Ниже публикуется полная версия статьи (в бумажной версии и *.pdf дана сокращенная верия статьи).
Значение Бориса Дубина для отечественной научной среды обусловлено его уникальным двойным статусом — видного социолога и талантливого исследователя культуры, литературы в особенности. Даже если к этому добавить его заслуги вдумчивого, чуткого и разностороннего переводчика поэзии, прозы и эссеистики (преимущественно ХХ века) — всё равно выйдет приблизительный и односторонний «список достижений», который никак не может быть сведен к его обширной библиографии. Почему?
Вполне распространена мысль: человек больше своих творений. И очень легко истолковать явление Дубина как «в первую очередь» личностный феномен — ведь его огромное человеческое обаяние, участие и скромность были очевидны даже тем, кому не посчастливилось знать его достаточно близко. Сам Борис Владимирович очень сдержанно относился к преувеличению роли культурных авторитетов, гуру и на своем опыте, и по творчеству важных для него авторов (вроде Борхеса) понимал ценность дистанцированного, «всего лишь» книжного усвоения культурных и человеческих богатств — вне ситуации прямого контакта.
Когда мы говорим о человеческой составляющей «феномена Дубина» — дело не только в учениках и последователях, но в его методе социального анализа культурных явлений. Этот метод был и безусловно авторским — и открытым для разнообразного освоения, оспаривания, творческого перенесения на иные «ряды». Как социологу ему удавалось сохранять и анализировать художественные специфику и особость, например, стихов или музыки — не превращая их в иллюстрации общественных процессов, как это хорошо показал в недавней статье его ученик Борис Степанов [1].
Уход Бориса Дубина означал и прекращение многолетнего и разностороннего исследовательского замысла, не предусматривающего никакого «подведения итогов». Сейчас, оглядываясь назад, мы можем попытаться указать разные, несхожие ориентиры его деятельности и попытаться выстроить — пусть и условную, открытую для оспаривания и пересмотра, траекторию и логику мыслительного пути Бориса Дубина. Обобщенная картина развития его идей реконструирована скорее им самим в ряде интервью Любови Борусяк или Геннадию Батыгину — они будут и для нас одной из важных точек отсчета, а отнюдь не только источником полезной и важной информации.
Еще студентом филологического факультета МГУ в середине 1960-х годов Дубин стал членом полудиссидентского — сам феномен диссидентства появится вскоре, после дела Синявского — Даниэля, — поэтического объединения СМОГ (Самое Молодое Общество Гениев) [2].
Во второй половине 1970-х годов для переводчика испаноязычных и польских поэтов всё началось со знаковой встречи с социологами в секторе исследования чтения тогдашней Ленинской библиотеки. И начавшаяся работа с социологическими данными, изучение репертуара провинциальных и сельских библиотек, командировки в регионы и обработка количественной информации не были уходом в сторону или обретением противовеса исходной культурной изощренности.
Эта работа позволила по-иному взглянуть на презумпции и неизбежные ограничения, даже шоры, исходного для «своей среды» филологического мировидения. И тогда общетеоретические положения Юрия Левады, критический подход Льва Гудкова к основаниям «чистого» литературоведческого анализа, безусловно, способствовали прояснению оснований аналитической работы самого Бориса Дубина.
Самой важной тогда стала подготовка реферативного, подробного и продуманно выстроенного библиографического справочника-обзора «Книга, чтение, библиотека. Зарубежные исследования по социологии литературы» (1982). Библиография в условиях политической и идейной цензуры была и одной из форм независимой аналитической работы. Борис Дубин и его соавтор Лев Гудков написали для этого справочника большое аналитическое предисловие «Литература как социальный институт». Оно увидело свет только в 1994 году, в первой книге знаменитой серии «Научная библиотека» издательства «Новое литературное обозрение».
Заглавие и книги и «запрещенной» статьи раскрывается следующим образом: «Литература определяется как социальный институт, основное функциональное значение которого полагается нами в поддержании культурной идентичности общества (соответственно, в фиксации функционально специализированных норм и механизмов личностной, а тем самым и социальной идентичности)».
Язык функционалистской социологии Талкота Парсонса, общезначимый и для тогдашней советской науки об обществе, позволил говорить не только о самовоспроизводстве социума, но и о сложном, противоречивом разнообразии культурных ориентиров, ценностей и языков групп, этот социум составляющих.
Уже в этой ранней работе можно усмотреть следы будущего антропологического поворота, особенно заметного в культурологической эссеистике Бориса Дубина в 1990-е. Слово «эссеистика» не должно пониматься в смысле чего-то нестрогого и почти сомнительного по сравнению с серьезными трудами — напротив, речь идет о блестяще реализованной Дубиным возможности культуртрегерской работы, необходимой после десятилетий советских цензурных запретов и идеологической индоктринации.
Позднее в интервью Любови Борусяк Дубин говорил о своих интересах так: «Я стал довольно много переводить интеллектуальной эссеистики, чтобы вырабатывалось в языке умение говорить о разного рода философских, метафизических, исторических, социологических тонкостях, то есть вырабатывать новые возможности для интеллектуального русского языка. Это не были работы строго социологические — я почти этого не переводил. Меня интересовала в этом смысле работа над языком образованного сообщества, расширение его и новые формы. В России ведь не очень популярна была эссеистика. Хотя русский роман и ломает все формы классического романа, но чистой эссеистики в России довольно мало, поскольку с принципом субъективности плоховато в России. Субъективность никогда в этом смысле не считалась крупным интеллектуальным достижением, не считалась чем-либо значимым… Вот это была работа на расширение языкового сознания, языковых навыков российского интеллектуала, российского образованного человека» [3].
Сочетание систематичности и нюансировки делало его работы узнаваемыми на фоне трудов всех талантливых участников группы Юрия Левады, а художественная наблюдательность переводчика и поэта — не мешала, а необходимо дополняла и даже «остраняла», если воспользоваться известным формалистским понятием, аналитическую проницательность социолога. Пожалуй, в этом качестве наиболее близкий пример из истории социологии – фигура Георга Зиммеля как автора оригинальных философских трудов и очерков, где он интерпретировал разнообразные черты и даже нюансы переживаемой им модернистской эпохи и ее неповторимой культуры. Притом цельность исследовательского проекта Бориса Дубина не подлежит сомнению.
В середине 1980-х Дубин сблизился с кругом участников Тыняновских чтений, проводимых Мариэттой Омаровной Чудаковой на родине Юрия Тынянова, в латышском Резекне (Режице). В отличие от семиотиков из тартуско-московской школы с их приматом эстетической самодостаточности, упор здесь делался на широкий поход к культурным феноменам, а в числе участников были и сам Лотман, и вчерашние аспиранты — будущие видные филологи 1990-х, и оригинальный теоретик кино и визуальности Михаил Ямпольский.
От формалистов, вероятно, и идет интерес Дубина к феномену самой «литературности» (Р. Якобсон); его интересовало как социально обусловлен и опосредован механизм литературной выразительности. Почему те или иные формы, направления, «вещи» становятся интересны, значимы для современников и потомков, переходя границ своих культур и языков или же напротив – оставаясь, «застывая» в них? Одним из первых Дубин (совместно со Львом Гудковым) пишет на страницах «Тыняновских сборников» периода перестройки о феномене и «литературной культуры» и идеологии литературоцентричности в России.
С 1988 года Дубин стал вплотную работать в проектах ВЦИОМа под руководством Юрия Левады, — это была уже полномасштабная, без оглядки на цензурные условия работа по анализу меняющегося общественного мнения. И уже с начала 1990-х общественный градус исследований коллег Дубина был критическим: несмотря на перемену лозунгов и приход новых кумиров, как структуры сознания, так и ценности (уравнительство, запрос на «сильную руку», подозрительное отношение к чужакам) оставались во многом прежними.
Это касалось и «простого советского человека» (название коллективной книги левадовцев 1993 года), и установок интеллигенции начала 1990-х, и мировоззрения представителей элиты 2000-х. Во всех этих исследовательских проектах Дубин принимал самое непосредственное участие. Почти в духе «Вех» или даже Чаадаева, но с важной секулярной и социологической переориентировкой — речь шла о необходимости глубокой переработки прошлого, о пересмотре собственных представлений интеллигенции о своей роли и культурных прерогативах, об освоении, переносе в наш контекст разных западных идей и практик.
И здесь нужно сказать снова не только об аналитическом, но и о специфическом переводческом таланте Бориса Дубина, который выходил за пределы только передачи текстов, — речь шла и о внедрении новых смыслов, жанров, о совмещении несхожих языков, в том числе научного и художественного.
Далеко не случайным было внимание Дубина-переводчика к творчеству оригинального французского историка Мишеля де Серто (иезуита и одновременно союзника Броделя по школе «Анналов»): «Меня интересовали мысли Серто о том, что такое история сегодня, как она возможна, как можно строить исторический дискурс, историческое повествование, где границы этого, где историк становится писателем. Ведь хочет он этого или не хочет, но историк вынужден прибегать к писательским средствам, чтобы выстроить исторический рассказ. Как этому поставить предел, как контролировать эти вещи, то есть оставаться историком, даже если ты прибегаешь к нарративным формам» (из интервью Л. Борусяк [3]). Работы этого плана (как и цикл очень интересных статей о Борхесе) вошли в важный сборник Дубина, который примерно на треть состоит из таких программных переводов «в пограничных жанрах» [4].
Интерес к культурной и литературной антропологии, к ситуации «человека на грани» (отнюдь не исчерпанной романтиками или экзистенциалистами) стал новым исследовательским сюжетом Дубина, который он последовательно разрабатывал с начала 2010-х годов уже вне непосредственной связи с работами Левада-Центра.
Темой отдельной книги стал сюжет о классике, литературных канонах и пантеонах — и об их противоложности. Массовая литература и культура предстает у Дубина вполне разной: не только частью культуриндустрии (как у Адорно) или исследовательским вызовом для «кастовой» филологии, но порой и резервуаром обновления «стертых» художественных форм, источником вдохновения для авангарда. Он успел издать и представить публике сборник своих стихов и переводов «Порука» (Издательство Ивана Лимбаха, 2013). Отдельного анализа заслуживают переклички идей Дубина и итальяно-американского социолога литературы Франко Моретти, которого он хорошо знал и о котором написал в «Новом литературном обозрении» в 2014 году, ставшем для него последним.
И все-таки — остается вопрос: как совмещался в герое статьи социолог-аналитик и «человек письма», последователь Левады и переводчик Борхеса? Любой из знатоков текстов Дубина, наверно, легко укажет на механизмы опосредования этих разных полюсов, крайних точек его чрезвычайно широких, как может показаться, интересов. Эти совмещения и «стыки» сами по себе всегда его занимали: символика идентичности и идеология литературной культуры, пробуксовка модернизации, мнения элит и ожидания «масс», наконец и прежде всего — культурные новации, прорывы нередко забытых, но воскрешенных в слове или музыке одиночек. Фантастика текста и общественное воображаемое. Универсальной формулы или предустановленной гармонии тут, конечно, нет — но есть и остается пример, который вдохновляет нас идти той дорогой, которая без Дубина была бы совсем иной.
Тому, кто (возможно, справедливо) жалуется на безвременье, можно напомнить о куда более душных и безвыходных эпохах и о пережитых Дубиным разочарованиях давних и недавних лет. И особенно ценна в нем неуходящая привязанность к людям и сюжетам ничейной, пограничной территории — например, к восточноевропейцам или латиноамериканцам. Впрочем, и о жителях столиц и метрополисов Борис Дубин писал с не меньшей охотой и вниманием. Дело не в преимуществах отсталости и даже не в географии как таковой, а в обостренном чувстве своего места, вопреки этой ничейности и благодаря ей — с потоком истории и ему наперекор, в одиночку, посреди ближних и дальних.
Александр Дмитриев,
вед. науч. сотр. ИГИТИ им А. В. Полетаева НИУ ВШЭ
1. Борис Дубин и российский проект социологии культуры // Общественные науки и современность. 2015. № 6. С. 163–173.
2. Интервью Г. С. Батыгина с Б. В. Дубиным. «Если можно назвать это карьерой, пусть это будет карьерой» // Социологический журнал. 2001. № 2. С. 121.
3. Интервью Л. Борусяк. Борис Дубин о временах Борхеса и начала социологии // Полит.ру. 25 октября 2009 года.
4. Дубин Б. На полях письма. Заметки о стратегиях мысли и слова в ХХ веке. М.: Запасный выход / Emergency Exit, 2005.