поэтому президентский указ акцентирует «наступательный подход» в сфере сохранения исторической памяти; вероятно, все ранее предпринятые меры рассматривались как оборонительные, теперь же настало время перехватить стратегическую инициативу.)
Локальная российская специфика лишь усиливает глобальные тенденции. Жесткое ограничение политической конкуренции не позволяет перезапустить проект «прекрасного будущего» даже в усеченном виде, значит, общественная мобилизация может обеспечиваться только за счет актуализации прошлого. Довольно популистский (по Я.-В. Мюллеру) характер действующего политического режима предполагает деление общества на «своих» и «чужих», и одним из маркеров выступает как раз отношение к прошлому: первые должны полностью разделять героический нарратив, вторые склонны задавать неудобные вопросы. В бинарной логике «свои/чужие» никакой дискуссии между двумя видениями не предполагается: вторые просто исключаются из сообщества, вместе с их «неправильными» вопросами. Важно также учитывать репертуар регулярно обсуждаемых «сложных вопросов».
В нашем случае он невелик и обычно сводится к сталинским репрессиям и спектру сюжетов вокруг Второй мировой войны, то есть непосредственно касается прошлого самых влиятельных в современной России институций — силовых структур. В президентском указе их представители не просто включаются в состав учреждаемой Межведомственной комиссии по историческому просвещению — они фактически открывают перечень ожидаемых акторов.
Видимо, сохранение «чести мундира» станет важной составляющей работы комиссии. Кроме того, именно эта часть политической элиты испытывает наибольшее беспокойство по поводу грядущей смены поколений, особенно на фоне недавно начавшейся политизации молодежи. Рассматривая любое нематериальное взаимодействие с Западом как акт глобальной информационной войны, они опасаются, что «враг» и в этот раз окажется более эффективным в распространении своих ценностей.
Не располагая иным инструментарием, они принялись воспроизводить советские формы «гражданского просвещения» (или просвещения гражданских). Возрождение общества «Знание» и параллельное ограничение негосударственных инициатив в этой области — явный признак обращения к старым практикам, в новых условиях обреченным на провал (даже позднесоветский уровень информационной изоляции сегодня совершенно недостижим).
Вероятно, деятельность Межведомственной комиссии по историческому просвещению сведется к оперативному реагированию на «исторические угрозы», то есть формулированию симметричных и асимметричных ответов на внутреннюю и внешнюю критику советской политики. Создание единого героического нарратива о нашем славном прошлом может ставиться как метацель, но она едва ли достижима.
Весьма вероятно появление новых мемориальных законов (по давней законотворческой традиции они будут максимально широкими, создающими простор для избирательного правоприменения), фактического запрета на получение иностранных грантов, более жесткий контроль над государственными образовательными учреждениями, какие-то инициативы в области молодежной политики, избирательное открытие и закрытие архивов. Не исключено, что некоторые исторические сюжеты (прежде всего Вторая мировая война) будут окончательно присвоены государством и отданы на откуп «своим» историкам.
Создать адекватный противовес государственному вмешательству в сложившихся обстоятельствах практически невозможно. Какая-то часть академического сообщества наверняка примет эту инициативу. Финансовая зависимость от государства слишком велика, да и многие историки воспринимают «историческую политику» как нечто вполне приемлемое в современном мире. Не стоит сбрасывать со счетов карьерные и материальные выгоды от (со)участия в ее осуществлении.
Значительная часть учительского сообщества также с пониманием отнесется к конкретизации государственного видения прошлого, ведь школьников нужно готовить к единому экзамену (в 2000-х годах по тем же соображениям многие учителя поддерживали создание единого учебника истории). Для воздействия на остальных есть репрессивный инструментарий, включающий и запретительные меры.
Так что от расширения государственного присутствия в исторической сфере в обозримом будущем нас ничто не избавит. Вопрос исключительно в формах и масштабах этого присутствия. Умеренный оптимизм внушает только низкая эффективность почти всех государственных инициатив в данной и смежных областях. Устранить разномыслие и монополизировать медийное пространство пока что не удавалось, и ничто не указывает на успех в будущем. Увеличение прилагаемых усилий скорее свидетельствует о низкой результативности уже предпринятых, нежели о скором торжестве единственно верной интерпретации прошлого.
Павел Пучков, канд. ист. наук,
преподаватель истории Лицея НИУ ВШЭ
По-моему, в заметке присутствуют произвольные утверждения и отсутствует внутренняя логика.
Что касается вывода, то некоторые черты сходства с советской эпохой и видимое падение креативности и эффективности (сужу по деградации сайта ИноСМИ) могут объясняться естественным старением режима и не являются неизбежными. Поэтому достижение уровня западной эффективности в исторической политике представляется в принципе возможным, хотя и не в ближайшем будущем и вряд ли под руководством Мединского.
Так как идеологическая надстройка зависит от материальной базы, которая в свою очередь зависит от уровня необходимых для для достижения поставленных ориентиров по преобразованию материальных ресурсов знаний специалистов, то предполагаю следующее.
Возможен возврат » к классической парадигме будущего», основанный на решение задачи по размещению на геостационарной орбите (приблизительно 400 километров от поверхности Земли) устройств преобразующих энергию Солнечного света в электрическую и передачи её на Землю.
Зафирула Рамазанович, рассуждения о «классической парадигме будущего» настоятельно требуют знания физики в рамках школьной программы.
Ричард, предполагаю что рассуждения о «классической парадигме будущего» настоятельно требуют не только знания закона сохранения энергии в рамках программы неполного, среднего образования.
Потрясающая информационная ёмкость и ясность текста. Читается почти как хайку, супер!
Кучка воров поработала страну.
Её задача — оправдать воровской олигархический строй в России.
И… Увы… НИ чего более.
Восхищает категория «исторический менеджмент»