Государственная премия ценой в репутацию
В начале XX века в Гёттингенском университете сложилась сильная команда выдающихся математиков, благодаря которым этот небольшой провинциальный городок на юге Нижней Саксонии превратился в настоящую Мекку для ученых всего мира. Заслуга в создании такого научного центра принадлежит прежде всего Феликсу Клейну и приглашенному им в Гёттинген Давиду Гильберту. В отличие от того, что делалось в большинстве университетов Германии, Клейн и Гильберт не стеснялись приглашать на профессорские должности математиков еврейского происхождения.
Заметной фигурой математика-еврея в Гёттингене являлся Феликс Бернштейн (Felix Bernstein, 1878–1956). Он получил должность экстраординарного профессора с твердым окладом из государственного бюджета в 1911 году. Инициатором его назначения в Гёттингенский университет стал, естественно, Феликс Клейн. Человек, занимающий должность такого «штатного экстраординарного профессора», тоже приравнивался к государственному служащему, как и профессор-ординариус. Получение такой должности до начала Первой мировой войны давало ее обладателю определенные преимущества в рамках гитлеровского закона о чиновничестве от 7 апреля 1933 года. Правда, Бернштейн этими преимуществами не воспользовался, просто уехав из страны до наступления гитлеровской эпохи.
Двум Феликсам — Клейну и Бернштейну — удалось добиться того, что летом 1918 года в Гёттингене организовали специальный Институт математической статистики (с упором на биостатистику). Директором, естественно, назначили Бернштейна. В этой области знания он накопил немалый опыт.
Феликс Бернштейн к 25 годам уже защитил обе диссертации, получив мощные результаты по теории множеств, в частности, 18-летним он первым доказал центральную для теории множеств теорему Кантора — Бернштейна, но добиться звания профессора чистой математики ему долго не удавалось. Тогда Бернштейн занялся решением различных практических задач, требующих применения математической статистики, и в этом изрядно преуспел. Одно из самых известных его достижений состояло в объяснении наследования группы крови 1.
Его деятельная натура не ограничивалась одной наукой: в первые годы Веймарской республики Феликс активно занимался политикой и даже стал вице-председателем местной организации Немецкой демократической партии, слывшей леволиберальной. Правда, он скоро понял, что его открытая поддержка республики не находит понимания у консервативных коллег по университету и мешает его академической карьере. Тогда Бернштейн оставил политику, но нацисты, придя к власти, напомнили профессору «грехи молодости», не имеющие, с точки зрения гитлеровцев, срока давности.
Но и до нацистов, с лета 1919 по лето 1922 года на философском факультете Гёттингенского университета только и говорили о «деле Бернштейна». Причина состояла не только в упомянутой выше политической активности директора нового института, но и в некоторых любопытных фактах его биографии.
Желая всё же стать настоящим ординариусом, 7 июня 1919 года Феликс подал заявление о назначении его полным профессором. Однако факультет оказался единодушно настроенным против Бернштейна и 11 июля того же года отклонил его просьбу. Надо сказать, что характер у профессора часто вызывал раздражение окружающих, что заметно осложняло его жизнь.
Осенью Феликс много времени проводил в Берлине, где выполнял ответственные поручения Министерства финансов, за что его наградили государственной премией. Министром финансов Германии тогда служил Матиас Эрцбергер (Matthias Erzberger), один из известнейших немецких политиков, кого особенно ненавидели правые радикалы. Они и убили его в августе 1921 года. Точно так же падет жертвой офицеров-националистов в 1922 году другой министр Веймарской республики Вальтер Ратенау.
Но в 1919 году Эрцбергер еще активно действовал, он и выписал Бернштейну за его берлинскую деятельность премию в размере 110 тыс. рейхсмарок. Даже с учетом послевоенной инфляции эта сумма выглядела весьма внушительно: она составляла более 10 годовых окладов профессора Бернштейна в Гёттингене.
Формально получение премии выглядело законным, вся сумма отражена в бухгалтерских документах профессора, не было никаких попыток в чем-то обойти закон. Но Эрцбергер имел слишком много врагов, чтобы они не воспользовались предоставленной возможностью напасть на ненавистного министра. В парламенте создали специальную комиссию по проверке всех деталей этого дела. Из слухов родилось подозрение, что Бернштейн поначалу собирался получить гонорар в размере 188 тыс. рейхсмарок и что помимо самой премии были и не учтенные нигде доплаты. Парламентская комиссия, однако, не нашла никаких доказательств, подтверждающих эти подозрения, и дело против министра было закрыто.
Немало врагов имел на факультете и Феликс Бернштейн. Ничем не доказанное подозрение легло в основу осуждающего приговора от 12 мая 1921 года, когда Бернштейн в очередной раз подал прошение о назначении его ординарным профессором. Неизвестно, что было главной причиной отказа: то ли зависть коллег к доходам ловкого статистика, то ли традиционный антисемитизм, то ли неудовольствие политической деятельностью претендента или, наконец, ненависть к либеральному министру финансов. Формально в основе отказа лежало ничем не доказанное утверждение, что Бернштейн «нарушил традиции немецкого профессорства и вообще немецкого чиновничества» 2. Свое особое мнение, не согласное с мнением факультета, выразили только Гильберт, Курант и Рунге.
Несмотря на отказ факультета поддержать кандидатуру Бернштейна, министр культуры назначил Бернштейна персональным ординариусом. Другими словами, оклад его не менялся, но он получал все преимущества и права ординарного профессора.
Бернштейн не смирился с решением факультета и три раза обращался в курирующее университет министерство с просьбой провести юридическое расследование и снять с него незаслуженное обвинение. Но министерство уходило от конфликтной ситуации, просто игнорируя требования Бернштейна. Куратор Гёттингена в министерстве, тайный советник Валентинер (Valentiner), заменивший Альтхоффа и в целом благоволивший к Бернштейну, советовал не выносить сор из избы и не раздувать пожар конфликта. После очередного ходатайства профессора в конце 1929 года восстановить его доброе имя в юридическом расследовании Валентинер писал по этому поводу в январе следующего года: «Очень боюсь, что Бернштейн пытается сейчас свою с течением времени постепенно улучшающуюся ситуацию на факультете снова ухудшить. В научном плане он по-прежнему номер один, как и в 1921–22 годах. Но как человека его не любит большинство членов факультета. Небольшое число сотрудников, правда, обращает на него внимание, но никто не близок с ним» 3.
1 декабря 1932 года, за два месяца до назначения Гитлера рейхсканцлером, Бернштейн в третий раз поехал в США, чтобы прочитать там цикл лекций. Институт математической статистики он передал во временное управление своему ассистенту Гансу Мюнцнеру (Hans Münzner, 1906–1982), который оставался в течение следующих 23 лет единственным представителем математической статистики в университете. Феликс Бернштейн больше в Гёттинген не вернулся.
Даже после войны факультет не забыл свои старые распри с неспокойным директором Института математической статистики. В 1950 году, когда встал вопрос о признании Бернштейна изгнанным с должности ординарного профессора, декан факультета ответил на официальный запрос лаконично и мстительно: «В кругах факультета не известно, чтобы факультет обращался в министерство с просьбой назначить профессора Бернштейна полным ординариусом».
Нищета и безнадежность: Бернштейн в Америке
История эмиграции в Америку Феликса Бернштейна показательна во многих отношениях. На этом примере видно, какие трудности испытывали эмигранты в немолодом возрасте, оказавшиеся в чужой стране, без хорошего английского, с претензиями своего прошлого высокого положения, но без понимания многих особенностей жизни в новых условиях. Пожалуй, контраст между богатством и славой прошлой жизни и бедностью и невостребованностью в эмиграции ни у кого не был столь разительным, как у бывшего директора гёттингенского Института математической статистики.
Постоянное рабочее место в США уже немолодой (в 1933 году ему исполнилось 55) Феликс Бернштейн так и не нашел и всё это время сильно нуждался материально. Хотя поддержку ему оказывали различные фонды и комитеты. Так, он оказался среди 12 немецкоговорящих математиков, получивших помощь Рокфеллеровского фонда 4. Другим источником хоть каких-то денежных средств служил Чрезвычайный комитет помощи уволенным немецким ученым (Emergency Committee in Aid of Displaced German Scholars) под руководством Стефена Даггена (Stephen Duggan, 1870–1950). Всего комитет Даггена помог 335 ученым, среди которых насчитывался только 81 представитель точных наук. Бернштейн оказался среди 19 немецко-говорящих математиков, получивших помощь этого комитета 5. Однако все такие денежные поступления не стали регулярными и не решали всех проблем пожилого эмигранта с нелегким характером.
О характере Бернштейна довольно точно высказался в 1943 году Герман Вейль: «Как личность он не очень приятен, главным образом потому, что он как будто чувствует в любой момент необходимость убеждать себя в своем превосходстве над окружающими» 6.
В оценке коллег и сам Бернштейн был строг и нелицеприятен. Когда Институт перспективных исследований в Принстоне в лице Германа Вейля и Джона фон Неймана отклонил в 1949 году очередную его заявку на проведение исследовательских работ, Феликс жаловался Эйнштейну: «Вообще, он (фон Нейман) страшный эгоист. Больно видеть, как он, следуя нынешней моде, посвятил всего себя вычислительным машинам» 7.
То, что Феликс Бернштейн имел немалый опыт решения прикладных математических задач, давало поначалу ему определенные преимущества: Америка была крайне заинтересована в таких специалистах. Ходатайствуя за Бернштейна перед Чрезвычайным комитетом Даггена, представитель Отдела генетики института Карнеги в Вашингтоне писал 30 мая 1935 года: «С уверенностью можно сказать, что доктор Бернштейн является лидирующим в Соединенных Штатах статистиком в области биологии и что страна нуждается в специалистах такого рода, чтобы воспитывать собственных биостатистиков. Кто-то уже написал, что биометрика в США находится на уровне ниже ватерлинии — это прискорбный факт» 8.
Однако другие факторы — возраст, плохая контактность, незнание особенностей страны, завышенная самооценка — работали против него.
Дочь Феликса Бернштейна вспоминала в 1998 году, как ее отцу обещали место в биологическом отделе Колумбийского университета, в математическом отделе того же университета, но ни одно предложение так и не стало действительностью. Она верила, что «фонды (Уолл-стрит) считали нас, немецких эмигрантов, коммунистами и ничего для нас не делали» 9.
Неудачи в поисках работы преследовали Феликса Бернштейна все годы его эмиграции. Всего через год после начала его последнего пребывания в США в бумагах Рокфеллеровского фонда появляется запись от 21 мая 1934 года, дающая убийственную характеристику еще недавно процветающего ученого и научного организатора: «Бернштейн — определенный неудачник среди ученых-беженцев, которым помогал фонд» 10. Не помогло и получение американского гражданства в один день с Альбертом Эйнштейном — 1 октября 1940 года.
В конце концов, Бернштейн почти потерял веру в то, что жизнь может измениться к лучшему, хотя свои творческие возможности он оценивал высоко. В 1946 году Феликс сделал еще одну попытку найти работу и написал Эйнштейну, намекая о возможном трудоустройстве в Институт перспективных исследований, в котором работал великий физик: «Последние десять лет меня никто не берет. Я ни о чем так не молюсь, как о том, чтобы хоть на какое-то время быть приглашенным в Принстон. Мне трудно устроиться преподавать, так как я эмигрант. Но в науке я еще сохранил приличную производительность, особенно после того, как я освободился от моих семейных проблем. Я не нахожу, что моя производительность по своему качеству настолько отстает от того, что могут показать другие иммигранты, чтобы не иметь права хотя бы потребовать к себе внимания. Нужно только найти для меня тихое место, где меня могли бы оставить в покое» 11.
Через три года Бернштейну исполнился 71 год. Его новое письмо Альберту Эйнштейну, написанное в марте 1949 года, пронизано жалобами на нищету, в которую впал бывший геттингенский богач. С другой стороны, в нем явственны нотки зависти к более удачливым коллегам: «За шестнадцать лет, что я здесь, мой общий доход составил 53 тысячи долларов, из которых я две тысячи потратил на мою работу в качестве профессора. Пенсия составляет 23 доллара в месяц. Никаких накоплений с такого дохода я, естественно, не делаю. Я не знаю никого, чье положение было бы хуже моего. Многие американские математики чувствуют, что со мной происходит чудовищная несправедливость… Я испытываю глубокое уважение к таким математикам, как Гёдель и Морс (Marston Morse, 1872–1977), которые создали собственные направления в исследованиях. Я восхищаюсь также Ведербёрном (Josef H. M. Wedderburn, 1882–1948), но не могу согласиться с существованием каких-то оснований для того, чтобы Веблен, фон Нейман, Бохнер и другие ученые средней руки занимали такие блестящие и высокооплачиваемые рабочие места, оставляя прозябать истинный талант» 12.
То, что новые иммигранты плохо понимают особенности принявшей их страны, особенно наглядно видно по отношениям ассимилированных (особенно крещеных) немецких евреев и ортодоксальных еврейских кругов Америки.
Ученик Рихарда Куранта по Гёттингену Вольфганг Вазов (Wolfgang Wasow, 1909–1993) рассказывал о своей первой встрече с американскими евреями, когда он с семьей приехал в США в 1939 году: «Утром после первой ночи в Нью-Йорке жена попросила меня купить какую-то еду в расположенном недалеко гастрономе. Этот магазин имел два мясных прилавка. Один из них был заметно дороже, чем другой. Я спросил продавца о причине. Он ответил, что более дорогое мясо кошерное. Я купил что-то с более дешевого прилавка и услышал его сердитый комментарий: „Вот почему Бог посылает все несчастья на головы немецких евреев“. Я первый раз встретился с противоречивым отношением к нам со стороны американских евреев. С одной стороны, мы были в глазах Господа — и Гитлера — евреями, и поэтому заслуживали помощи, хотя мы и мерзки, крайне самонадеянны и не верим в Бога. Основная масса американских евреев происходила из евреев Восточной Европы, которых всегда дискриминировали в правах и заставляли серьезно относиться к своим этническим и религиозным традициям» 13.
Феликс Бернштейн разделял представление многих западноевропейских евреев, что ассимиляция — спасительный путь, отказ от которого чреват появлением неминуемого Гитлера. В мае 1933 года он писал Эйнштейну о своем впечатлении от Нью-Йорка, одного из самых «еврейских» городов Америки, в котором он увидел «проблему национальной концентрации той части еврейства, которая не согласна так же быстро, как раньше, ассимилироваться, что рано или поздно во всех странах приводит к опасности повторить судьбу немецких евреев. Эту опасность я вижу здесь, в Нью-Йорке, очень отчетливо. Немыслимо, чтобы в просвещенном главном городе страны два миллиона евреев жили в полной социальной изоляции от остального населения, которое определяет политический климат в стране, поэтому при каком-то повороте общественных отношений евреи не смогут организовать противоборствующее движение. Если бы вождя Ку-клукс-клана не обличили несколько лет назад как обманщика, то здесь могло бы случиться нечто страшное, немного смягченное по-американски, но напоминающее то, что происходит сейчас в Германии» 14.
Возможно, главная причина неудач Бернштейна в Америке состояла в том, что его представления о «правильном» и «неправильном» поведении больше опирались на сиюминутные ценности, не имея под собой твердой моральной базы. Хороший урок того, как надо принимать ответственное решение в сложной моральной ситуации, преподнес Феликсу его давний знакомый и, пожалуй, самый близкий человек в Америке — Альберт Эйнштейн. Поводом послужила настоятельная просьба Бернштейна в 1939 году, чтобы великий физик написал ободряющее и примирительное письмо известному с давних времен антисемиту, автомобильному магнату Генри Форду, который неожиданно изменил свои взгляды и протестовал против преследования евреев в Германии.
Бернштейн считал, что нужно подбодрить Форда, иначе под давлением продолжающейся критики со стороны сионистских организаций Америки он опять может сблизиться с Гитлером. Альберт Эйнштейн, поддерживающий сионистов и категорически не одобрявший оголтелых ассимилянтов, ответил твердо и недвусмысленно: «Уважаемый господин Бернштейн, Ваше предложение — хороший пример недостатка гордости и собственного достоинства, что меня так часто огорчает в немецких евреях. Вы скажете, что политические поступки связаны только с насущной целесообразностью, а не с достоинством. Но я другого мнения. Поведение, рожденное здоровым чувством, всегда лучше любой хитрости уже потому, что и другой тоже может оказаться хитрым. Что я инстинктивно этически отвергаю, того я не делаю, как не буду этого делать и в этом случае».
Автор специальной и общей теорий относительности категорически отказывается от относительности моральных принципов. Правильность этой концепции «анти-относительности» обоснована опытом многих поколений не хуже физических постулатов самого Эйнштейна.
Рассказывают, что один студент в Гёттингене в давние «золотые времена», до Первой мировой войны, спросил мнение Эдмунда Ландау о кусочке янтаря (по-немецки «Бернштейн» — Bernstein). Любивший парадоксы и острый на язык недавно назначенный профессор математики ответил одним словом: «Феликс». Если бы он сказал: «Сергей», то это было бы оценкой высшего качества — Гёттинген знал в то время двух Бернштейнов: кроме Феликса в университете работал замечательный математик из России Сергей Натанович Бернштейн 15.
С точки зрения математики эта оценка Ландау несправедлива — Феликс Бернштейн получил сильные результаты, особенно в области математических приложений. И кто знает, каких бы достижений он смог бы еще добиться, если бы его научную карьеру не сломала безжалостная диктатура. Америка спасла ему жизнь, но почти не оставила возможности заниматься научным творчеством. Несладок хлеб изгнания, а для ученого он особенно горек. И в этом еще раз убеждает судьба Феликса Бернштейна, талантливого математика и противоречивого человека, так и не ставшего полным профессором ни у себя на родине в Германии, ни в изгнании в США.
Евгений Беркович
1 Frewer Magdalene, Felix Bernstein, Jahresber. DMV 83 (1981), 84–95.
2 Schappacher Norbert. Das Mathematische Institut der Universität Göttingen. 1929–1950; in: Becker, Dahms, Wegeler (Hrsg.). Die Universität Göttingen unter dem Nationalsozialismus, München (K. G. Saur) 1998, 523–551.
3 Там же.
4 Другими математиками, получивших помощь Рокфеллеровского фонда, являлись Р. Курант, К. Фридрихс, Э. Гумпель, Ф. Йон, Х. Леви, О. Нойгебауер, Э. Нётер, Г. Радемахер, К. Зигель, О. Шаш и Г. Сцего. См. Siegmund-Schultze Reinhard. Mathematiker auf der Flucht vor Hitler. Deutsche Mathematiker Vereinigung. Braunschweig/Wiesbaden 1998, cтр. 163.
5 Другими математиками, получивших помощь Чрезвычайного комитета, являлись Г. Бергман, А. Брауер, М. Ден, А. Френкель, К. Фридрихс, Х. Гайрингер, К. Гёдель, Э. Хеллингер, Ф. Йон, Х. Леви, К. Лёвнер, О. Нойгебауер, Э. Нётер, Г. Радемахер, А. Розенталь, К. Зигель, О. Шаш и Г. Сцего. Там же, стр. 164.
6 Там же, стр. 204.
7 Там же, стр. 257.
8 Там же, стр. 255.
9 Там же, стр. 191–192.
10 Там же, стр. 217–218.
11 Siegmund-Schultze Reinhard. Mathematiker auf der Flucht vor Hitler. Deutsche Mathematiker Vereinigung. Braunschweig/Wiesbaden 1998,
cтр. 204–205.
12 Там же, стр. 218.
13 Там же, стр. 179.
14 Там же, стр. 180.
15 Рид Констанс. Гильберт. Изд. «Наука», Москва 1977.
Интересно. Казалось бы, личное дело человека, хочет он ассимилироваться или нет, но автор как будто бы с этим не согласен?
Иногда обстоятельства таковы, что необходимо ассимилироваться, но никак не получается. ((
Жить захочешь — и не так … ассимилируешься. У моего деда был знакомый кавказский еврей, который в концлагере успешно мусульманином прикидывался.
Мой знакомый ученый 30 лет назад уехал в США, полный надежд на успешную научную карьеру. Он надеялся, что сможет там работать так же плодотворно и успешно, как работал в науке здесь.Потому что, когда он ездил с докладами на международные конференции, американцы очень хвалили его работы. (Его национальность — да). Однако, с научной работой в США ничего не вышло, и тогда он пошел работать учителем математики в обычную школу.
Так что варианты трудоустройства найти можно. Если бы не гордыня!
Если он такой гордый, почему бы не работать по специальности в России?
Вернуться некуда. Квартира продана тогда же за смешные, по нынешним ценам, деньги. Новую уже не купить.Но речь идет о гордыне не моего знакомого, а персонажа статьи. Ученые часто привержены этому смертному греху, который доставляет им много проблем в жизни.
Не исключено, что это вовсе и не гордыня.
У талантливых людей есть слабое место: они не видят смысла делать то, к чему не предназначены, поскольку это не будет на высшем доступном для них уровне.
Жизнь теряет смысл…
Никакой разницы, это она самая и есть.
Что-то мне это напоминает… в моём детстве школьник, которого травили, был «сам виноват», потому что «не сумел социализироваться». Человеку бессовестно нахамили в магазине, и он же в глазах автора статьи виноват, потому что «не понимал особенностей» страны, куда приехал. И в том, что специалист такого уровня в США оказался не нужен, он тоже виноват. Видимо, пожилой математик должен был пойти грузчиком работать? Как это по-советски!
Эмиграция, уважаемая Мария, это тяжелое испытание. Легким хлеб эмиграции мало кому достается. Даже крупные специалисты не всегда находят себе место. Рихард Курант тоже немало помыкался, пока устроился в Нью-Йоркском университете. Эмма Нетер так и не получила постоянного места, ранняя смерть избавила ее от безработицы. Думать, что специалиста должны власти на новом месте обеспечить работой и всем необходимым, это большое заблуждение. К сожалению, это ошибочное мнение широко распространено. Я дискутировал как-то с известным журналистом, который упрекал немецких ученых за то, что не все эмигрировали при Гитлере. Пример Бернштейна и других показывает, что это легче посоветовать, чем сделать.
Вы мне это рассказываете? Я сама 20 лет отбиваюсь от упрёков, а чо это я не эмигрирую. Потому что я трезво представляю свои возможности и понимаю, что я не Эйнштейн и что с моей специальностью и количеством публикаций мне светит только в Макдональдсе работать. Дело не в том, что я ах-ах, белоручка, которой западло в Макдональдсе работать, дело в том, что если работать в Макдональдсе, то я это и в России могу делать, мне в таком случае всё равно будет, где жить, и смысла в эмиграции я не вижу. Жизни-то моей пока ничто не угрожает, в отличие от евреев при Гитлере.
Коммент был про другое — про недорогой способ автора статьи самоутвердиться за счёт талантливого математика, бежавшего от нацизма. Про то, что с дивана 21-го века все знают, как кто должен был себя вести. Про тональность статьи, которую я нахожу этически надопустимой.
Интересно Вы, Мария, читаете! Напомнили старый анекдот про вывеску «Пива нет!». Я уже упомянул дискуссию с известным журналистом, скажу уж его имя — Леонид Радзиховский. И я отстаиваю как раз ту точку зрения, которой придерживаетесь и Вы: нельзя с дивана XXI века советовать ученым, оказавшимся под диктатурой, как себя вести. Вот эта статья, полюбопытствуйте: https://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer7/Berkovich0.php А слова о самоутверждении пусть остаются на Вашей совести. Я, в отличие от Вас, знаю барьеры эмиграции не умозрительно, а преодолел их в реальной жизни. И до Макдональдса не опустился, а добился достойной работы по специальности. Так что самоутверждался я в другой области, чем Вы думаете.
Мария, объясните, пожалуйста, почему Вы считаете, что имеете право решать, какие высказывания людей являются «этически допустимыми», а какие «этически недопустимыми»? Кто дал Вам право вешать ярлыки на чужие тексты? Что за необъяснимо высокое у Вас самомнение? Или Вы полагаете, что интеллигент обладает правом судить других людей в силу своего безупречного морального облика? Этот грех интеллигенции, эта гордыня, эта необъяснимая интеллигентская уверенность в своем превосходстве,- поразительна, глупа и недопустима.
Вот, кстати, свежая статья о нашей интеллигенции в Европе, написанная очевидцем:
«Руки из одного места. Почему в Европе не любят эмигрантов-интеллигентов из России».
Основной тезис статьи: «Забудь про свои понты и иди работать. Здесь ты никто».
https://www.gazeta.ru/comments/column/bogolepova/14249425.shtml
А какое отношение персонаж статьи имеет к современной российской интеллигенции? Знаете, это очень недорого стоит — ощутить своё превосходство над немецким математиком, бежавшим от нацизма, перепостив колонку о том, как современные россияне в эмиграции работать не хотят.
А вот кстати, в другом очерке (об Эренфесте) был пример: Эйнштейн советовал Эренфесту наплевать на принципы и приспособиться к Праге и требованиям двуединой монархии, как это сделал сам Эйнштейн. Может быть, Эйнштейн так же приспособился и в Америке?
Случай Эйнштейна, конечно, исключение. Ему не пришлось искать работу, когда он в 1933 году отказался от членства в Прусской академии и лишился и работы, и дома. Десятки университетов приглашали его к себе, но он выбрал Институт перспективных исследований в Принстоне, где материально он был вполне обеспечен (самый высокий оклад). Тем не менее, Эйнштейн был готов пожертвовать и этим местом ради принципа — когда он заметил, что руководство института ограничивает его свободу общения и высказывания своего мнения. Об этом я пишу подробно в другой статье «Можно ли считать позднего Эйнштейна неудачником?» Так что «приспосабливаться» в Америке ценой своих принципов Эйнштейн не стал. Что касается случая в Праге, когда Эйнштейн вступил в еврейскую общину для получения профессорской должности, то это говорит больше о его безразличии к религии, чем об отсутствии принципов.
Вам лучше знать. Вообще же, я думаю, мимикрировать можно и на всякий случай, без непосредственной необходимости, а между безразличием и отсутствием нет чёткой грани.
В нашей жизни вообще четкие грани встречаются редко, в основном, все размыто. Что касается общественной жизни, Эйнштейн — далеко не ангел. Достаточно вспомнить, как он сначала осуждал, а потом одобрял сталинский террор. Но в попытках мимикрии, отказа от своего еврейства, ассимиляции, чтобы избежать антисемитизма, лучше устроиться в жизни, сделать карьеру, его упрекнуть нельзя. Другое дело, что если поначалу он гневно осуждал ассимилянтов, то впоследствии понял, что ассимиляция все равно невозможна.
Об осуждении речь не идёт, да и все давно умерли. У меня как раз создалось впечатление из Вашего очерка, что он мог перекраситься под сиониста, ведь как раз ассимилянты в Америке, как я понял из Вашего очерка, испытывали трудности, не от антисемитизма, а от отсутствия солидарности со стороны соплеменников.
Где-то читал, что нацисты, задумав истребить евреев в Голландии, столкнулись со следующей трудностью: что делать с евреями, состоявшими в голландской национал-социалистической партии; в конце концов их отправили в привилегированный концлагерь. Что показывает как невозможность полной ассимиляции, по крайней мере в то время, так и то, что ассимиляцию тоже не надо доводить до абсурда.